Лисья тропа. Глава 4. Север. Часть 1⁠⁠

Лисья тропа. Глава 1. Первый шаг. Часть 1

Лисья тропа. Глава 2. Новый путь. Часть 1

Лисья тропа. Глава 3. Срединные земли. Часть 1

Лисья тропа. Глава 4. В северные земли. Часть 1

Этот город не любит гостей. Не любит шумные компании и большие скопления. Его серые улочки настолько узки и холодны, что разойтись на них двум телегам будет невозможно даже в самые лучшие базарные дни, когда все отправляются поглядеть на товар приезжих торговцев, которых этот город тоже не привечает.

Здесь было холоднее, чем в Славгороде ранней зимой, хоть камня казалось меньше, а дороги просто вытаптывались суровыми жителями. Лишь к нескольким зданиям вели дорожки, устланные крепким деревом, да вдоль городской стены можно было заметить помосты, способные удержать добрый отряд ратников, облаченных в самый тяжелый доспех.

И, несмотря на эту суровость, радостно поддерживаемую природой и слабыми лучами Солнца, неохотно пробивающегося через крепкую и плотную пелену дыма, выходящего из каждого дома, я радовалась тому, что мы достигли цели. Я больше других желала войти в эти ворота, поглядеть на эти улочки и познать мудрость крепких северных воинов.

Меня ждали ответы, пусть и не были известны даже вопросы, ради которых Светлые боги все же отправили сюда наш отряд и настояли на моем участии в дороге.

Здесь не было видно увечных и старых. Не было попрошаек вдоль длинных улочек и у ворот, ведущих во двор местного конунга. Не было детей, бегающих глазами по твоей седельной сумке и запускающих в нее свои ловкие пальцы.

Это было что-то удивительное, прежде невиданное и погружающее в мир, далекий от яркой и шумной Саррунды, радостно принимающей любого чужака, как своего.

Но больше всего город поражал своей тишиной. Люди не кричали на тебя или тебе. Они не старались подсунуть тебе под нос старый кусок мяса, недостойный даже собачьей миски. Никто не сновал, выглядывая зевак и тех, кто пусть и не готов, но расстанется со своими кошелями или просто их содержимым. Не бегали по поручениям и не улыбались путникам, вошедшим большим отрядом в город.

На нас смотрели с опаской. Разглядывали, застывая на месте. Прятали удивление в бородах и среди густых бровей. Девицы и женщины, скоро вставали вперед, преграждая путь своих детей к нам, или бросали на нас опасливый взгляд, после чего убирались прочь по делам, бурча что-то на неведомом нам наречии.

Мы не были здесь желанными, не были гостями, которых готов приласкать, накормить и напоить любой корчмарь на Юге и в Срединных землях. На этих улицах витал страх, тревога и ощущение приближения большой опасности, которую не остановить и от которой не спрятать слабых.

Наш отряд шел молча, следуя за Варданом и Крегулом, вставшими во главе строя, едва копыто последнего коня коснулось земли Северного города. Они вели нас вглубь неприветливых улочек, иногда кидая непонятные мне слова или кивая кому-то из прохожих.

Здесь чужакам не были рады, даже если бы из их сумок рекой лилось золото.

Но эта тишина казалось медом для моих ушей. Она услаждала слух, радовала своим постоянством, увлекала за собой, не хуже лучшей песни, когда-либо спетой Арилой зыбким зимним вечером.

Вопросы не рождались в моей голове, отчего ответы искать не приходилось. И даже та опаска, с которой поглядывали на воинов из нашего отряда, казалась естественной, нормальной, обычной для этих мест. Отчего не хотелось подойти к северянам и начать расспрашивать, почему нет дружелюбия в глазах жителей этого города. Отчего здесь на каждого пришлого середняка глядят, как на волка, живым приведенного к людям. То ли позабавиться над ним, то ли стоять и ждать, когда разъяренный зверь начнет вырываться из пут и веревок. И все знали, что наступит тот момент, когда придется достать нож и прирезать того, кто способен разорвать на части любого из-за одной лишь злобы, страха и ненависти.

Нас видели именно такими – ненавидящими северян и жаждущими их добра.

