Осколки разбитого вдребезги [ часть II]⁠⁠

[ часть I ]

Лишь стоит только их позвать…

Парень за рулём вишнёвой «девятки» одет в пиджак цвета спелой малины. Отличное сочетание с авто. Такой плодово-ягодный шик. Его голова, обритая под ноль, упирается в крышу салона. Пассажир рядом с ним быстро вращает ручку стеклоподъёмника. Стекло передней пассажирской двери опускается и он кричит на кого-то голосом простывшего человека: «Ты кого, чмошник, подрезал?! Рамсы попутал, чертила? – орет он в окно. – Я тебя кончу нах, петушара!»

Водитель убирает правую руку с рукоятки КПП и оттопырив указательный, мизинец и большой пальцы, тычет «козой» в открытое окно. Пассажир, подняв стекло, поворачивает голову к водителю и говорит громко, но спокойней: «Ты чё, бля, уснул? Зелёный. Поехали.»

Водитель давит на педаль газа. Автомобиль с пробуксовкой трогается с места. Пассажир приглаживает рукой зачёсанные назад волосы и говорит: «Дуй прямо, по Ленина, до перекрёстка. За ним, почти сразу направо. Я скажу, где.»

Лысый молча кивает большой головой с квадратной челюстью. Прилизанный, хлопает себя по нагрудным карманам кожаной куртки и бормочет себе под нос: «Да куда, бля, вечно девается эта расчёска?»

Он наклоняется к бардачку и крупный золотой крест на его шее щелкает ему по носу. Ругнувшись, он отмахивается от символа православной веры на золотой цепи и открывает бардачок. Оттуда на него смотрит укороченный ствол винтовки с отпиленным прикладом. Прилизанный снова начинает орать:
«Толян, бля! Чё это за хуйня? Я, бля, вижу что это обрез! Накой он тут? Твою мать, Толян! Ну добазарились ведь! Какой нах, всякий случай? Толя, давай без самодеятельности, как в прошлое воскресенье. Делаем по-моему. Чисто и без геморроя! Лады? Не ну внатуре! Чё ты сказал? Это в тебе много дури, Толя! Дохрена просто! Вот накой ты Ржавому тогда в башку шмальнул из этой дуры? Дёрнулся? Конечно он дёргался, Толян! Мы ж ему пакет с клеем на голову напялили, ёпт! Он задыхался, бля, вот и дёргался! В каком смысле, за что мы его кончили? Какой своевременный вопрос! Всего-то неделя прошла, ёпт! Я не знаю. Мне и не надо знать. Мы с тобой не решаем, Толя, мы делаем. Решает Жук. Мож, зуб какой у него на Ржавого был, мож ещё что. А мож, потому что мёртвый еврей лучше живого. Мутный типок этот Ржавый был. Хавался где-то последние лет десять, а тут нарисовался, хрен сотрёшь. Мутный болтливый жид, бля. И ещё извращуга, походу. Почему извращуга? Да была история одна. Анжелку путану помнишь? Так вот, этот Мойша ей манду склеил. В коромысле, ёпт! Она его обслуживала, а он, видать, поизвращаться решил. Склеил щель, спичку не просунешь, ёпт. Сам не видел. Я ж её к Айболиту нашему возил. Он и рассказывал. Говорит, сроду такой херни не видал. Склеенная пилотка и гондон из неё висит как тряпочка. Орала она, пиздец как. Ссать теперь и то через трубочку, не то что клиентов обслуживать. Ну рот и очко остались, конечно. Но один хрен – брак. Пиздец, короче. Да хрен знает, чё с ней Ржавый делал. Мож, клея ей в щель напузырил или тюбик целиком запихал, ёпт. Он же обдолбаный был в говно, вот и вытворил неведомую херню. Бля, ну не кончает же он «Моментом»? Так вот. Жук как сказал, что пархатого валить надо, я сразу эту историю и припомнил. И тут же скумекал, чё как обставить. Пакет с «Моментом» на рыжую башку и амба. Типа, обчуфанился Ржавый и удавился случайно. Сечёшь, ёпт? Прикинь, ни подозрений, ни палева. И жмура не надо ныкать. Всё чики-пуки, и мы в ажуре. Шикарный был план, я те отвечаю. А ты, Толя, всё похерил своим ебучим обрезом! Такой гимор трупака в лесу закапывать. Охренеть можно. Короче, Толя. В этот раз делаем всё чисто. Уж если мы сейчас с пацаном напартачим, нам верняк кранты. Я не знаю, зачем Жуку валить малого! За двойки в дневнике, бля! Да и тебе не пох? Мне лично – пох. Повторяю: я не задаю вопросов, когда мне платят, ёпт. Особенно Жуку. Бля, ну сам у него спроси, если не ссышь. Вот то-то же. Вот и не пизди. Поворот не проеби. Вот тут. Теперь по двору едь. Зырь, зырь! Вон он! Идёт, за сраку держится. Да внатуре он, бля. В подъезд пошел. Глуши нах. Погнали за ним, ёпт».

