Невыносимая лётность бытия⁠⁠

Молодой Волк, выкатившись на поляну, с размаху – иначе бы тот не почувствовал – толкнул в плечо придремавшего на бревнышке Медведя:

– Слушай, Миша! А ты ведь хищник?

Медведь, не покачнувшись, скосил полуприкрытые глаза в сторону нахального Волка и, что-то неразборчиво буркнув, снова уставился прямо перед собой.

Молодой Волк, взметая целые ураганы палой желтой, красной и темно-зеленой листвы, заскакал вокруг облюбованной неразговорчивым собеседником колоды, тормоша мирно сидящего зверя.

– Ну Миша! Ну скажи, ну что тебе стоит? Ну?

Вместе с последними словами Молодой Волк снова пхнул было обросшее бурой шерстью плечо, но не попал. Вместо ожидаемой цели волчьи лапы встретили пустоту, а прилетевшая неведомо откуда медвежья неимоверно звонко влепила ему оплеуху; серый даже не перелетел – пташкой перепорхнул поляну и кубарем влетел в кусты на другой её стороне.

Стало тихо.

Спустя три минуты в голом орешнике шевельнулись, и показалась голова Молодого Волка с застрявшим за ухом кленовым листом.

Серый шумно почесался, отшвырнул лист в сторону и снова подтащился к сидящему медведю.

– Ну Миша, что ли…

– Ну? – не поворачивая головы, неприветливо отозвался Миша.

– Ты зачем это меня этак вот по уху-то съездил?

– А чего ты толкаешься, олух? Не видишь – занят я…

– Да чем же это?

– Известно, чем. Место себе для берлоги подбираю, осень, чай, на лесе настала. Аль не заметил?

– А. Вона чего. Да я чего спросить-то хотел, Миш…ты ведь это, хищник ведь?

– Ну.

– А зубы? Зубы показать можешь?

Миша, устало повернув голову, взглянул на Молодого Волка, как смотрит кошка на консервную банку на своем хвосте, но зубы показал, ощерившись так, что Волк даже уважительно присвистнул.

– Дааа… точно – хищник. И когти, вон…Слушай, Миша, а вот ты же можешь меня научить малину есть?

– Ещё один рехнулся. Полгода не прошло, – слегка невнятно прожевали где-то над поляной; из-за свисающих над прогалиной веток высунулась голова Лося. – То косой убивался, что он, видите ли, косой; то потом Лиса его жрать не захотела…тьфу! Полеты ещё эти… наяву. Не лес, а скорбный дом, прямо, какой-то. Ты-то чего вздумал, серый, в вегетарианцы-то подаваться?

– В куда, дяденька Лось? Веге..?

– Ну да, траву есть, – сквозь склеенные соком зубы процедил Лось, – Тьфу! Ну траву там, мураву. Ягоды. Насекомых, ага. Тьфу. Муравьед, тоже мне, выискался.

– Не, ну сам посуди, дяденька Лось – не засада? Вона Миша – здоровенный какой, ан меда налопается, так и на всю зиму ему хватает… а я? Кого тут есть-то, в лесу-то? Зайца? Перед Лисой, опять же, неудобно.

– Да не тарахти ты, – недовольно покосился Медведь. – Сказал же – занят! Отстань щас же.

– Ну вот. – Молодой Волк, понурившись, отошел на другой конец поляны и плюхнулся под куст, в груду листьев. – Кого же жрать-то, а? ну третий день уже голодом, брюхо сводит ведь! Ну…

Тут его прервали.

Вначале где-то за опушкой заскрипело, затрещало, словно кто-то пытался согнуть сразу несколько кряжистых деревьев – потом гулко ухнуло, и над верхушками обступивших поляну деревьев, бешено размахивая лапами, впереди собственного визга пролетел Заяц.

Молодой Волк проводил нарушителя воздушного пространства оторопелым взглядом, да так и остался сидеть, глядя в небо остановившимися глазами.

Солнце успело преодолеть существенный отрезок своего пути по небосклону, когда Молодой Волк наконец отмер и нерешительно повернулся к неподвижному Медведю, уже слегка присыпанному палой листвой.

– А это всё заяц, да-да. – Вопрос, плескавшийся в обезумевших глазах Молодого Волка, не требовал слов для выражения: Лось догадался и так.

– Заяц это наш, говорю, да. Он по осени новую блажь завел себе – дескать, волнует его, что жена-то Лиса; на подсознательном, понимаешь, уровне, волнует; так вот он и решил от ентого дела улететь – в прямом смысле. Лунатизм у него – построил, понимаешь, во сне катапульту из четырех дубков, и теперь, как задремлет – мигом туда, и лети-ит себе…на соседнем лугу крестьяне копешки не убрали – так он всякий раз аккурат на них попадает. Везет дураку, ага. Просыпается в стогу, а потом ходит, и всех спрашивает – как он в том стогу оказался. Сдурел, одно слово. Однако – легкость жизни какова, а? Ну, и что женушка-то евонная только птичками теперь питается, это ему и невдомек-то… а не то ещё в мыши какие-нибудь подастся, сдуру-то.

Волк с неожиданной внимательностью поглядел на Лося.

– А ведь верно. Птичками. Заяц стал птичкой – а я буду котом! Да-да, именно котом: заберусь на чердак к кому-либо из крестьян, мышей буду ловить, а хозяева мне крынку с молоком выставлять станут…Мррр! И птичек! Птичек!

Молодой Волк внезапно и пружинисто скакнул с места на загривок монументально-неподвижного Медведя, оттуда – на ветку ближайшего, кривого и разлапистого ясеня; сорвался, пробуксовал на коре, но удержался и влез-таки в развилку, побежал от неё дальше по суку и, с разгона перескочив на следующее дерево, мяукнув, исчез.

Медведь от неожиданного и сильного толчка покачнулся, приподнялся, снова качнулся вперед и, с непостижимой легкостью повернувшись вокруг себя, вдруг провалился вниз спиной в оказавшуюся прямо под колодой яму; скрылся в ней целиком, задрав кверху все четыре лапы и обвалив следом за собою целую лавину из листьев и веток.

На поляне остался только так и не выбравшийся из кустарника Лось. Сплюнув недожеванную ветку, он огляделся кругом и набрал полную грудь свежего, морозного осеннего лесного воздуха; стряхнул с уже неплотно державшихся рогов зацепившиеся ветки и потянулся всем телом.

«Хорошие были грибы…Молодец Белка.» – подумал он, шумно выдыхая, и, легко повернувшись, скрылся из глаз окончательно.

На поляну плавно опадали последние осенние листья.