"Орбиталь, зона 86" - Глава 3, часть 1⁠⁠

Глава 3: Союзники

Маленькая Катрена не имела и малейшего понятия о том, что всё в её жизни может измениться в одночасье. Она вставала рано, чтобы поскорее сделать работу в доме и в саду — прежде, чем откроется лавка. Она сбегала вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, расставляла на столе тарелки и подметала пол. Она не ела ничего вкуснее бабушкиного супа и матушкиных пирогов.

— Причешись как следует, — сурово говорила мать, беря в руки гребень и пряча улыбку.

Вымыв тарелки после завтрака, маленькая Катрена бежала помогать со сбором овощей и ягод на продажу. Бабушка учила её выращивать пищу в неплодородной земле Кагарета, а мама — этой самой пищей торговать, да так, чтобы покупатели уходили довольные и возвращались снова.

Самой большой несправедливостью на свете маленькая Катрена считала то, что её вечно лохматенькую и ужасно шумную младшую сестру работать пока не заставляли — та могла вставать позже на целых полчаса и разве что помогала вытирать тарелки после ужина. Катрена дула щёки, кривила рожи — тайком, пока взрослые не видели, — и высовывала язык, а после обеда хватала сестричку в охапку и утаскивала с собой на поиски приключений. Вдвоём они лазали по деревьям, искали норы грызунов и ловили всех, кто не успевал убежать или улететь, притаскивая домой воробушков, ящериц, даже крыс и лягушек с искусственного прудика неподалёку. Мать хваталась за голову и гнала чумазых детишек мыться, а отец только смеялся и всегда придумывал — куда бы пристроить нового питомца.

Отец для маленькой Катрены был идеалом и примером для подражания. Он учил её тому, чему не мог научить никто другой в их небольшой семье — топить печь, орудовать ножом, защищать себя. В редкие свободные дни он брал её с собой за стену и показывал, как ориентироваться по звёздам и печь картошку в углях. Иногда они ходили на юг, к Серой реке, не теряя стену из виду, — речка была совсем узкой и скудной, но именно в её мутных водах Катрена научилась плавать.

Однажды в их семейную лавочку зашёл солдат — крепкий круглолицый мужчина, оказавшийся воином из элитного отряда, и так вышло, что ему полюбились яблоки из сада Лексисов. Через пару месяцев всю семью приставили к награде за усердный труд на благо города — так в шкафах появились яркие сорочки, в буфете — новая посуда, в гостиной — немного потрёпанное пианино, а во дворе — самый настоящий пёс — большой, чёрный, поджарый — роскошь, стоящая целого состояния.

Маленькая Катрена мела пол и мыла тарелки, лазила везде, где ей только могло вздуматься, читала любые книги, какие могла отыскать, поглядывала на красивого мальчика из дома напротив и жевала кисловатые зелёные яблоки, срывая их прямо с ветки, на которой сидела. Она не знала другой жизни и была рада тому, что имела.

Катрене было двенадцать лет, когда Роза, правившая её маленьким уютным городом, почила. В тамошнее Поместье тот час же объявили набор прислуги. Никто и подумать не мог, зачем новой Розе вдруг понадобилось столько горничных, поваров и рабочих. Никто и никогда в доме Лексисов не был так горд, как в тот день, когда Катрену позвали служить в Поместье. Её поздравляли и провожали с улыбками на лицах...

Когда ворота закрылись за её спиной, жизнь Катрены Лексис разделилась на «до» и «после».

— «Ты бесполезна!»

Катрена старалась изо всех сил, но никто и никогда больше не был доволен её работой.

«— Никчёмная девица!»

Мать редко хвалила Катрену вслух, но всегда давала понять, что довольна ею, — так или иначе. Здесь же слов благодарности будто не существовало вовсе.

«— Лентяйка!»