… Вам не придется долго ждать!

Вид пустых замочных проушин металлической двери, ведущей на чердак, заставил Сашкино сердце забухать чаще. Услышав внизу на лестнице шаги, он юркнул за эту дверь, аккуратно прикрыв её за собой, стараясь не скрипеть петлями.
Шагая по чёрному ковру из угольного шлака, устилающего полы чердака и переступая через бетонные балки, Санёк осматривает пространство вокруг. Пыль плавает в воздухе, в лучах света, проникающего сквозь вентиляционные окошки. Покрытый слоем этой же пыли, на полу разбросан разный строительный мусор. Никаких пустых бутылок, жестяных банок или использованных шприцов. Серые бетонные стены не исписаны матершиной. На них не нарисован ни один писюн.

В дальней стене помещения – зелёная деревянная дверь, ведущая в чердачную секцию соседнего подъезда. Дверь, как и пол, пыльная, но целая и не запертая. За ней обнаружилось ещё одно, точно такое же пустое помещение, в котором из следов чьего-либо присутствия только голубиный помёт на полу. Да здесь даже намного лучше, чем в садике. Здесь не опасно. И уж здесь-то, его точно никто не найдёт.

Сашка цедит в пакет клей. Для начала половинку, не больше. Аккуратно кладёт смятый тюбик на пол. Пристально осматривает края пакета. Затем опускается на коленки. Морщится. Трогает рукой зад. Потом ложится на живот, уперев локти в пол. Держа целлофановый мешок обеими руками, опускает в него лицо.
Вдох. Выдох. Вдох.

Приятно покалывает ноздри и нёбо. Первая волна мурашек пробегает по телу. Мальчишка жмурится от удовольствия.

Только свистни – он появится!

Первый Сашкин вскрик проглатывает пакет на его лице. Совсем короткий, не громкий возглас. Даже не от испуга. Скорее от удивления тому, что открыв глаза, он видит перед собой ноги в кроссовках, облепленных комьями чёрной грязи.

Мальчуган отжимается руками от пола, не выпуская из них пакета. Он поджимает под себя колени, намного резче, чем стоило бы с его свежим швом на ягодице. Затем встаёт на четвереньки и поднимает голову.

Второй Сашкин вскрик глухим эхом чеканит от стен чердака и перерастает в вопль во всё горло. Потому, что во-первых: это тот самый тип в спортивном костюме. А во-вторых: его голова, на самом деле, вовсе не похожа на пластинку. А круглое пятно по середине, которое сейчас серое, а не зелёное, как в прошлый раз – это совсем не кружок с буквами. Совсем.

Вскочив на ноги, Сашка бросается назад, туда откуда пришёл. Шлак разлетается из-под ног, заставляя их скользить по полу. Ребёнок бежит к спасительной зелёной двери, сверкая пятками и задом, на котором уже расползается красное пятно. Перепрыгивает балку. Перемахивает вторую. Ещё одну. На какой-то там по счёту преграде бег с препятствиями прерывается. Оторванная подошва обуви цепляется за что-то на полу. Бегун теряет равновесие. Ботинок, действительно, надо было заклеить.

Обе ноги отрываются от пола. Всё тело с ускорением продолжает движение вперёд уже в полёте.

