Когда пойдёт дождь, часть вторая⁠⁠

***

Он снова сидел на скамейке в парке. Здесь тихо и хорошо. Не то, что в общежитии, где ему дали комнату после выписки из психиатрической больницы. В управляющей компании сказали, что квартиру забрали за долги по коммунальным платежам, когда умерла мать; бери, мол, комнату в общаге и отваливай, псих. Кто забрал? За какие такие долги? Разобраться во всём этом не было никакой возможности.

И вот после шести лет в психушке он живёт в семейном общежитии. Казалось бы, свобода, и всё теперь будет как надо. Но как говорится, хотелось, как лучше, а вышло как всегда. Шум, гам, тараканы на грязных стенах длинного коридора, пьяные соседи за стенкой, такая же, как в психушке, железная койка, только что не прикрученная к полу. Ладно, не до этого пока. Потом он с этим разберётся. Сейчас ему нужно было в спокойной обстановке снова пережить, перечувствовать каждое мгновение. И снова перед глазами закружился калейдоскоп воспоминаний.

Мальчик в песочнице. Толстенький такой, мягкий, как свежий мармелад. Мама часто ему покупала зелёные, жёлтые, оранжевые мармеладные конфеты, посыпанные сахаром. Вкусный мальчик, вкусняшка... Хотя, если бы он мог тогда выбирать, то всё-таки предпочёл бы девочку... Есть в этих девочках что-то такое, этакое...

Тишина старого парка взорвалась громкой музыкой.

Мужчина нехотя поднялся со скамейки и хотел уже пойти к выходу, но сам не понимая почему, побрёл на звуки саксофона.

На скамейках перед полукруглой эстрадой сидели в основном пожилые тётки. Где их столько набрали? Старые грымзы умильно смотрели на сцену, где для них давали представление воспитанники районного дома творчества. Именно так объявила девочка. Ох, даже сердце зашлось. Тёмные, с махагоновым отливом волнистые волосы, пышная сиреневая юбочка. А лиф платьица скрывал, нет, открывал, фу, чёрт! облегал... Короче, там, под платьицем проглядывали такие славные бугорочки... Мяконькие, наверно. Говорит, улыбается, а на щёчках ямочки... Всё, поплыл...

А это кто? Взгляд мужчины упал на руководителя. Тот убрал от лица саксофон, откинул со лба волнистый чуб и... Что это? Кто? Это... я? С минуту он не мог отвести взгляд от того, на сцене. Те же рыжие, курчавящиеся за ушами и наползающие на глаза волосы. Руки. Короткие рукава рубашки приоткрывали такие же охристые конопушки, как и у него самого. Как были у мамочки. А лицо! Невероятно! Это же его лицо! Могут ли психи сойти с ума? Похоже, именно это сейчас с ним происходит...

Мужчина схватился за голову и быстро пошёл, почти побежал прочь из парка. Проходя мимо "книжки", слегка замедлил шаги у магазина. Взгляд упал на улыбающееся личико ребёнка в розовом комбинезончике и кружевной косынке. Вот она! Именно то, что сейчас ему нужно! Не раздумывая долго, вытащил девочку из пристёгнутой к перилам коляски, прижал к груди и зашагал с драгоценной добычей к трамвайной остановке.

***

– Где вы были двадцать третьего июня с пятнадцати до шестнадцати часов? – допрашивал старший следователь задержанного.

– Дома, – Саянкин нервно барабанил пальцами по столу.

– Кто это может подтвердить?

Человек, сидевший напротив Уйманова, выглядел растерянным. Он с недоумением хлопал бежевыми ресницами, не понимая, чего от него хочет добиться полноватый дядька с усталыми глазами и большим клетчатым платком, который он то и дело доставал из кармана, чтобы промокнуть влагу с лица и обширной лысины.

– Н...никто, – выдавил Саянкин.

– Чем вы занимались в тот день?

– Лежал на диване. Пытался поймать мелодию. – Подозреваемый прикрыл глаза. – Жара. Расслабленность и нега. Потом, словно лёгкое дуновение – минорный, тревожный мотив...