Ни отец, ни бабушка, ни даже строгая мать никогда не поднимали на Катрену руку. Накричать? Заставить работать после обеда? Запретить выходить в город? Случалось. Не то чтобы Катрена была особенно непослушным ребёнком, но её детская непосредственность, с которой она порой говорила и делала не слишком уместные вещи, любопытство и постоянные поиски чего-то нового зачастую выливались в не самые безопасные и приятные ситуации для окружающих и для неё самой. Мама нередко повышала голос, бабушка читала нотации, а отец недовольно качал головой и терпеливо объяснял, что дурного сделала дочь и за что конкретно она наказана. Сестрица кривлялась из-за угла — это Катрену злило особенно, ведь с неё самой, как со старшей, спрос был выше, чем с лохматой салаги.

Теперь всё было иначе. Здесь никто не объяснял ей, почему и в чём именно она провинилась. Никто не слушал оправданий. Никому не было интересно, виновата она на самом деле или нет. Виновен был тот, кто попался, тот, кто оказался не в то время и не в том месте. Безусловно, были те, кто пользовался этим, — иначе было просто не продержаться. Катрена быстро поняла: здесь никому нельзя доверять.

«Человек человеку волк» — когда маленькая Катрена впервые прочла эту фразу в какой-то книге, она не поверила, что так может быть. Не в её семье, не на её улице, не в её городе. Здесь же, в Поместье, кишмя кишели «волки» — иные просто не выживали. Наивность выветривалась из новоприбывших в первые же дни, выбивалась палками. Мерой тяжести совершённого проступка служило количество ударов. Били всех. Били часто и без жалости: за разбитую чашку, за неправильный взгляд, за зевок или вовсе от дурного настроения. Как говаривала одна высокопоставленная госпожа в таких случаях — для профилактики. Что делали с теми, кто пытался сбежать, Катрена не знала. Она как-то услышала шёпотки в темноте складов, куда её послали за мешком сахара: две девицы планировали выбраться через слуховое окно в коморке со швабрами. На другой день одна из них исчезла, а вторая ходила довольная своим доносом.

В редкие минуты, когда никто не мог увидеть этого, Катрена поднимала глаза. Поднимала их и видела, во что превратился мир, который она знала. Дочь предыдущей Розы была слишком юна, наивна, безвольна, и бразды правления держала её тётка — умная, безусловно умная Госпожа. Жестокая, высокомерная и бесконечно эгоистичная. Об этом порой шептались старшие слуги, заставшие ещё правление предыдущей Розы. Иногда такие шептуны тоже пропадали. Госпожа окружала себя яркими дорогими вещами. Юная Роза с пустым блеклым взглядом терялась среди этого безвкусного блеска, и её подданным было до неё не больше дела, чем до какого-нибудь буфета у стены. Потом Катрена поняла — пустой взгляд у безвольной леди был неспроста: на обед и к ужину ей подавали бокал чего-то, пахнущего сладко-сладко — так приторно, что от запаха могла закружиться голова. Что именно было в этом бокале, Катрена так и не узнала.

Больше всего Госпожа обожала окружать себя такими же, как она сама, — надменными насмешниками, сплетниками и сплетницами всех мастей, кутающимися в дорогие ткани и звенящими сверкающими украшениями. У них была большая комната наверху — вычищенная до блеска, устланная коврами, заставленная дорогой мебелью и разными безделушками. Они собирались там вечерами, вальяжно расположившись на креслах, диванах, больших подушках, и развеивали скуку, издеваясь над своими слугами. Ядом сочились их взгляды, их речи, яд плескался в бокале их Розы — безвольной куклы. Яд заливал Поместье сверху донизу. Яд был повсюду.

Маленькая Катрена и подумать не могла, что дурман — не просто страшная выдумка, не предел безысходности, когда у какого-нибудь мучившегося непроходящими болями калеки или безутешного страдальца, потерявшего всё, чем дорожил, больше не оставалось сил бороться и нести своё бремя. Теперь Катрена видела, как те, кто должен был мудро править своим городом, заливали дурман в свои глотки из изящных бокалов, вдыхали плывущим из трубок сладким дымом, от которого с непривычки слезились глаза и мутилось в голове. Они поглощали дурман со скуки, веселья ради, и чем больше он заполнял их головы, тем безумнее они становились. Катрене не везло порой бывать на этих вечерах — там её вынуждали петь, пока она не теряла голос. Некоторые господа делали ставки на то, сколько она продержится. Песни были для Катрены осколком её счастливого детства, и она вынуждена была теперь разделять эту маленькую личную святыню с теми, кого ненавидела всем сердцем. Когда голос срывался, Катрену били.