Первыми жесткую посадку совершают детские коленки. Они с хрустом врезаются в бетонный пол. Мелкие острые гранулы шлака разрывают на них штаны и кожу, скребут по костям коленных чашечек. Следом об твёрдую поверхность прикладываются живот и грудь, рёбрами выбивая из лёгких остатки воздуха с парами толуола. Последней завершает падение голова. Конопатая мордаха с размаху хлопает по бетонной балке. Нос с влажным хлюпом клюёт шершавую поверхность. Из глаз летят искры. Во рту, и без того шатавшийся зуб начал плясать ламбаду.

Последние метры до спасительного выхода преодолеваются на карачках. Почти ползком. Оставляя после себя красные полосы на полу. За спиной слышен хруст шлака под подошвами больших грязных кроссовок.

Не оборачиваясь Сашка доползает до двери. Повисает на её ручке и вваливается в соседнюю чердачную секцию. Теперь нужно добраться до выхода в подъезд.
Когда ковылять на дрожащих ногах до металлической двери остаётся совсем немного, она открывается и из неё выходит прилизанный дядька. Он озирается и гладит себя рукой по волосам. За ним следом, ударяясь о дверной проём головой, появляется ещё один. Ему, в отличие от первого, приглаживать совсем нечего.

Эти двое знакомы Сашке. Он видел их несколько раз с отцом. Они о чём-то разговаривали стоя у подъезда. Иногда отец уезжал с ними куда-то на машине.

Сашка их знает. Они отцовские друзья. Они спасут, они помогут. А Саньке сейчас очень нужна помощь. Ведь там за дверью этот. Вернее – это. А они взрослые, сильные. Ну вот лысый точно сильный.

Сбитое дыхание и ушибленная грудная клетка не дают сказать ни слова. Сашка мычит и выпучив глаза тычет рукой на зелёную дверь.

Прилизанный смотрит на пацана и говорит: «О! Малой! А ты чё тут лазишь, а? Мы, бля, бегать за тобой должны? Хули ты мычишь, ёпт?»

После его слов ладонь лысого описывает в воздухе короткую горизонтальную дугу и хлопает малого по щеке. А учитывая огромный размер этой ладони, скорее – по всей его голове.

Кровавые сопли веером летят из носа. Кровавые слюни изо рта. Вместе с ними пляшущий зуб покидает десну, и кувыркаясь теряется на полу, среди гранул шлака.

Прилизанный засипел: «Ёб твою мать, Толян! Ну нахера ты следишь? Почему ты вечно портачишь, а? Почему?»

Действительно, почему? Почему это отцовские друзья должны относится к Саньке лучше, чем сам отец?

Помимо фразы: «Не папкай, мне выблядок!», Сашкин отец часто повторяет: «Тебе щас небо с овчинку покажется!». В данный момент небо кажется Саньке с маленькое, прямоугольное вентиляционное окошко.

Дональд Дак на футболке уже сменил окрас своих перьев от текущих изо рта и носа красных ручьёв. Такого же цвета стали Сашкины новые штаны и спереди и сзади. А клея в пакете, всё ещё зажатом в руке, было маловато, чтобы притупить чувствительность. Ушибленная грудь не позволяет набрать в лёгкие воздуха чтобы закричать. И мальчишка только плотно сжимает губы. Сквозь звон в ушах он слышит, как где-то совсем рядом протяжно и жалобно заскулил щенок.

«Сашенька, скажи «Гав!», если всё ещё думаешь, что ты самый умный.»

«Малой, ты чё скулишь-то?» – спрашивает прилизанный сиплым голосом.
Ещё он спрашивает: «Слышь малой, а ты чё тут забыл? Здесь чё, друзья твои, а? – продолжает сыпать он вопросами. – Вы здесь в прятки играете? Тут ещё есть кто? Ты чё тут делаешь, ваще?»

Заметив пакет в Сашкиной трясущейся руке прилизанный говорит улыбаясь: «А, вон оно чё. Ну это ваще всё упрощает. Слышь пацан, мы твоего папку знаем. Я те отвечаю. Мы типа, друзья его. Вот зырь, чё он тебе передал. На, держи, ёпт. – он достаёт из кармана куртки тюбик «Момента» и протягивает Сашке. – Бери. Ты ж чуфанишь тут, да? Да я вижу что чуфанишь, ёпт. Ну так бери, бля. Да не ной ты. Бери. Вот. Вот! Красавчик! Ну давай, выжимай в пакет. Весь, весь выжимай. Вот так. Одевай на голову. Да одевай не ссы, ёпт. Ты ж не ссыкло? Нет? Ну одевай тогда. Вот так. Красавчик, нах! И к шее пакет прижми руками, ёпт.»