Минорный мотив следователя совершенно не интересовал. Его задачей было нащупать совершенно другой мотив – из-за чего человек мог решиться на кражу ребёнка.

– Давайте не будем отвлекаться. Где вы были пятнадцатого июля между одиннадцатью и двенадцатью часами?

– Пятнадцатого... Так концерт мы давали, – обрадовался, что вспомнил и может чем-то помочь следователю, Саянкин. – Идиоты из администрации придумали. В рамках культурной программы, – насмешливо добавил он. – Это летом-то! Это ведь совсем не просто – организовать концерт! Нам ведь нужно было детей заранее собрать, прорепетировать. А все разъехались. Мало, кто в городе сейчас. Да и зрителей пришло три калеки, бабульки одни из окрестных домов.

– Вы никуда не отлучались из парка?

– Нет. Как я могу детей бросить? – Удивление музыканта казалось вполне искренним.

– А саксофон вы в футляре носите?

Саянкин непонимающе уставился на следователя, силясь постичь ход его мыслей.

– В футляре, – сипло прошептал он, чего-то испугавшись.

– Двадцать шестого июля где были? – продолжал напирать Уйманов.

– Дома, – и опережая очередной вопрос следователя, быстро заговорил: – Был дома, как всегда. Никто не может подтвердить. Жара, тревога. Предчувствие...

– Предчувствие – чего? – спросил Уйманов.

– Н...не знаю. Дождя, наверное, но и чего-то ещё, – он закрыл глаза и надолго замолчал, казалось, совершенно забыв про следователя. – Чего-то не хватает, – бормотал он как бы про себя, – будто ты чья-то половинка. Воссоединение! – он открыл глаза, и они сияли, как глаза человека, только что решившего трудную задачу. – Именно воссоединение. С кем-то или чем-то давно утраченным.

– Ваши родители живы? – спросил Уйманов.

Саянкин непонимающе смотрел на следователя:

– Только мама...

– А братья у вас есть?

– Кто? Нет. Я один. Поздний ребёнок.

– Напишите адрес матери.

– Зачем вам адрес моей матери? Она тут при чём? Что всё это означает? – Саянкин болезненно сморщил лицо, будто собираясь заплакать.

– Пишите, пишите. Надеюсь, мы скоро это узнаем.

***

Славная, сладенькая девочка. Пухлые ручки, перевязанные ниточками ножки. Пожалуй, чересчур сладкая. Приторная, как зефир. Вот если бы ту, в сиреневом шифоном платье! Кто же это с ней был? Будто в зеркало посмотрел. Здорово он разволновался тогда. Схватил эту, розовую, без всякой подготовки. Так нельзя. Нельзя терять бдительность. Повезло в этот раз. В другой – может и не повезти. Опять в психушку? "Они меня ищут", – пришло откуда-то знание. Мужчина опасливо оглянулся. Поёжился, будто от холода. Нет. Он не хочет туда. А этот, будто отражение него самого, – успешный. И костюмчик на нём льняной, и труба эта, дорогущая, наверно. И девочки, такие прелестные, – всегда рядом. Пальчики так и порхают! Склонённая над клавишами нежная шейка... Тот, кто так похож на него, может каждый день трогать мягкие завитки, гладкую кожу, любоваться розовыми щёчками, разговаривать. Вот бы ему так! А ведь музыкант где-то рядом живёт. И девочка с сиреневыми бугорками тоже. Что-то в этом есть...

***

Саянкина Валентина Петровна оказалась тихой интеллигентной женщиной. Про таких, как она, даже в самом преклонном возрасте язык не поворачивается сказать: бабка или старуха. Красиво уложенные седые волосы, умный насмешливый взгляд. Она пригласила Уйманова в квартиру, предложила чай с пирожными.

– Муж был инженером, всю жизнь на заводе, два года назад умер. Живу одна, пенсии хватает. Да Толечка помогает, – рассказывала она.

– У вас есть ещё дети, кроме Толечки? Анатолия, – спросил Уйманов, от горячего чая вспотевший больше обычного.