Это было понятно еще из слов Урдана. Но здесь, на каждом лице читалось чувство, которое не выразить словами. Отчего дорога становилась еще тяжелее и напряженее. А дружинники прекратили всякие попытки улыбаться молодухам, чтобы привлечь их внимание или заполучить в ответ игривый смешок.

- Сегодня остановитесь здесь, - подведя отряд к небольшому зданию в два этажа, с высоким крыльцом и широкими воротами по левую сторону от него, громогласно произнес Вардан, спрыгнул с Радосты и огляделся по сторонам. - Это хорошая корчма. Здесь хорошо и вдоволь кормят, найдется комната для каждого из вас, а лошади смогут отдохнуть. Вот только конюх их…

Я улыбнулась и опустила руку воина, все еще державшего кобылку за поводья. Северянин понимающе кивнул и отпустил Радосту, отдавая заботу о ней мне.

Остальные последовали его примеру– спешились, разминая затекшие мышцы и давая телу свободу, недоступную наезднику в седле.

Из-за ворот показался молодец чуть старше меня, оглядел наш отряд, то, как кони и лошади спокойно ждут чего-то, будучи даже не перехваченными за удила и торопливо засеменил к нам:

- На всех стойл не хватит, - начал он, подойдя ближе.

Необычно было получить отказ в лоб. Да еще и не выслушав нашей просьбы и даже не дав нам слова для приветствия.

- Сколько будет? – Вардан улыбнулся на замечание конюха.

Он чувствовал себя дома. В месте, где не нужны пляски вокруг собеседника. Где слова требовались лишь для того, чтобы решить насущные дела, а не чтобы запутать окружающих долгой речью, цена которой медный грош.

Здесь не разменивались на любезности, как в Степи. Не церемонились и не вели долгие беседы о погоде и старой жене прежде, чем начать торг, как полагалось это делать в Срединных землях. И даже не предлагали ничего, жестко отказывая с первого же взгляда.

Конюх был старше меня не более чем на две зимы. Но его лицо уже украшала редкая, белоснежная бородка, прячущая его улыбку, заставляющая глядеть в глаза во время разговора, а не выискивать знаки, что может подать нос, складки губ или выдвинутая вперед челюсть. Отчего в сравнении с ним я вновь становилась мальцом, нескладным, неопытным, растерянным конюхом, без права на свое слово или место за столом.

Вот только Радосте не было дела до того, кто старше, а кто младше. Она резко дернула головой, убирая свои поводья подальше от протянутой руки конюха и надменно фыркнула, заручившись поддержкой других северных скакунов. Им этот молодец не нравился. А может, они просто не хотели расстраивать меня.

- Есть семь стойл сейчас и два освободится к вечеру, - стараясь не выказывать свое удивление или недовольство от непослушных коней, упорно уводящих морды подальше от него, ответил конюх. - Вам не хватит.

- Нам столько и не понадобится, - довольно улыбнулся Вардан и обернулся к Лиху. - Ну что, воевода, размещайся, отдыхай, приводи себя в порядок и жди нас к ужину. Прежде, чем отправиться к конунгу, пусть Элтур уладит все свои дела. А ты свои.

- Хорошо задумано, северянин, - Лихо одобрительно кивнул, оглядел еще раз конюха, перевел взгляд на меня, Милозара, а после широко улыбнулся чему-то своему. - Тут мы сами разберемся.

Вардан кивнул ему в ответ, ловко вскочил в седло и спокойно отправился дальше – вглубь города, уводя за собой своего соратника и посла.

Возможно, их ждали семьи, жены, дети, родители, отпустившие воинов конунга в далекие Срединные земли. Возможно, ждали зазнобы. А, может, только другие воины, не удостоившиеся права сопроводить посла к Славгородскому князю.

За все дни, что мы провели в дороге, никто из нас не узнал этих северян лучше. Пусть они не скупились на общение, рассказывали о былом, о битвах, в которых им посчастливилось поучаствовать, о попойках и драках, о похождениях и молодых зимах, где не было места страху, а над каждым властвовал лишь задор и горячая кровь. Но никто из них ни словом не обмолвился, к кому же они так спешили. Кто ждал их за станами этого сурового и холодного города?

- Теперь нашим коням хватит места? – поинтересовался Лихо, обращая внимание конюха лишь на себя.