«— Ты что, издеваешься, мерзкая девица?!»

«— Ты это нарочно, да?»

«— Как ты посмела?!»

«— Ты совершенно не стараешься!»

«— Тебя пригласили сюда, а ты, неблагодарная!..»

«— Из-за тебя я проиграл свои деньги!»

«— Дрянь! Дрянь!»

Но Катрена знала: бывало гораздо, гораздо хуже. Кого-то травили собаками, других раздевали догола и заставляли отплясывать прямо на осколках какой-нибудь вазы, разбитой потехи ради… Связывать, бить, резать, колоть, увечить, унижать — господа могли делать со своими слугами всё, что вздумается. Господа давно уже не видели разницы между слугами и рабами. Катрене казалось, это происходит только в стенах Поместья — за его воротами никто и понятия не имеет, как обстоят дела. Не потому ли никого из слуг никогда не отпускали домой, повидать родных? Позже Катрена поняла: нет, яд растёкся по всему городу, яд поглотил всё и всех без остатка. Поняла, когда впервые услышала шум боя за окном. Потом всё затихло. Позже это повторялось — раз или два — но следом снова приходила тишина, будто ничего не происходило вовсе. Особенно любопытные пропадали, но теперь исчезавшие возвращались — испуганные, избитые, боящиеся собственной тени. После одной ночи, когда неподалёку снова слышался странный шум, Катрена узнала, почему: на утро её саму за волосы выволокли из комнаты и увели на нижние уровни.

— Твой отец был там, среди них, знаешь? У меня осталось его ухо на память, — Госпожа сказала это напоследок, со злобным торжеством в голосе, прежде чем Катрену бросили в коморку с глухой дверью, где не было ни окон, ни лампы, ни даже подстилки.

Она не знала, сколько времени провела в темноте. Ставший привычным холод в руках и ногах расползся по всему телу, иголками впился в сознание. Она тряслась, будто в лихорадке. В беспамятстве она звала отца и металась в темноте, тщетно пытаясь согреться, пока не перестала понимать, где стены, где потолок, где пол… Тогда она упала в темноту и просто плакала. Потом дверь открылась, и её снова выволокли на свет.

В какой-то момент Катрена проснулась. Она обнаружила себя около треснувшего зеркала в общей умывальне. Взглянула на себя — исхудавшую, измождённую, потухшую, — и осознала: она больше не сможет, не вынесет. Когда-то одна новенькая громко возмущалась здешними порядками. Потом исчезла и вернулась через какое-то время: теперь она уже молчала. Однажды ночью Катрена проснулась от дурного сна и увидела, как девица что-то пишет на клочках бумаги, а затем прячет в подушку. Катрена не собиралась сдавать её, но знала, что найдутся другие. И они нашлись — выпотрошили тайник, читали вслух, насмехались. Некоторые листы разорвали в клочья, другие куда-то унесли. Катрена так и не узнала, что было написано на них, но девицу прилюдно избили, а на другой вечер уволокли на празднество. С празднества вернулась уже не она — блеклая тень, — и Катрена старалась не думать, что взбрело в одурманенные головы. К концу недели девочки-тени не стало — она повесилась на простынях. Были и другие, кто уходил вот так, сам. Были и те, кто кражами, доносами и ещё неизвестно как дорывались до дурмана, обманывали самих себя, забывались — эти тоже не жили долго.

Катрена смотрела на своё отражение в треснувшем стекле и отчётливо говорила себе: нет. Она всё ещё была слишком гордой для того, чтобы уйти вот так — в темноту, в забытье, посиневшим трупом, лужей крови или в безумие наркотического дурмана, с пеной на онемевших губах. Мать дала ей жизнь, отец научил её жить, «малявка», должно быть, подросла, бабуле нужна была помощь в саду… Катрене снова хотелось плакать, но она не плакала. Кусала губы, царапала ладони, но не плакала. Она смотрела на своё разделённое трещиной отражение и твердила себе:

«Они живы».

