Дети войны.⁠⁠

Воспоминания коллеги о времени оккупации в 1942 году и о послевоенном времени.
Пока не могу сказать, будет ли продолжение.
Текст содержит отрывки предыдущего поста, но я решила ничего не вырезать, сохранила целостность.
Ссылка на первый пост http://pikabu.ru/story/zhivyie_znayte_i_pomnite_5038629

" Дети войны! Сейчас они уже дедушки и бабушки, на долю которых выпала горечь всей правды их жизни. Это живые памятники истории, и этих памятников с каждым днем все меньше и меньше, и правда той далёкой истории все короче и короче, но какая бы, ни была правдива или подробная та история все равно до конца, не понять тому, кто не был участником или свидетелем тех событий. И не дай Бог, другому поколению быть свидетелем или участником подобной истории или событий.
Предгорье северного Кавказа: Краснодар, Новороссийск, Туапсе, Анапа, Темрюк, Тамань десятки маленьких и больших кубанских станиц и хуторов, и единственная дорога на побережье Черного моря и кавказской нефти через Ростов и Краснодар. Громадная территория оккупированной Кубани и Дона. Везде и всюду немцы, немцы, их сателлиты румыны и венгры. Мотоциклы, собаки, длинные громадные машины. Танки, тягачи, пушки, дальнобойные орудия на колёсах и на гусеничном ходу, лошади, полевые кухни. Наша станица Северская превратилась в сплошной гул, лязг, шум и суету. На детские плечи моего поколения колесо войны обрушилось всем ужасом своей жестокости. Казалось всему конец, и нет ни чего родного. Немецкая речь и немецкие порядки, немецкие законы, немецкие паспорта и немецкие деньги. Все посевы, виноградники, бахчевые, огороды с посадками и овощами в первые часы появления немцев и военной техники в станице превратились в сплошные дороги, стоянки военной техники и ремонтные площадки. В нашей станице немцы появились на рассвете, а к полудню все было уничтожено. Фруктовые деревья вырубались для маскировки военной техники. В считанные часы, уцелевшие и лучшие хаты, заняли немцы и их сателлиты, ни кто не у кого не спрашивал и не думал, где будут жить настоящие хозяева и их дети. Уцелевших коров, коз, свиней, овец, кур немцы и румыны забирали в первые дни своего появления и отправляли на свои кухни. Передовые немецкие части продвинулись до станицы Крымская (сегодня город Крымск). Наш район стал тылом и плацдармом для пополнения и укрепления передовых позиций немецкой армии. Днём движение поездов, техники и солдат немного затихало, начиналось самое страшное, налёт и бомбёжка самолетов. Гул груженых бомбардировщиков наводил на нас ужас, а сброшенные бомбы не разбирались, уничтожали одинаково и оккупантов и местное население, и взрослых и детей, а след той жестокости военного детства, огромный шрам на моём теле от немецкого солдата, механика самоходки. Живые! Помните! Те страшные минуты, когда после каждой такой бомбёжки уцелевшая мать закапывала прямо в огороде фрагменты тела своего ребенка? Пока в разуме, Помните! Я это видел. Передвижение по станице и общение взрослого населения только при наличии документа с немецким орлом. Школы не работали, дети в школу не ходили. Некоторые школы оборудовали в немецкие столовые и канцелярии, а самую большую в станице школу № 44 им. Крупской превратили в конюшню для лошадей и там же в казарму для проживания немецких солдат. Казалось бы, всему, к чему казачество привыкло за сотни лет, конец! Но взрослые всё равно верили в будущее Красной армии. Даже в этих страшных условиях местное население имело связь с партизанами, и использовали детей в качестве связных. Одно слово «партизан» для немца наводил ужас. При упоминании этого слова неминуемые допросы и пытки. Даже на маленьких детей фриц тыкал пальцем и кричал: «Партызана! Пух, пух». Только после войны мне мама рассказывала и показывала место явки, партизан с жителями за кладбищем на краю станицы. Дети днём, если не было бомбёжки или обстрела, по станице передвигались свободно, ни кто нас не трогал. Лето, жара, мама надевает на меня майку и под каким-то предлогом отправляет к тете Паше, которая жила на краю станицы, не далеко от кладбища, а домой возвращался, майка уже была перевернута передом назад. Когда тетя Паша переворачивала на мне майку, она говорила, что так лучше, пусть мама увидит, что ты не грязнуля, эта сторона чистая, и только когда я, уже был взрослым мне, мама часто напоминала, что это был сигнал, понятным только взрослым, кто поддерживал связь с партизанами. Если я возвращался домой в перевёрнутой майке, спим в хате