Тот пересчитал всех, прикинул что-то в голове, пошевелил губами и протянул руку:

- Медяк за стойло, второй за корм и сено, и два за чистку и уборку. С каждого и в день.

Воевода ухмыльнулся прыти конюха:

- Платить буду только твоему хозяину. И убирать за нашими конями не нужно, с этим мы и сами справимся. Веди внутрь.

- А кони?

- А с конями и без тебя разберутся, - воевода кивнул мне и, получив утвердительный кивок в ответ, махнул остальным. - Что ж, братцы, пора бы нам и поесть чего-нибудь. А то скоро нас ветром сносить будет. Как обратно тогда добираться?

Среди ратников послышался добродушный смешок и, позабыв о тяжелой дороге, о последнем ночлеге, едва ли не на обочине, в пыли и без воды, они верно последовали за своим главой, зная, что и впредь он будет заботиться о них, не хуже, а то и лучше их отцов и матерей.

Крыльцо слабо пошатнулось от такого количества крепких ударов по нему сильными ногами срединных воинов. Дверь закрылась за Светиком, бросившим ехидный взгляд на меня и коней, оставшихся во дворе. И мы остались наедине со своими заботами и мыслями.

Стойл хватало для всех, кроме Перунчика, который был не против и подождать. Два медяка в день – это немного, если ты воин при славгородской дружине или южный торговец, везущий травы и ткани на Север. Но конюх, который пробавляется лишь уходом за дружинными лошадьми, а часть из заработанного отдает воеводе в качестве благодарности за его доброту, не сможет себе позволить постоя больше, чем на пару дней.

Путь был долог и потребовал от нас не одну остановку. А как бы я ни старалась платить за еду и ночлег работой и помощью, временами и мне приходилось запускать руку в кошель, изрядно похудевший за дорогу сюда. Отчего после уборки и чистки коней, после приведения их в порядок и скудного ужина остатками хлеба, стоит поискать работу, чтобы на завтра иметь еду и крышу над головой.

- Отбираешь у меня кровные? – конюх управился с новыми гостями, отведя их внутрь, к своему хозяину и теперь стоял, подперев собой косяк, наблюдая за моей работой.

Он не застал меня врасплох и не смог бы напасть тихо даже при самом большом желании, но все же помешал. Его голос разорвал священную тишину, позволяющую нам общаться без слов. Он разрушил покой, в котором мы легко находили общий язык и где каждый мой подопечный был свободен в своих действиях и желаниях.

Последние из коней заняли свои стойла, довольно и утомленно играя мышцами на спине, освобожденными от всяческого снаряжения и даже потника. Путь был слишком долог и изнурителен, отчего ночью помимо сна, мне предстояла большая стирка.

- А ты прыткий, как я посмотрю, - конюх прошелся вдоль стойл, занятых дружинными конями и вовремя одернул руку от морды Крамца которому что-то в нем не понравилось. - И со своей работой управляешься неплохо. Сколько же тебе за это платят, раз ты готов отказаться от еды и питья, чтобы проследить за конями, пока другие отдыхают, стреляя глазами местным красоткам?

Я ухмыльнулась его замечанию и сделала шаг в бок, пропуская конюха в его владения. Здесь было чисто, сухо и тихо. Все накормлены и почищены, снаряжение висело по порядку, чтобы каждый мог легко оседлать коня самостоятельно и не запутаться в ремешках и шнурах.

Он не зря ел свой хлеб и пил свое молоко. А плоды его трудов достойны уважения. Отчего хотелось извиниться за то, что ему не заплатят за восемь коней, которыми займется какой-то пришлый конюх.

Но меня брали не на прогулку, а в поход. И брали, не как брата по оружию, а как работника. Так почему же мне нужно извиняться или делать шаг назад перед хорошим конюхом, но не выдающимся молодцем, умеющим принимать поражение?

Я мотнула головой и вышла со стопкой потников, требующих чистки, а то и стирки. Мне предстоит добрый вечер, но прежде, нужно поесть и узнать о ночлеге.

- Нечего сказать? – конюх последовал за мной, желая разобраться со мной и своим разочарованием. - Или ты не умеешь говорить?

Ответом ему стал лишь отрицательный кивок головы, привязавший мой взгляд к опустевшей кадке, предназначенной для лошадей при конюшне.