Всхлипывая и глотая слёзы, «красавчик» надевает пакет на голову.

Изображение выключается.

«Момент» стекает по целлофановым стенкам. Пачкает волосы. Прилипает к коже. Смешивается с кровью и слезами на лице.

Перед тем как выключился звук, Сашка слышит как рядом завизжала противным голосом какая-то тетка.

… Ну-ка от винта!

Прилизанный визжит высоким, почти женским голосом. Вопль лысого немного ниже. Эта парочка орёт практически хором. Как родители из окон, зовущие своих чад на мультфильмы.

Они кричат, глядя на возникшего из ниоткуда человека в синем спортивном костюме. Его тело средней комплекции – вполне обычное, нормальное. А вот голова… Она и есть причина истошного вопля лысого с прилизанным.

На его голове надет чёрный целлофановый пакет. По центру, там, где должно быть лицо, зияет круглая, размером с этикетку на грампластинке, дыра. Сквозь которую хорошо видны серые бетонные стены чердака. Рваные внутренние края этой дыры обрамляют белые осколки лицевых костей черепа и ошмётки кожи. Носовая кость вместе с самим носом и верхней челюстью просто отсутствует. Частично целая, нижняя челюсть скалится кривым забором оставшихся в ней резцов и моляров. Ещё часть зубов торчит из серого языка. Который лежит в зубной арке, пульсируя и подрагивая, словно речная мидия в своей раковине. Из треснутой слёзной кости выглядывает наполовину выпавшее глазное яблоко. Будто за чём-то подсматривая мутным суженным зрачком. Чёрный целлофан, скрывающий то, что осталось от головы, измазан бурыми пятнами запекшейся крови и жёлтыми потёками засохшего клея.

Братки узнали пакет на этой голове. Как и сквозную дыру в ней. Синий «Адидас», перепачканный лесным чернозёмом, им тоже хорошо знаком.

Зрачки лысого закатываются под верхние веки, и он столбом падает на пол, вздымая облако угольной пыли. Падает с грохотом, как и положено падать большому шкафу. Прилизанный же стоит как вкопанный, выпучив глаза на дыру в обёрнутой целлофаном голове. Он визжит как та путана, когда презерватив на члене одного еврея порвался прямо внутри её вагины.

Сейчас этот самый еврей хватает прилизанного за лицо левой рукой. Вцепившись в неё, прилизанный дёргается, в безуспешных попытках вырваться и продолжает драть глотку. Он не перестаёт орать даже когда этот еврей просовывает свою правую руку в его раскрытый рот.

Он голосит, когда большой и указательный пальцы сжимают язык.

Вопит, когда они начинают вытягивать язык изо рта.

Визжит, когда мышечные волокна и слюнные железы лопаются.

Хрипит, когда вырванный с корнем язык покидает ротовую полость.

Сипит, когда смотрит на свой орган речевого аппарата, зажатый в мёртвой руке.

Скулит, когда эта рука кладёт его оторванный язык назад, в раскрытый рот.

Он замолкает, только когда мёртвые пальцы заталкивают его собственный язык ему в глотку.

Покойникам нужен покой, а не громкие резкие звуки и вопли.

Неупокоенный любитель тишины, продолжая держать прилизанного за лицо левой рукой, правой при этом тянется к дыре в своей голове. Отламывает небольшой кусок черепной кости и сжимает его в пальцах как гитаристы держат медиатор. Подносит к лицу прилизанного. Прижимает острый конец ко лбу и надавливает. В точке нажима набухает и скатывается по лицу капля крови. Первая капля.

Костяной осколок медленно ползёт по лбу прилизанного, вдоль линии роста волос. Спускается на висок. Проводит за ухом. Кожа рвётся и расползается в стороны. Кровь заливает лицо, шею и плечи прилизанного. Мёртвая кость скребёт по живой со звуком ногтя по школьной доске. Обведя волосяной покров по периметру мертвяк отбрасывает свой импровизированный скальпель в сторону и хватает прилизанного за его аккуратно уложенные волосы. Причёска безнадёжно испорчена. Не спасёт даже гель для волос. Один рывок и вот уже оскальпированный череп влажно поблёскивает в полумраке чердака. Кружащая в воздухе пыль оседает на его гладкую круглую поверхность.