– Нет. У нас детей долго не было. Толечка появился, когда мне тридцать девять лет исполнилось. Давайте, я вам свежий платок дам, а этот – в полиэтиленовый пакет положу, возьмёте потом, – Валентина Петровна вышла в другую комнату, долго не возвращалась.

Уйманов уже хотел было пойти её искать, но хозяйка появилась в комнате, протянула чистый платок и решительно заговорила:

– Я лечилась от бесплодия. Ничего не помогало. А когда, наконец, забеременела, врачи сказали, что плод не совсем здоров. Скорее всего, родится с отклонениями. Что-то с сердцем. Врачи советовали прервать беременность. А её ведь Бог дал, я же так хотела ребёнка. Бог дал – как отказаться, прервать? От божьего дара грех отказываться. Я решила рожать. Это сейчас и в сорок рожают и ещё старше. А тогда... Роды были тяжёлые. Врачи спасали меня, а ребёнка... Умер он.

Саянкина взглянула на следователя, проверяя реакцию.

Уйманов, хорошо понимающий, как легко можно спугнуть свидетеля неосторожным словом, слушал молча. Он даже перестал прихлёбывать чай. Пауза затягивалась.

– А как же Толик? – осторожно спросил он.

– Я так до конца и не знаю, что произошло. Акушерка там одна, Люба. Фамилии не помню. Одновременно со мной женщина очень тяжело рожала. Думали, умрёт. А родила двойню. Люба и говорит мне, жалко, мол, мальчишек, в детдоме жизнь начнут. Сама Люба тоже детдомовская. Возьми, говорит, Валентина, ребёнка. Хоть одного от казённого дома спасём. Я проплакала всю ночь, а наутро сказала Любе, что согласна. А она уже Толечку на меня записала. Муж так ничего и не узнал. Так и умер, думая, что Толик – наш сын, счастье наше. – Она тяжело вздохнула, поднесла ко рту чашку. – Толечка здоровенький рос. Только нервный немного. Всё будто искал чего-то и никак не мог найти. Выучили его музыке. Я же в музыкальной школе работала. А у него способности оказались.

– А что со вторым ребёнком? – спросил Уйманов.

– А вот врать не буду, не знаю ничего про второго. Не знаю даже, жива ли та женщина. Люба-то постаралась нас с Толечкой выписать побыстрее, чтобы не разоблачили.

– Похоже, объявился братец.

И старший следователь рассказал Валентине Петровне об исчезновении детей, в которых подозревается некто, очень похожий на её Толечку.

– А Толечку-то отпустят? – тревожно спросила Саянкина, провожая гостя.

– Думаю, да. Не волнуйтесь.

– Как же не волноваться-то? Всю жизнь свою сомневаюсь, правильно ли поступили тогда мы с Любой. Вроде, спасли одного мальчика. А другого, что ж? Да и плохо это – близнецов разлучать.

***

Вон она – та девочка. Хотя сейчас на ней было не сиреневое концертное платье, а цветастый ситцевый сарафанчик, он её сразу узнал. Мужчина поднялся со скамейки. Вышел навстречу убегающей от собаки девочке, раскрыл для объятья руки.

– Ой, Анатолий Семёнович! Я так испугалась! Хорошо, что вы здесь, спасли меня!

Девочка повернулась к собаке и, погрозив ей кулачком, доверчиво прижалась к мужчине.

Ах, как восхитительно пахнет! Чистотой. Свежестью. Лёгким страхом. Ничего, сейчас мы усилим этот волшебный запах! Убийца, охваченный пароксизмом сексуального и физического голода, старался унять дрожь и лихорадочно придумывал, что сказать девочке, чтобы она не убежала дальше по своим делам, а пошла за ним. И нужные слова тут же нашлись.

– А хочешь прокатиться на пони? Вон там, в конце парка есть и пони, и ослики. И даже верблюд. Ты когда-нибудь видела живого верблюда?

***

– Уверен, Саянкин – не убийца, – докладывал Уйманов Володарскому. – Алиби у него нет, но и улик против него тоже нет. При обыске в квартире обнаружены только его отпечатки пальцев и не найдено никаких подозрительных, либо не принадлежащих ему предметов. Придётся отпускать.