Видать, не все было так уж и хорошо во владениях молодца. Раз сейчас вместо того, чтобы заняться своей работой, он приставал ко мне с расспросами и желанием вернуть себе те деньги, что не хотел выкладывать Лихо.

Что ж, не время выговаривать это хозяину конюшни. А лучше сделать все быстро и хорошо, пока не возникло вопросов уже ко мне. Все равно нужно найти воду для стирки. Так почему бы тогда не начать с кадок и поилок?

Я сложила потники на лавку, аккуратно свернув каждый для большей защиты, подхватила ведра и бросила вопросительный взгляд на конюха.

- Нет у нас колодца при корчме, - неохотно ответил он и скрестил руки на груди. - Хочешь набрать воды, иди к городскому.

- Как добраться? – спокойно уточнила я, не желая тратить время на самостоятельные поиски.

- Надо же! – ехидно воскликнул конюх. - Он говорящий! А я думал, что так и придется на пальцах изъясняться.

Я стерла всякую улыбку с лица, сурово оглядела молодца, и этого оказалось достаточно, чтобы следующие его слова застряли в горле и попытались вернуться обратно, чтобы так и не вылететь на воздух, нарушив тишину.

Все же то, как он исполнял свою работу, оставляло на нем свой отпечаток. Частые похвалы и восторги от гостей корчмы с лошадьми испортили молодца и его характер. Отчего теперь, любой, кто отказывался от его услуг, становился недостоин доброго слова.

Он нахмурился, поджал губы так сильно, что этого не смогла скрыть даже его борода и все же выдавил из себя:

- Спустишься вниз по этой улице и уткнешься в площадь. Вот на ней и стоит колодец. Смотри, не скройся с ведрами и не забудь заплатить за своего коня. Иначе пустим его на колбасу.

Я слабо улыбнулась на его замечание, благодарно кивнула и отправилась туда, где должен быть колодец.

И каждый шаг все больше погружал меня в те чувства и ту жизнь, что царили на узких улочках Северного города. Здесь было спокойно, хоть и чувствовалась тревога, витающая в воздухе.

Торговые ряды не пестрили красками или шумными прибаутками, завлекающими покупателей к себе. Рыбные прилавки уже пустовали и о том, что самые прыткие хозяйки озаботились ужином для своих мужей, прикупив рыбы и требухи, свидетельствовал лишь запах, убивающий все прочие на пару десятков шагов во все стороны.

Я торопливо обошла мясника и пекарню, все же старавшуюся перебить рыбную вонь ароматами свежей вечерней выпечки, на мгновение остановилась у лоточника с тканями, но вспомнив, что у меня недостаточно при себе денег, чтобы купить даже лоскут для Арилы, отправилась дальше.

Торговля шла мерно, все, кто желал что-то купить сделал это еще днем. Сейчас же только самые не расторопные иногда заходили в лавки или торговались с лоточниками за какую-то мелочь. Здесь не кричали и не жестикулировали даже во время торга.

И даже площадь казалась спокойной и безлюдной от той тишины, что царила над ней. Не было ни молодежи, обычно собирающейся в таких местах в наших краях, не было стариков, ведущих неспешную беседу, отдыхая от насыщенного дня, не было женщин, набирающих воду, или детей, решивших поиграть на открытом пространстве.

Здесь кто-то ходил, кто-то переговаривался, что-то мастерилось с краю, на самой границе площади и другой улочки, прилегающей к ней. Но все это происходило так мирно, будто в полной тишине.

Мне начинал нравиться этот город еще больше. Его суровому покою и размеренности могли поучиться даже середняки, а степнякам такое даже и не снилось… в страшном сне. «Мертвый город» - именно так и назвал бы его Гадар, а Арила бы глубокомысленно кивнула на его слова.

Когда же мои ведра наполнились, а мне следовало отправиться обратно к конюшне, чтобы все же договориться о том, где сегодня будет дозволено закрыть глаза дружинному конюху, к колодцу подошла старушка. Первая за все время, что мы находились в стенах северного города. И оттого она не могла не привлечь внимание чужака.

Это была не пожилая женщина или матрона большой семьи. Это была именно старушка, прожившая не один десяток зим. И не было у нее поддержки или помощи. Отчего приходилось ей самой ходить по воду и делать домашние дела. Спина давно не держала ее ровно, но этого малого поклона было недостаточно для того, чтобы сломить ее или заставить опустить руки.