спокойно, если майка оставалась не перевёрнутой, все спим в окопе, там тесно, но не страшно. Сигнал перевёрнутой майки означал, что партизаны будут вести обстрел по железнодорожному вокзалу и железной дороге на Новороссийск. В таком случае смерть была не минуемая только от прямого попадания снаряда или мины в окоп. Окопы рыли буквой «Z» они спасали от осколков разорвавшихся мин, снарядов и бомб. Благодаря таким сигналам предупреждения и взаимодействия партизан с местным населением многие дети и взрослые остались живы. Бомбёжки днем и ночью, обстрелы днём и вечером, привыкали, но было очень страшно. По звуку самолёта мы очень хорошо научились понимать, чей самолёт, наш или немецкий, пустой или с бомбами. После разрыва первых бомб, кто оставался, жив, молился Богу и ждал последний «заход» самолета. Когда территория была, уже занята немцами, бомбили Советские самолеты. После каждой такой бомбёжки, кто оставался, жив, ходили в разбитые хаты собирали и хоронили мертвых. И кто знает, чья участь быть убитым в следующую бомбежку. Когда наступало затишье, большую часть времени, мы подростки, проводили рядом с немецкими солдатами, возле военной техники, нам это нравилось, а немецким солдатам нравилось фотографироваться с нами. До прихода Красной Армии все, фотографии, где мы были с немецкими солдатами, и немецкие деньги взрослые, почему-то уничтожали. Наша обязанность заключалась в том, что бы собирать и таскать на кухню разные дрова, хворост, воду, мыть лошадей, бить вшей. Во дворе валялся кусок рельса, на котором камнем или простой железкой били вшей в немецких мундирах или мундиры обливали кипятком. Но самая нудная работа для нас была это сворачивать в рулончики бинты после стирки. В первый день, в нашей хате немцы установили радиостанцию, возле которой два или три солдата сутками сидели в наушниках, менялись, но там же и спали. Мы собирались кучей у открытой двери и наблюдали за этой «штукой». Мы не понимали, что это такое, но нам было интересно смотреть, как там мигают десятки лампочек разного цвета, что-то свистит, хрюкает, скрипит, непонятная мужская речь, крики и много красивых тонких и толстых проводов разного цвета. Были случаи, когда нам удавалось что-то, оборвать и утащить куски красивых проводов, сами не знали зачем, просто нам это интересно было. Рядом с хатой росло высокое дерево груши, немцы закрепили на этом дереве антенну, а к ней опять красивые провода. На соседней улице жил Ваня Шкира, он был на год, два старше меня и разводил голубей. Кто-то из взрослых нам сказал, что этой штукой (антенной) солдаты хотят уничтожить всех голубей. Что бы немцы не видели, ее надо вечером свалить с груши и поломать, так мы и сделали. Часто по вечерам, в большой комнате в бабушкиной хате, собирались немецкие офицеры и до глубокой ночи устраивали массовую пьянку. В комнате духота, жара, полураздетые фрицы в нательных рубашках. На столе водка, консервы, сигареты. На подоконниках пистолеты, в углу автоматы, винтовки. Пьют, курят, что-то орут, поют, сплошной дым, да ещё и патефон с пластинкой на немецком языке. В маленькой комнате бабушка кипятила воду, и только под утро после такого застолья я уже полусонный с бабушкой убирали и мыли посуду и доедали то, что оставалось на столе. Дети не понимали, взрослые не знали, зачем и за что расстреляли совсем молоденьких двоих парней и одну девочку. Они были не местные, так, наверное, и остались безымянными. Они стояли возле хаты на куче старого навоза. У каждого на груди висела, какая то фанерка или картонка, руки сзади, спокойно смотрели на толпу народа, молчали, не плакали. Помню, перед расстрелом, (это была весна, холодное и сырое утро, стоял туман) на перекрестке улиц Черноморская и Красная много народа, женщины плакали, переговаривались, а мы, дети, ни чего не понимали. Что говорил и читал немецкий длинный и тонкий офицер в очках, я не знаю, но стреляли трое румынские солдата, я это хорошо видел и помню. После залпа трёх румынов один парень и девушка свалились с кучи, а один под стенку хаты, кто-то стрелял дважды. Близко ни кого не подпускали, в оцеплении стояли немецкие солдаты. С наступлением сумерек керосинки зажигать запрещалось. Керосинка, это стреляная гильза снаряда сплюснутым концом, внутри лоскут шинели и бензин. Каждый вечер приходил полицай и сообщал, куда и в какое время завтра выходить на работу. И так почти восемь месяцев в оккупации под немцами и их сателлитами. Живые, помните! Нет давности времени этому преступлению!