«Я выживу».

«Я обязательно выберусь».

«Я найду их, и мы убежим отсюда».

Катрену всё ещё били. Катрена всё ещё боялась — празднеств, глухой тёмной коморки на нижних уровнях, того, что её планы раскроют. Катрена продолжала работать не покладая рук, продолжала смотреть в пол, когда мимо проходил кто-то из господ, но взгляд этот теперь стал куда осмысленнее. Теперь Катрена знала, что должна сделать, и знала, что сделает это. Она понимала: если бы Госпожа и её мерзкое окружение не были так опьянены дурманом, если бы смотрели чуть внимательнее… Катрена опасалась и делала всё, что было в её силах. Она знала: собственное лицо бы выдало её, раскрыло бы внимательному взгляду все мысли и намерения, и потому она позволяла себе обдумывать побег лишь ночью. Только в темноте общей спальни никто не смог бы разглядеть сосредоточенность, решимость, никто не сумел бы увидеть, как в давно потухших глазах снова разгорался огонь. Катрена долго вынашивала свой план, тщательно обдумывала разные варианты, тайком следила, опустив глаза, слушала, анализировала. Ей хотелось бы записать — она боялась, что память подведёт её. Но ещё больше она боялась повторить судьбу той девицы, прятавшей записи в подушку. Катрена не могла так рисковать. Она подготовилась настолько хорошо, насколько это было возможно.

И всё же, стоя одной тёмной ночью у окна в умывальной, она не сумела унять дрожь в коленях. Катрена стояла неподвижно несколько минут и просто не могла решиться. Треснувшее зеркало позади неё тонуло в темноте, но оно было больше ни к чему: Катрена знала, что увидит в нём. И потому она, уставшая от бесконечного кошмара, сделала свой шаг.

« — Кто не пытается — не имеет и шанса получить то, что хочет», — говорил когда-то отец. И дочь внимала этим словам как никогда прежде. Она шагнула прочь — прочь из ненавистного ей мирка. Она плохо помнила, как всё это произошло — и тогда, и позже. Вылезла, кралась, бежала, пряталась, снова бежала. Ей всё чудилось, что её вот-вот поймают, — раз или два патрулировавшие территорию стражники с фонарями проходили совсем близко. Катрена лихорадочно тряслась, её руки были мокрыми от ледяного пота, но она выбралась. Поместье было позади, и она снова бежала, бежала по городским улицам — бежала босиком, чтобы только не шуметь. Бежала мимо пересохшего прудика, где когда-то ловила лягушек с сестрой, десятой стороной обходила бездомных, которых никогда на её памяти не было столько. Она неслась, летела — прочь, прочь от проклятой безысходности, в мир из её детства…

Свой дом она отыскала не сразу, а когда нашла — не поверила.

Её дом был пуст. Пуст и разорён: выбиты окна, поломан забор, а от сада, много лет кормившего её семью и других горожан, остались высокие заросли сухих сорняков. Её дом был пуст — у Катрены ничего не осталось. Ничего, кроме слепой, ничем не подкреплённой надежды: отец жив, все они живы — схватили свои пожитки и убежали прочь. Убежали, просто не сумев забрать её с собой, — иначе зачем бы отцу было рисковать, отправляясь на вылазку, заведомо обречённую на провал? Как бы ни прогнили те, кто нёс в своих руках власть, — они всё ещё были способны держать её достаточно крепко, чтобы обезопасить себя. Нет, отец, знала Катрена, не был ни порывистым глупцом, ни безрассудным храбрецом, как знала и то, что человек вполне способен жить с отрезанным ухом.

«Они выжили», — упрямо твердила себе Катрена на протяжении долгих лет после, пускай с каждым днём её надежда истлевала, превращаясь в призрак, меркла, как воспоминания об отрочестве, проведённом в неволе.