Глаза старушки пусть и были тусклы от времени, оставившего на них отпечаток, а все же глядели вперед и на окружающих с задором, неким огоньком и вызовом. Ей не были ведомы страх, обида или жалость к себе. А потому не знала она и боли одиночества.

К ней подошел мужчина, осторожно, будто старушка может рассыпаться, положил руку ей на плечо, что-то тихо спросил, но получив отрицательный ответ, пожал плечами и отправился прочь. А она продолжила мерно и упорно крутить ворот, чтобы поднять себе воды из колодца.

Каждый виток давался ей с трудом, но руки ее не дрожали, а на лице играла улыбка с озорным и упорным блеском глаз. Старушка была уверена, что справится, оттого, видать, и отказалась от помощи мужчины, подошедшего ранее. Оттого же не глядела на меня, будто на всей площади была лишь она, да этот колодец, в котором плескалась желанная вода.

Наконец, ведро показалось над стенками, на мгновение зависло, пошатнулось и покорно встало на бортик, ожидая своей дальнейшей участи. Старушка победоносно вскинула голову, будто это не ведро, а озерное чудище, поверженное ею в честном бою, осторожно подтолкнула его и наклонила, чтобы наполнить свой… кувшин. Небольшой, не больше, чем на три кружки кувшин из старой, хорошо закаленной глины, повидавший не одну зиму и не одно лето.

Этот сосуд не напоит ни большой семьи, ни скотины. Да и одинокой старушке хватит воды из него лишь на кружку крепкого чая и ложку похлебки.

Но в ее руках не виднелось другой посуды, да и смогла бы она ее унести? С необыкновенным покряхтыванием, старушка выпрямилась, насколько ей позволили косточки и уставшая за зимы жизни спина, ловко подхватила кувшин и направилась прочь с площади, где каждый делал вид, будто ее нет.

Впрочем, и ее уставшие глаза не искали помощи в людях. Она гордо шла, лишь изредка кивая головой на сторонние приветствия и бурча что-то то ли самой себе, то ли молодухам, кричавшим что-то ей на своем северном наречии.

А я сама того не понимая, следовала за ней, с ведрами полными воды. Будто зачарованная или позабывшая, что в конюшне стоит пустая кадка. И этому не было объяснения.

А может, и было. Но сейчас моя пустая голова не желала его искать. Передо мной шла спокойная, одинокая старушка, стойко поднявшая ведро воды, ради наполнения небольшого кувшина и гордо несущая его домой, как награду за огромные старания.

Ее домик был крив и кос, насколько это возможно, чтобы в нем еще можно было жить, плотно закрывая дверь перед самым носом Темных богов и лютого северного мороза. Он осунулся и согнулся, как и его хозяйка. Он зарос мелким, но частым мхом и походил на старика, которого у этой старушки, может, и не было никогда.

Вокруг домика не оказалось ни плетни, ни оградки, ни даже каких-то колышков, чтобы ограничить свой дворик и улочку, по которой туда-сюда сновали люди. Отчего, видать, и не было никакого огородика рядом, не росло даже простой репы, да и плодовых деревьев вокруг не видалось.

Чем жила эта древняя старушка, отказывающаяся от помощи, живущая в неказистом, покосившемся домике в глубине Северного города, где природа не дает поблажек и не помогает слабакам?

Только сейчас я поняла, что не видала ни одного старика, не потому что день пошел на убыль и старшее поколение в это время уж прячется по домам, грея свои косточки у печи. И не потому что они не бросались на глаза, тихо сидя вдоль стен или неприметно шаркая по своим делам.

На улицах не было ни стариков, ни увечных, не слышны были жалобные речи калек, не способных прокормить себя честным трудом. Люди не прятали глаза при виде тех, кто слабее их. Потому что здесь их просто не было. Что сложно представить в большом городе. И это не укладывалось в моей голове.

В Саррунде калеки не просто попадались на глаза, они лезли в наш кругозор намеренно. Они кричали, стучали глиняными пиалами по камню, требуя, но, не прося, милостыни. Они намерено шумели, покрывали благим матом свою судьбу, стражей, старавшихся пинками убрать их с проходных улиц, и каждого, кто не бросил им подаяния. А иногда и тех кляли за малые подачки, что давали им прохожие, прячущие глаза, чтобы не видеть их культей, изуродованных тел и лиц, окрашенных ненавистью ко всему живому.