Год 45-й. Весна, Победа, свобода, счастье! Так пишут, так говорят и так нас учат. И так верят те, кто не жил «под немцем» или не работал в колхозе после войны. Бомбы не падали, снаряды и мины не разрывались, страшный фриц или румын на улице и в хате не появлялся, но самое страшное было, когда мать видела голодных детей и не в силах была чем-то помочь. Это 46-й и 47-й годы. Голод. Грозное, холодящее душу чёрное слово. Кто не испытывал голода, тот не в силах вообразить, сколько рождает он человеческих страданий. Наверное, нет ничего страшнее для матери, чем видеть изможденных, отупевших, разучившихся смеяться голодных детей, а у нашей мамы нас было шестеро, самому старшему не полных 15, самый маленький родился в сорок шестом году. Война лишила нас детства, здоровья, заставила рано нас повзрослеть. А сколько неокрепших детских душ покалечила та война? Живые, помните! И это поколение детей войны включилось в восстановление разрушенной страны и строительство новой жизни. Мы, уцелевшие дети войны, работали честно и добросовестно наравне с взрослыми. Колхоз! Это не коллективное хозяйство (как в энциклопедии), а массовая эксплуатация дармового, изнурительного и тяжёлого труда от малого до старого сельского населения. А по Солженицыну, колхоз, это «этническая катастрофа!». И этим всё сказано. Рабочий день в колхозе начинался до восхода солнца, заканчивался далеко после захода, и так 12-14 часов ежедневно под палящим южным солнцем летом или по колени в грязи весной и осенью. Маленькие дети оставались дома. А мы абсолютно наравне с взрослыми от зари до зари. Весна, большие, тяжелые корзины с землёй и рассадой помидор, табака, капусты. Надо поднять, погрузить на телегу, отвезти в поле, разгрузить. Прежде чем положить в землю рассаду, надо было сделать в земле лунку конусом вниз, полить водой, опустить корешок рассады и присыпать землей. Часами, не разгибаясь, несколько километров. Впереди женщина делает лунку, а за ней уже мы, дети. Один таскает ведро и льёт воду в лунку, второй опускает в лунку корешок рассады и присыпает землёй. Целый день таскать вёдра с водой, корзины с рассадой, грузить, разгружать, голодные, босые и как всегда болел живот. Ни какого транспорта в колхозе не было, кроме нескольких лошадей да десятка два волов. Лошадей было мало, на лошадях работали кум, сват, брат (свои люди) остальные, в том числе и мы работали на волах. Для нас, пацанов, самый тяжелый труд был это надеть ярмо на холку волам или за определенное время налить в бочку 300-350 вёдер воды, которая была закреплена на телеге, и привезти на поле.
Ярмо на волах это вместо хомута у лошади. Это два грубо оттесанных бревна, одно меньше и легче, другое больше и тяжелее. Тяжелое надо положить на холку волам сверху, то, что легче снизу под холкой и закрепить их специальными уключинами. Теперь пару волов с надетым ярмом надо запрягать в телегу. Силенки мало, рост маленький до холки не достать волы бодаются, не слушаются, на месте не стоят, от тяжести руки и все тело болят, слёзы не помогают. За каждое опоздание на поле, 10 соток штраф.
Чтобы легче было набирать в ведро воды и наливать сверху в бочку, надо глубже заехать в пруд тогда вода ближе к бочке, но тогда сам босой стоишь в холодной воде. Не пройдёт и 5 минут как на ногах уже десяток пиявок. И пиявок надо отрывать и воду в бочку наливать. Время ограничено, на поле ждут воду.