– Выпустим, и что дальше? Где настоящий преступник? – Володарский с сожалением разглядывал старшего следователя: да, от толстяка не приходится ждать ни озарения, ни блестящей игры ума...

– Будем искать, – невозмутимо ответил Уйманов. – Потребуются люди.

Он понимал, что нужно торопиться. Если его предположения верны, то надо ловить преступника, пока стоит эта аномальная жара. Должна, должна жара спровоцировать его вновь и вновь на безумную охоту. Когда пойдёт дождь, будет поздно. Тот затаится, возможно, на годы...

– Доложите о проделанных мероприятиях по поискам настоящего преступника, Александр Васильевич! – Голос начальника оторвал от раздумий.

Уйманов встрепенулся, по привычке протёр платком розовую лысину:

– Посланы запросы в роддом, где родился Саянкин, и в ЗАГСы города.

Одиннадцатого июня тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года в роддоме N 2 родились две девочки и три мальчика. Девочки нас не интересуют... Мальчики. Одного – весом в два килограмма восемьсот граммов – родила Саянкина Валентина Петровна. И двойня у гражданки Косивцевой: один ребёнок с весом три килограмма триста пятьдесят граммов умер от врождённого порока сердца, второй, родившийся с весом два килограмма четыреста граммов, выписан вместе с матерью через месяц после рождения, набрав всего сто пятьдесят граммов. Все документы в порядке.

– Почему так долго держали в роддоме? – спросил Володарский.

– У матери наблюдались осложнения, послеродовый психоз. Отказывалась от ребёнка, кормить грудью не хотела. Принимала лечение...

– Так, понятно, а что из ЗАГСа? – Тёмные блестящие, со скошенными внешними уголками глаза Володарского выражали заинтересованность.

– Получена копия из книги регистрации актов о рождении... номер записи... число, месяц... Свидетельство о рождении выдано Косивцеву Витольду Александровичу. В графе "отец" – прочерк. Скорее всего, отчество по имени матери, Косивцевой Александры Ивановны, незамужней, семнадцати лет от роду.

– Ишь ты, Витольд! – Володарский усмехнулся.

– Жили мать с сыном в однокомнатной квартире. Косивцева работала техничкой. С мужчинами не встречалась – жила для сына. Потом, когда ей уже было под сорок, у неё появился ухажёр, которого сынок жестоко избил. Да так, что претендент на руку и сердце в одночасье скончался. Тогда-то, на суде, и выяснилось, что мать с сыном спали всё это время в одной постели. До появления ухажёра. А когда тот возмутился и прогнал сынка из супружеской кровати, тот новоявленному папаше и отомстил. Однако экспертиза признала Витольда невменяемым, его определили в психиатрическую больницу, на три года, потом продлили ещё на три. В общей сложности фигурант пробыл на лечении шесть лет. Мамашу – тоже признали. Но почему-то оставили на свободе, предписав амбулаторное лечение. А вскоре, не дождавшись сына, она умерла. По возвращении из лечебницы Витольд узнал, что в ЖЭУ прибрали квартирку, якобы за долги, и предложили поселиться в заводском общежитии номер пять, да ещё и взяли на работу штукатуром-маляром.

– Когда Косивцев освободился?

– В прошлом году. Весной.

– И?.. – Володарский выжидательно смотрел на следователя скорбными глазами с опущенными внешними уголками.

– Поднимаем старые дела на предмет применения их к открывшимся обстоятельствам. На это потребуется время.

– Нет, вы меня удивляете! – Володарский взорвался. – Пока вы старые дела поднимаете, ваш маньяк ещё пятерых ребятишек...

– Но у нас не достаточно доказательств, – возразил Уйманов, промокая бисерный пот клетчатым платком. – Что мы предъявим Косивцеву?

– Это вы у меня спрашиваете? – взревел Володарский. – Работнички, мать вашу... Брать его надо!.. Ну и предъявлять соответственно, – уже тише, усталым голосом добавил он.

***

Саянкин лежал на диване и обдумывал недавние события. Сильно болела голова. Яркий луч солнца пробился сквозь щель между тяжёлых гардин, пополз по дивану и начал удаляться. Анатолий Семёнович безучастно наблюдал за передвижением полоски света и вдруг подскочил, начал собираться.