Но если сорвать тряпки, в которые облачались попрошайки, если попробовать отобрать у них то, что подали другие, у них внезапно вырастали и руки, и ноги, они прозревали и молодели на десятки зим, излечиваясь от всех возможных недугов. Именно так Гадар и делал, чтобы отделаться от навязчивых увечных и калечных, если удавалось все же облачить меня в рубаху, пряча мои собственные изъяны. В иных же случаях, правая рука чаще других затыкала им рот, заставляя самим прятать глаза от нашей пестрой компании.

В Славгороде же калеки выбирали путь тишины и смирения. Они покорно глядели в глаза, выискивая в них сострадание. Кланялись, бились головой о дорогу за каждый грошик, брошенный в их деревянную кружку, и славили всех Светлых богов, подаривших им этот день и денег на то, чтобы его прожить. Они с радостью рассказывали, как обрели увечья и потеряли гордость. Не стеснялись показывать свои культи, беззубые рты расплывались в улыбке, а пустые, уставшие за время скитаний и мытарств глаза, обретали веру, что будет новый день и будут новые дары Светлых богов.

Они были настоящими, не играли на публику, не выходили лишь в дни ярмарки и большого торга, чтобы заработать непыльным трудом на хорошую жизнь. Их домом были улицы и старые халупы на городских отшибах. Где такие собирались большими «семьями» и пытались выжить не в одиночку. Они оставались людьми, не теряя самого главного – чести и достоинства. Они умели благодарить, работали в меру своих сил и способностей и лишь в последний миг, миг глубокого отчаяния, отправлялись к стенам постоялых дворов, городским воротам и княжьему дому, чтобы заработать тот самый грошик, на который можно купить краюху подсохшего хлеба и накормить ею не только себя, но и тех, кто уже не мог сделать даже этого.

Они видели во мне не того, кто заслуживает жалости. Не относились, как к равной, а с радостью делились теми бедами, что выпали на их долю. Они понимающе кивали, не расспрашивая, откуда такое поле умершей плоти, делились своими историями, и восторгались тем, как я управлялась, помогая им, несмотря на свои собственные изъяны.

А чем дальше на Север я уходила, тем меньше калек и увечных встречала. Тем реже надевала жилету на голое тело, натыкаясь на взгляды полные непонимания и смущения от увиденного. Даже северяне, которых мы проводили в родной город, старались не обращать внимания на то, что скрывалось под рубахой.

И это несмотря на их воинственный характер и образ жизни. Несмотря на то число боев, что они прошли. И скольких в них потеряли. Их тела были испещрены не только знаками, рисующими узоры на руках в защиту от морозов, стрел, злых языков и ядовитых напитков. На них тоже хватало шрамов, мелких увечий, порезов и выбитых зубов. Но моя рука все равно заставляла их прикусывать язык. Отчего даже в самые жаркие моменты я старалась не снимать рубаху, а работала в ней, не желая большего внимания к себе.

Теперь же мне стало ясно, почему моя калечность так бросалась им в глаза. Здесь, в их родном городе, не было стариков и увечных. Здесь не было тех, за кем стоило бы заботиться, кто не мог сам принести себе кружку воды или сварить себе миску самой простой похлебки. И не было на них тех увечий, что сделали бы их беспомощными в сравнении с другими.

Старушка была первой, кто и вправду нуждался в помощи. Но и она умудрялась справляться со всеми трудностями сама, будто едва ей в голову придет мысль сказать о своей немощности, как тут же ее выставят за ворота, чтобы и впредь жить среди здоровых, сильных и молодых людей, не думая о старости или слабости, что приходит с зимами.

Я улыбнулась своим мыслям. Тому, как старушка резко и с особым усилием отперла скрипучую и скрюченную дверь, скрылась за ней в темноте дома и с грохотом заперлась, будто ее кто-то обидел на этой улице. Она начинала мне нравиться своим норовом, покоем и уверенностью. Ей было все по плечу. И если она хотела набрать воды, но не могла унести больше кувшина, то это значило только одно – больше ей пока и не надо.