Катрена приложила все усилия. Она смогла, она выбралась, убежала из проклятого города. Не оборачиваясь, оставила позади стену. Она знала: для этого места точка невозврата давно уже была пройдена, и дожидаться, когда его болезнь достигнет своего пика, не стала. Катрена много читала в детстве и много слушала, о чём говорят взрослые. Она знала, чем заканчиваются такие истории: недовольствующие рано или поздно свергли бы тех, кто ими правил, убили бы Розу, лишив свою зону последней иллюзии защиты. Катрена могла бы сама стать частью такой истории, но не стала. Потому что она знала: конец — всегда хаос. Такова была правда, в которую она верила, и потому покинула насквозь пропитавшийся ядом город без всякого сожаления.

Мир её детства был безвозвратно утрачен…

Перед юной Катреной тогда раскинулся Кагарет: суровый, но свободный, полный опасностей, но сулящий вольный полёт, искалеченный давнишней катастрофой, но по-своему прекрасный. Скудные пыльные пустоши пьянили Катрену почти так же, как дурман пьянил нелюдей, оставленных позади. Она вспоминала время, проведённое с отцом за стеной, вспоминала всё, чему он учил её, как вспоминала и истории о тех, кто бросал всё и пускался в вольное странствие. На книжных страницах таких всегда рисовали сильными и свободными…

Конечно, Катрена понимала, что реальность не так прекрасна, как описывали в романах. Отец говорил ей: кочевники могут быть опасны. Не все и не всегда, разумеется, но их жизнь так же сурова, как и земля, по которой они ходят. Кто-то охотится, а кто-то грабит путников. Кто-то проявляет стойкость, а кто-то сходит с ума. Все они ищут спасения от зимней стужи. Все они бывают голодны…

И Катрена была голодна тоже, а охотиться, имея при себе лишь туповатый ржавый нож, украденный из Поместья, выходило совсем дурно. Кагарет был скуден, и в мутных водах Серой реки едва ли можно было отыскать что-то живое. Катрена взяла западнее и, в конце концов, обнаружила костёр. Несколько дней она смотрела издалека, приглядывалась, наблюдала, подбираясь ближе. Люди у костра не казались ей опасными: они ходили на двух ногах, носили воду из реки, пытались охотиться, кушали раз в день, спали по очереди, кутаясь в тряпьё… Люди казались неопасными, но Катрена уже привыкла не доверять и делала всё, чтобы не быть замеченной. И тем не менее она всё ещё была голодна. Голод становился невыносимым. В какой-то миг она решилась. Дождалась, пока часть отойдёт к реке, в сумерках подобралась совсем близко. Ей казалось, она продумала каждое своё слово, выдумала ответ на любой вопрос, какой только могли бы ей задать. Она готова была охотиться, носить воду, собирать сухую траву и поддерживать огонь, караулить чей-то сон, стать наёмницей, пускай даже воровать… — жить по каким угодно правилам, только бы жить. Не для того она сбежала из рабства, чтобы свобода её закончилась смертью от голода. Она вышла к костру, полная решимости прибиться к его хозяевам во что бы то ни стало и готова была бежать в случае малейшей опасности.

И тем не менее они окружили её. Заметили ли они её задолго до того, как она решила показаться сама? Заманивали ли они её в ловушку? Или, быть может, просто обстоятельства сыграли против неё? Катрена не знала. Она кричала:

«Стойте! У меня ничего нет! Я не собиралась красть у вас!»

Она кричала, но её будто и не слышали. Теперь, вблизи, она видела их остекленевшие глаза, видела их искажённые зверскими гримасами, осунувшиеся лица, в которых едва угадывались черты мужчин и женщин. Катрена поняла: она совершила ошибку и осознала это слишком поздно. Катрена всё ещё была наивной девицей.