Мёртвый еврей блестяще провёл обрезание. Только, как в старой шутке, перепутал голову и головку.
Скальп, зажатый в его руке похож на окровавленную ветошь. Он комкает его словно тряпку и кладёт в нагрудный карман куртки уже не прилизанного парня. Рядом с расчёской.

Уже-не-прилизанный кулем валится на пол, рядом с лысым, который в этот самый момент пытается встать.
Он медленно поднимается с пола, выставив перед собой руки, словно восставший покойник из какого-нибудь ужастика. Только оживший мертвец здесь вовсе не он. Возможно, от понимания этого, его лицо и намокает от слёз, а штаны – от мочи.

Всё же он поднимается на ноги и встаёт в боксёрскую стойку. Глотая слёзы и хлюпая соплями в носу он проводит хук с правой. Поставленный удар с поворотом корпуса и переносом центра тяжести. Здоровенный кулак стремительно проносится в пыльном воздухе и впечатывается в мёртвую голову. От удара эта голова даже не дёрнулась. Лишь немного чернозёма высыпалось из дыры.

Мёртвый еврей перехватывает руку лысого и сжимает пальцами запястье. Другой рукой начинает вращать его кисть по часовой стрелке. Захрустели лучевая и локтевая кости. Лысый плачет навзрыд. Свободной рукой и ногами он лупит наугад. Бьёт куда придётся по телу в синем «Адидасе». С таким же успехом он мог бы попытаться отмудохать ту сосну, под которой они с прилизанным зарыли это самое тело. Лысый бугай перестает сопротивляться но не перестаёт плакать, когда его кисть делает оборот вокруг своей оси. Первый оборот.

Сломанные кости уже не мешают вращению и кожа закручивается, как бельё, из которого выжимают воду после стирки. Наконец кожа, вместе с мышцами и сухожилиями, рвётся и кисть отделяется от предплечья. Рукав пиджака стремительно набухает от потоков венозной крови. Тёмно-красный отлично сочетается с малиновым. Такой кроваво-ягодный шик.

Лысый плачет и зовёт маму. Его слёзы капают на пол обгаженный голубями. Кровь из купированной конечности брызжет ему на штаны, обгаженные им самим. Мёртвый еврей складывает пальцы оторванной кисти в «козу», и погружает мизинец и указательный в глазницы лысого. Заталкивает их глубже. Забивает по самые пястно-фаланговые суставы. Шкаф снова с грохотом падает и снова взбивает в воздух угольную пыль.

Пыль кружится в воздухе а потом медленно оседает на тела изувеченных братков и на Сашку, который лежит на полу свернувшись калачиком. Не прижатый к шее пакет на его голове еле заметно подрагивает.

Мёртвый еврей в синем «Адидасе» нависает над телом ребёнка. Садится на корточки и протягивает руку к Сашкиной голове. Берёт пакет за край и снимает его. Бледная, перепачканная кровью ладонь с растопыренными пальцами на мгновение зависает над лицом мальчишки. А потом гладит его по голове. Проводит по слипшейся от клея чёлке.

Ну надо же, цвет волос как у папки. И нос похож. И рот один в один. Можно было бы сравнить наглядно, но у Сашкиного настоящего отца сейчас нет ни рта ни носа. У него круглая дыра в голове, там где раньше было лицо. Лицо, от которого млела и таяла Сашкина мать.

Для неё Ржавый доставал по блату пластинки забугорных групп, от которых она тащилась. Они танцевали до упада под «Бон Джови» и «Европа». А после трахались до одури. Потом снова танцевали и опять трахались.

Её мужа – бывшего вора и нынешнего авторитета локального разлива, его Ржавый не очковал, от слова совсем.
А вот когда она сказала, что у неё задержка уже три недели, Ржавый дико очконул и смылся в туман.

Он испугался. Испугался того, что может выродиться из той жёлтой, мутной тягучей дряни, которая брызжет из его хера, когда он кончает.

Знаете, помимо вдыхания «Момента», есть ещё более идиотские и нелепые способы его применения.