Домишко требовал ремонта. Ему нужны новые ставни на окна, новая дверь и новые косяки, более прямые, более ровные и устойчивые. Ему хотелось избавиться от старого, как и он сам, мха, замостить трещины, в которые он нарядился, как в морщины, выставить за дверь всю пыль, что накопилась внутри и вдохнуть полной грудью новый, свежий воздух, которого ему не доставало много зим.

Но больше привлекла мое внимание большая, пусть и старая, бочка, с плотной крышкой наверху. В нее могло уместиться не меньше трех ведер воды или сама старушка, если попробовать ее упирающуюся туда усадить. Я с интересом пошла к ней, оглядела со всех сторон, простучала босой ногой, и, услышав глухой звук, довольно улыбнулась.

Старушка не принимала помощь от тех, кого знала, кто ее предлагал, но уходил, услышав отказ. Но это не значило, что ей удастся отказаться от той помощи, что будет сделана без ее ведома.

Я желала наполнить эту бочку, желала натаскать воды той, что каждый день приходится ходить к городскому колодцу со смешным кувшином в руках. Это мое желание, а не снисхождение к старушке. Это не предложение помощи, а ее навязывание. И если ей это не понравится – пусть попробует опрокинуть бочку и вылить все на бесплодную землю. Может, тогда хоть трава начнет колоситься в ее безжизненном дворике.

Ловя удивленные взгляды и немые вопросы на себе, я вылила первые два ведра воды и отправилась обратно на площадь, чтобы закончить начатое. Люди наблюдали за мной, за моей спокойной улыбкой, за ведром, взметающимся ввысь от моей спорой работы на вороте. Они поглядывали на меня, но сторонились, будто видели сквозь рубаху или меня саму. И то, что видели они – пугало их сильнее, чем любой отказ старушки, не принимающей помощь от своих же соседей.

Эти люди могли и впредь пожимать плечами и уходить прочь от той, кто не способен наполнить бочонок, поправить дом или донести воды больше одного кувшина. Могут и дальше поглядывать на меня, не понимая, зачем кому-то тратить свои силы на немощную старуху, к которой даже Морана потеряла дорогу, чтобы забрать ее с собой.

Если северяне не желают думать о старости и том, что она приносит, если не хотят вспоминать, что каждого ждет такая же участь – это их выбор. Но меня воспитали иначе. Меня приучили уважать тех, кто опытней, мудрей и старше. И если таким людям требуется помощь – не нужно спрашивать об этом, нужно просто брать и помогать.

Оттого ведра наполнялись водой, руки хватали их, будто пустые, а ноги сами несли меня к неказистому домику, где стояла полупустая бочка и где жила старушка, заставшая еще начало времен.

- И кто тебя просил об этом? – она стояла, упершись в бочку одной рукой, а вторую положив на бок, будто желая сейчас начать отчитывать меня за кислое угощение или пыльные полы в доме. - Или думаешь, что мне нужна чужая помощь?

Я улыбнулась ей самой ясной и искренней улыбкой, обошла старушку, стараясь не задеть ее локоть, и вылила принесенную воду в бочку.

Четвертое ведро не оказалось лишним, но опустело лишь на половину, оставляя мне достаточно, чтобы напиться самой и угостить чистой водой старую хозяйку неказистого домика.

- Не зачем молчать, дитя, я знаю, что у тебя есть язык и он умеет шевелиться, - старушка убрала руку с бочки и уперла ее во второй бок. - Как знаю и то, что если бы мне был нужен целый бочонок воды, я б попросила об этом кого-нибудь или набрала сама. И нечего тут головой мотать, своими кивками и поклонами ты скоро без головы останешься. Отвалится она у тебя, точно тебе говорю.

Я отрицательно качнула головой и, уважительно поклонившись, отправилась прочь - обратно на площадь, чтобы вернуться к своим делам прежде, чем меня потеряют в корчме. Прежде, чем Лихо и вся дружина спохватится или решит проверить, хорошо ли устроились их кони. И достойно ли их разместили по стойлам.

- Слов благодарности, девочка, - я на мгновение остановилась, бросила спокойный взгляд на старушку и продолжила свой путь. - Ты от меня все равно не дождешься. Но, - она приглушила голос до шепота и продолжила. - О тебе никому не скажу. Будь уверена.