Они напали на неё как стая волков. Она боролась, как только могла, — дрожащая от ночной прохлады, ослабшая от голода. В её руках был всё тот же туповатый нож со следами ржавчины — в какой-то миг она воткнула его в мягкую плоть, стараясь не думать, не смотреть на то, что сделала. Потом нож выбили у неё из рук. Нападавших было немного, но они окружили Катрену, не давая ей шанса сбежать. Они опрокинули её на землю, били, хватали, тянули, дёргали, душили… Катрена понятия не имела, что с ней сделают эти люди, потерявшие человеческий облик. Забьют до смерти просто со злости? Отберут последнее? Изнасилуют? Или разорвут на части и съедят?.. Катрена слышала, как грохочет её сердце, полное животного страха. В исступлении она продолжала бороться и надеялась, что умрёт быстро.

…

Когда Катрена открыла глаза, она увидела небо. Как ни пыталась она потом, после всего, — так и не сумела вспомнить, что именно случилось, когда одичавшие скитальцы напали на неё. Над головой расстилалось тёмное небо, будто подёрнутое огнём у самого горизонта — она увидела это, стоило только приподняться. Близился рассвет. Катрена не ощущала больше ни боли, ни холода, от голода больше не кружилась голова и не немели конечности. На краткий миг ей подумалось: мертва?.. А в следующий она уже вскочила на ноги и огляделась, готовая бороться, защищаться. Но никто не напал. Под ногами лежала подстилка из сухой травы и несуразная куча тряпья, а сверху упал белый плащ, которым Катрена была накрыта. Плащ оказался незамысловатым отрезом ткани, но добротным и удивительно, неуместно чистым. В паре шагов от лежанки дотлевал костерок, курясь тонкой струйкой сизого дыма… а у остывавшего кострища сидела незнакомая девушка, слишком опрятная для кочевницы. Слишком расслабленной и уверенной была её поза для попавшей в засаду торговки. И Катрене совершенно точно не нравились её глаза цвета гречишного мёда — чересчур внимательны был их взгляд.

« — С пробуждением», — вот и всё, что сказала незнакомка. И улыбнулась.

Голос у неё был мягкий, негромкий, но Катрена вздрогнула от неожиданности и отшатнулась: её тело в тот миг было словно натянутая струна, она всё также была готова драться или убегать. Но незнакомка только рассмеялась и поднялась на ноги, отряхиваясь.

« — Я Эфилия», — сказала она невозмутимо. Потом они говорили. Точнее, поначалу Катрена просто заговаривала зубы, нарочно грубила, несла несусветную чушь и невпопад задавала вопросы — словом, как умела — отвлекала внимание, оценивая ситуацию и отчаянно пытаясь придумать, как ей действовать дальше. Неподалёку паслась хорошенькая белая лошадь — топталась всего в нескольких десятках шагов от кострища. Стоило только отвлечь незнакомку, заставить её замешкаться, закинув ей плащ на голову, — и…

Собственная идея казалась Катрене жалкой и смешной. И незнакомка действительно рассмеялась, без труда раскусив её, потому что намерения Катрены всегда точно были написаны у неё на лице. Незнакомка смеялась, но отчего-то совсем не злилась — ни на грубость, ни на недоверие, ни на дурное намерение. Вместо этого она спокойно повернулась к Катрене спиной, достала из седельной сумки пару красных яблок и протянула одно незадачливой беглянке.

Яблоко Катрену смутило: никогда раньше она таких не видела. Она вертела его в руках, разглядывала, прежде чем решилась надкусить. Плод оказался непривычно жёстким и сладким, почти приторным, словно карамель. С яблок начался их разговор: Катрена слишком долго была голодна, а незнакомка совершенно невинно, как бы невзначай поинтересовалась, чему она так удивилась и какие яблоки она ела до этого… и вышло так, что маленькие кисловатые яблочки росли в саду у дома, а в доме жили родители, и бабушка, и сестра, и что дом потом сменился жутким Поместьем, и безвольная Роза — выцветшая декорация, — и жестокие господа, и побег…

Катрена не собиралась говорить ничего из этого, не собиралась есть сладкие яблоки — одно за другим — и совершенно точно не собиралась плакать. Но всё шло совсем не так, как должно было идти. Она говорила и не могла заставить себя замолчать, она окуналась в события прошлого и едва не тонула: моменты беззаботного, безвозвратно ушедшего детства; моменты, когда безысходность окружала стенами отравленного Поместья и забиралась глубоко в душу; моменты, когда пьянящая свобода едва не стала погибелью. Пережитого было слишком много, чтобы удержать это внутри. Оно рвалось прочь словами и невольными слезами горя, боли, облегчения, страха, осознания.