Запомните: если вы новобранец, то есть галимый дух, и военное руководство кидает вашу часть на усиление ликвидации аварии на Черноволжской АЭС – никогда не следуйте добрым советам от местных «дедов». Никогда не слушайте старослужащих. Даже если они с серьезными лицами будут говорить вам, что намазанный на мошонку «Момент» – лучшая защита вашего хозяйства от радиоактивного излучения. Поверьте, слипшаяся волосня на лобке и яйцах, как и приклеенные к ней мандавошки, которые, подыхая, грызут ваши мудя как термиты, будут самыми безобидными последствиями этой «дедовской» шутки.

Приставьте к новобранцу хоть целую роту всевидящих бабок, и он всё равно, рано или поздно, отмочит какую-нибудь херню.
В свои восемнадцать Сашкин настоящий отец был тупее своего малолетнего сына, с его пропитанными толуолом мозгами.

Что до Сашкиной матери – она была просто слаба на передок. Хотя сам её передок оказался покрепче чем у матёрой проститутки Анжелы.

Но ошибки детей – это ошибки родителей. Родители ребёнка торчка заслуживают лишь брезгливого порицания.

А чего заслуживают родители ребёнка токсикомана, зачатого из мутировавшей спермы? Они заслуживают быть поднятыми из безымянной могилы в лесу. Высшая мера наказания за неуплату алиментов и уклонение от родительских обязанностей.

«Подсудимый кивните дырявой головой, если вам понятен приговор.»

Густая смесь из клея и еврейской крови соединила отца и сына. Притянула их друг к другу. Прилепила, приклеила.

Токсикомания сделала из Сашкиного отца послушного джина. Только вовсе не мультяшного, синемордого весельчака из лампы. Скорее голема из тюбика «Момента». Голема, как в древних легендах этнической группы Ржавого. Конечно, вряд ли в семитских писаниях было что-то про клей и целлофан, но тут уж каково времечко, таковы и геройчики.
И один из таких геройчиков – Санёк. Прямо сейчас он лежит без сознания на полу чердака в полной темноте. Лучи заходящего Солнца уже не проникают сквозь вентиляционные окошки.

Через эти окошки видно дом в котором живёт Санёк. Видно окна его квартиры. Там сейчас Сашкин ненастоящий отец прячет от его матери ухмылку, прикрыв рот татуированной рукой. А она прячет заплаканные глаза, отвернувшись к окну. Под окном, на улице – бабки. Они прячут длиннющие языки в своих беззубых ртах.
Те самые бабки, которые знают всё и обо всём.

Те самые, в чьих беззубых ртах перемываются кости всех подряд, без исключения. Мои – в том числе

Те самые, которые видели как я шастал к жене местного бандоса, когда того не было дома.

Те самые, которые видели что я вновь объявился, спустя десять лет.

Те самые, которые не всегда держат свои длинные языки за вставными зубами.

Говорят, разбитую чашку не склеить. Я считаю, что это выражение – полная херня. Всё можно склеить. Главное – правильно подобрать клей. Осколки нашей семьи, преждевременно разбитой по моей трусости, тоже можно собрать заново, как кружку. Я – один осколок. Сашкина мать – другой. Санёк – маленькая ручка. Надо только вытряхнуть из нашей чашки старого жука, который в ней ползает, барахтается и дрыгает мерзкими лапками.

Вот вам понравится, если в вашей любимой посуде будет возиться гадкое членистоногое? Скорее всего, ваш ответ – нет.

Мой ответ такой же.

***

Дверь ванной заперта снаружи. Из-за неё раздаются женские вопли и причитания. Рядом – дверь туалета. Она заперта изнутри. В туалете слышен детский плачь и всхлипы.

Жук орёт и молотит кулаками по двери туалета, покрытой вмятинами от ударов, и брызгами его слюны. С потолка сыпется штукатурка.

«Жучок, подрыгай лапками ещё раз, если хочешь чтоб тебе их медленно и болезненно оторвали.»

Кулак, с синей наколкой в виде жука, врезается в дверь туалета. Из-за неё больше не доносится детский плачь. Слышно только шуршание целлофана и приглушённые глубокие вдохи и выдохи.

…Только свистни –
Он появится.

ЧУЖИЕ ИСТОРИИ by Илюха Усачёв