Похоже, жара подходила к своему апогею. Слишком яркое солнце. Потрескиванье листвы в наэлектризованном воздухе. Больно глазам, больно лёгким. Саянкин остановился, прислушиваясь к себе, и уверенно зашагал в сторону реки. Вот и мост, соединяющий не только два берега Томи, но и два района города.

Они встретились на мосту. Два близнеца-брата. Стояли и смотрели друг на друга, поражаясь зеркальному сходству.

– Как мне тебя не хватало! – сказали одновременно.

И снова замолчали, потрясённые тем, как причудливо и непоправимо судьба распорядилась их жизнями.

– Теперь мы вместе, – нарушил молчание Саянкин, для которого неуловимая прежде мелодия обрела смысл. Музыка, вобравшая ноты новых чувств, звучала теперь в его голове в полную мощь. Мажор. Фортиссимо!

– Воссоединение, – сказал он и неожиданно засмеялся:

– Мой брат – маньяк! Какая нелепость!

Второй не ответил. Лицо исказила гримаса боли. Он резко повернулся и пустился бежать.

– Стой! – закричал Саянкин, догоняя. – Ты не правильно меня понял! Нелепость – не ты, а то, что нас разлучили. Мы должны были расти вместе. Но ничего. Мы встретились, и теперь всё будет хорошо. Мы вылечим тебя!

За спиной Саянкина завыла сирена скорой. Но и в той, противоположной стороне, куда бежал Витольд Косивцев, замигали синие огни.

Саянкин догнал брата, обнял, прижал к себе.

– Мы всегда будем вместе! Ты же брат мой. Только подлечим тебя немножко.

– Я не хочу в психушку! Там... мерзко. – Тихий шёпот прозвучал оглушительно.

" А ведь верно, он уже был и в руках правосудия, и в клинике. Лечился. И не помогло, – промелькнуло в голове Саянкина. – И снова... Лет через пять выпустят – и что тогда? Опять сначала? Не жизнь, а кошмар..."

И Саянкин принял решение.

– Я же сказал: будем вместе, – шепнул он в ответ и медленно пошёл к перилам, увлекая брата, а тот, не отрываясь, смотрел ему в лицо и не сопротивлялся.

Обнявшись, они летели с моста, рассекая раскалённый от жары воздух, обнявшись, упали в обмелевшую от аномальной жары реку – прямо на выступающие со дна камни.

Полицейские матерились, торопясь закончить осмотр места происшествия до надвигающейся грозы, но всё никак не могли разъединить два одинаковых трупа. Казалось, сама смерть скрепила их объятия навечно.

А потом хлынул дождь.

Ревел ветер и раскачивал деревья. Низкое, припавшее к земле небо сердито надувало сизые тучи, с грохотом сталкивало их между собой, метало острые трескучие молнии и проливало мутные потоки воды, которую жадно впитывала изнемогавшая от обезвоживания земля. 

Уйманов был разочарован: они чуть-чуть не успели! Разочарован был и весь отдел по особо тяжким преступлениям. Полицейские несколько дней следили осторожно за Саянкиным в надежде, что обострившееся жарой чутьё выведет музыканта к брату-двойнику. Боялись спугнуть, держали дистанцию. Машина с санитарами наготове... Когда поняли, что Саянкин направляется к мосту через Томь, вызвали подкрепление из Центрального района: чтобы с двух сторон, наверняка... Но поспели только к двум совершенно одинаковым трупам, лежавшим в обнимку на отмели. Поди теперь, разберись – кто из них кто!

Судебно-медицинские эксперты работали в триста третьей комнате семейного общежития. Они доставали из  холодильника аккуратные контейнеры с фрагментами детских тел и слегка тронутые тлением маленькие черепа, завёрнутые в полиэтиленовые пакеты. А прямо на столе стояла кастрюля с супом, в котором плавала детская ножка с местами отслоившейся кожицей на крохотных пальчиках. Страшные находки приводили в оторопь. Привычные ко всему, эксперты запивали ужас медицинским спиртом, но совершенно при этом не пьянели.