« — Всё это ушло, — мягко говорила незнакомка — точнее, Эфилия, как она представилась, — это осталось в прошлом. То, чего больше нет, не стоит слёз».

От неё веяло теплом и отстранённым сочувствием, внушавшим ощущение безопасности. Однако стоило ей протянуть руку — и Катрена отшатнулась: её надломленная, но всё ещё гордая натура боялась обнаружить жалость в этом простом утешающем жесте.

И незнакомка — Эфилия — оценила это. Она продолжала улыбаться, её поза оставалась уверенной и расслабленной, а голос — мягким, — но теперь она говорила о серьёзных вещах, хотя Катрена о них не спрашивала.

« — Насмешкой судьбы ты была рождена в месте, где нет никакого будущего», — говорила она.

« — Рождённые рабами — рабами и умирают. На пустоши не взрастает ничего, какие бы благородные семена в её землю не посадили», — говорила она.

« — Там, откуда я родом, нет нищих и безработных — есть ленивые».

« — Даже рабы всегда сыты, одеты, согреты… и заняты».

« — Разве не прекрасно было бы видеть таким не один город, а целое множество… или пусть даже целый мир?» — вот, что она говорила.

Процветание, прогресс, жизнь в сытости и усердном труде — вот, о чём она говорила.

Она — Эфилия — была красноречива, мёд был в её глазах и в её словах, она не рассказывала о счастливой жизни как о праздной неге, но как о созидании, о работе и о достойной награде за неё, о свободе быть и выбирать. Эфилия была красноречива, и хотя Катрена выискивала в её словах какой угодно подвох — никак его не находила. Потому что слова Эфилии были не о золотых горах и не о беспечной жизни — эти слова были о надежде.

И она сказала:

« — Иногда судьба даёт один-единственный шанс всё изменить. Воспользуешься им? Я думаю, тебе хватит сил, чтобы начать всё заново».

«Один-единственный шанс» — Катрене чудилась манипуляция в этих словах.

« — У тебя есть выбор», — добавила Эфилия, и Катрена знала, что это так: у неё действительно был выбор — умереть с голоду или принять условия. Катрена хотела быть свободной, но ещё больше она хотела жить. Жить и надеяться, быть может, однажды снова увидеть свою семью.

« — Кто не пытается — не имеет и шанса», — говорил когда-то отец.

«Кто не рискует…» — вторила ему Катрена и в тот час отчаянно хотела верить, что он, как и всегда, был прав. Потому Катрена доверилась едва-знакомой-Эфилии, потому она сказала «да», хотя ей всё ещё было страшно. Она выбирала: страх грядущего и страх пустоты владели ею в равной степени. Но в грядущем ей виделась надежда.

…

А потом выяснилось, что у восемьдесят шестой зоны — действительно красивого светлого города — не одна Роза, а две — и новая-знакомая — Эфилия — оказалась одной из них. Потом Катрена клялась в верности на клинке и на розе — скромная, но торжественная была церемония. Потом Катрена стала солдатом: не этого она хотела в жизни, но клятва связывала её в той же мере, что и надежда. Впереди её ожидали долгие годы службы. Ей многое ещё предстояло обдумать, осознать, понять. Тогда она терялась в вопросах: сколько боли принесут перемены? Сколько радости? А главное — верным ли было безвозвратно принятое решение? Она не знала этого тогда и не знала теперь, как и того, сколько в действительности судеб это решение изменило…

Не об этом она думала в ясную летнюю ночь, сидя у окна в спальне Поместья Роз двадцать седьмой зоны — совершенно чужого и недружелюбного города, который теперь так важно было уберечь от возможной войны.