Посадка еще не закончилась, начинается прополка, и опять рано вставать, поздно ложиться целый день в поле. Жатва, уборка зерновых, овощей, сутками в поле. Зерно от комбайна на ток, воду с пруда на поле, глину и песок с речки, початки кукурузы на ток или в амбар, табак с поля под навес, собранные овощи, все увозили на волах. Карточки на хлеб начали выдавать (их отменили в декабре сорок седьмого года), но в продаже хлеб не всегда был, да и очереди за хлебом больше 600 человек, не каждый мог купить хлеба даже с карточкой. Я и сейчас помню, когда одна женщина фиолетовым карандашом на моей руке написала номер моей очереди за хлебом, 640. Хлеб продавали только в одном магазине на всю станицу и на развес. После комбайна «Коммунар», в поле оставалось много колосков пшеницы. Кто успевал и не боялся плетки и суда, ползком по колючей стерне с сумочкой умудрялись собирать колоски пшеницы. Если удачно, несколько таких вылазок, набирали по целой баночке пшеницы. Но это был большой риск и страх. Обычно за колосками ползали дети. За расхищение «народного добра»- тюрьма. За два не больших початка кукурузы, которые наша соседка унесла с поля для своих детей, у которых отец погиб на фронте, ей дали два года тюрьмы от звонка до звонка. Поля охранялись «объездчиками», так мы называли охранников «народного добра». С поля ничего нельзя было уносить, сразу после комбайна стерню с колосками пшеницы старались поджечь, уничтожали, чтоб люди не смогли, что-то собрать покушать. Сжигали, но собирать не разрешали. Объездчики для местного населения, в ту пору, были не лучше, чем немцы или румыны в военное время. Очень жестоко расправлялись, даже обычной плеткой. Я и сейчас одного такого помню, это старик Жора Тарасов, известный в станице как «Жора Рябой». Нас было человек 5, когда настиг в колхозном винограднике один из таких объездчиков по национальности киргиз. Он был на лошади, мы кто куда, но Толика он схватил, закрыл на ночь в пустом амбаре, который стоял в поле, недалеко от вокзала. Утром от Толика остались одни кости, его заживо съели крысы. Маленький гробик с костями хоронили всей школой. Я это хорошо помню. Сегодня амбара того давно уже нет, но каждый раз, когда я приезжаю на вокзал в свою Северскую я вспоминаю Толика. Учет работы в колхозе начислялся в трудоднях. Один трудодень составлял сто соток. Механизаторы (комбайнёры и трактористы) в уборочную, жили прямо в поле и зарабатывали не плохо. Мы меньше, но бывало, зарабатывали и целый трудодень за сутки. Расчет за отработанный год производился зерном в феврале и даже в марте месяце следующего года. Все ждали, кто, сколько получит пшеницы. Еще до уборки урожая колхозу давали норму для сдачи зерна государству. Все, что оставалось после сдачи государству, делили на заработанные трудодни. А это каждый год по-разному. Когда 35 грамм, когда 50, 60 и был год, когда на один трудодень дали по 17 граммов пшеницы, зависимо от урожая и остатка пшеницы после сдачи государству и в подарок Сталину.
Так как во время войны школы не работали то в первый класс мы пошли, когда нам уже было 9, 10 и даже 12 лет. Дети, которые учились, получали прямо в школе по 200 граммов черного хлеба. Дети, которые не учились и взрослые хлеб не получали. Может хорошо, а может и плохо, что мы дети войны, уцелевшие от бом и осколков после войны голодные, босые, оборванные, но уже с 10 лет были востребованы и трудились наравне с взрослыми и уже тогда понимали если не мы то кто? Других небыло. Мы работали честно и добросовестно. Никто тогда и подумать не мог, что доживем до каких-то перестроек и до бесконечных реформ, что плодами трудов детей войны и все то, что было восстановлено и создано трудовыми резервами моего поколения будет присвоено сегодняшними ловкачами, и ворами.
Получить среднее образование и учиться дальше это была несбыточная мечта сельской молодежи, так как образование в школе, ещё долгое время после войны, оставалось платным, не каждой семье доступно. А кто и заканчивал 10 классов все равно путь один - в колхоз. Выезд на учебу в город только с разрешения Правления колхоза, а Правление: это председатель, бригадиры и звеньевые колхоза. Практически на каждом заявление «прошу отпустить учиться в город» резолюция одна: «нет!». Бригадиры и звеньевые в решении вопроса отпустить или не отпустить учиться имели основной вес. Всегда голосовали против, и причина одна «а кто работать будет?». Я и сейчас помню одну такую звеньевую это Шура Шумейко. Паспорта сельским жителям начали выдавать при Хрущеве Н.С. А до этого вместо паспорта, как удостоверение личности, сельскому жителю выдавалась справка колхоза, заверенная печатью сельского Совета. С такой справкой сельским детям оставалась ещё долгая и длинная дорога, - в колхоз!

Сегодня так хочется, сказать нашему правительству, не познавшему голод и ужасы войны, кроме мизерной пенсии, разрешили бы нам, детям войны, хотя бы льготно, пользоваться общественным транспортом. Мы этого заработали в детстве. Дополнительные меры социальной поддержки вернули бы поколению детям войны уверенность в завтрашнем дне, восстановили бы справедливость и станут признанием их вклада в становление, развитие и процветание нашего Отечества.
Павел Петрович Черкасов"