Чужой огонь⁠⁠

Снег, везде снег. Бесконечные серые валы сугробов на обочине, равнодушный серый асфальт. А дальше во все стороны снег. Но чист он - только в полёте. Весёлый колючий ветер, белая тварь, от которой стынет лицо и хочется водки. С пельменями и узкими саблями перца.

А посреди этой зимней сумятицы - человек. У него нет машины, чтобы спрятаться. Машины вообще теперь редкость, иногда только вдали проезжают кунги комендатуры. Нет даже пельменей, не говоря уж о водке. Он слаб и беспомощен, но идёт и идёт. Впереди дома, позади дорога, линии проводов над головой - белые на белом, еле угадаешь. Ограда под током, чтобы не пустить в этот мир ангелов.

Концлагерь для тех, кто ещё жив. Чудом и зря.

На серой от грязи куртке сзади дыра, разрез от правого плеча наискосок вниз, из которого торчат лохмотья синтепона. Сразу видно - человек беспризорный. Бездомный как собака, которую в такую погоду сюда не выгонишь. Если только она не живёт в снегу постоянно, вырыв нору возле теплых зданий и мечтая о лете.

- Чшто за бли... Блиадство, - бормочет человек. Он останавливается и начинает суетливо, как курица, хлопать по карманам куртки. Хлопья снега слетают на землю с плеч, с вязаной шапки, от которой ни тепла, ни красоты. - Где я их?..

Он немного странно выговаривает слова, слегка нараспев. От этого даже мат звучит тепло и по-доброму.

Сквозь метель впереди видна бетонная стела, подсвеченная снизу редкими тусклыми прожекторами. Раньше их не было, но военные навели подобие порядка: освещение, плакаты про бдительность и колючая проволока. Засыпанная снегом надпись метровыми буквами, из которой разборчиво только "...хард".

- Sale hard... - угрюмо шепчет в никуда человек. - Die hard. Йопбаное ку-ре-во, где я его просраль?

Внутри черепа начинает тяжелеть. Свинцовые мысли, не иначе. Или просто спазм от холода - чёрт его разберёт. Человек обречённо машет рукой, не потрудившись заправить обратно вывернутые карманы. Так и идёт дальше, проваливаясь по колено в сухую шевелящуюся крупку.

До бытовки на замороженной стройке идти ещё километра полтора. Так себе занятие для голодного уставшего человека. Особенно, сознающего, что там его будут бить. Непременно и сильно. Потому что без денег. Потому что - без водки. И даже пара пачек "Примы", купленная у вороватого солдата - небось, чужой паёк сбывал - на последние, тоже осталась где-то в холодном безмолвии. Красным на белом.

Голова просто раскалывается, но он идёт. Больше-то некуда. Там тепло, если Кочегар проспался и нашёл хотя бы пару досок. Газ только у военных, остальные топят кто чем может. Если Витька - человек называет его Витка, чем жутко бесит последнего, но акцент, акцент... - заработал на еду и спирт, то и вовсе праздник.

Человек поднимает руки и поправляет капюшон, натягивает его на голову. Спавшие до локтей рукава обнажают худые тёмные руки с розовыми, почти детскими ногтями. Отсюда и акцент. Да и холодно ему, чёрному, в этом грёбаном Салехарде. Но деваться некуда. Так звёзды встали на этом затянутом вечными облаками небе.

С усилием он рвёт на себя примерзшую дверь бытовки. Открывает наполовину – намело перед ней сугроб, который никто не удосужится прибрать. С трудом пролезает в узкую щель, замёрзшие ноги тянут за собой снег внутрь. В нос привычно бьёт смрад: дым - табачный и от костра, перегар, давно немытые люди. Вся бытовка этим пропиталась, когда сидишь внутри - не замечаешь, только вот так, с мороза...

Холодно. Едва теплее, чем снаружи, но хоть ветра нет. У печки-буржуйки, самодельной, из ведра и обрезка трубы на корточках сидит Кочегар. Да где-то топливо - куски досок прихвачены пламенем, но, видно, сыроваты. Кочегар на четвереньках, нелепо оттопырив зад, осторожно дует через дырки в печке сбоку – разгоняет потихоньку пламя. В руке самокрутка из газеты и содержимого «бычков», которых на столе, принесённом из развалин, целая банка.

- Ага... Ванька припёрся! - поворачивает Кочегар голову. - Притаранил курево?

Человек, как провинившийся ребёнок, опускает голову, толстые губы беззвучно что-то бормочут... И так вид жалкий, а сейчас - хоть на паперть. Жаль только, нет ни одной церкви больше в городе.

- Я - Мвана... Неть, Кочьегар...

- Чего-о?.. – клочок тлеющей газеты от самокрутки обжигает пальцы Кочегара. Он матерится, словно самого целиком запихали в буржуйку и поджаривают, поливают соляркой. Маленький персональный ад, в котором ему нравится быть бесом.

- Я потьеряль... - лепечет человек. - Я потом куплю. Есчщо.

Кочегар вскакивает на ноги, сунув самокрутку в зубы. Кулак прилетает в лоб человеку. В последний момент удар слабеет, но и этого достаточно - пришедшего сносит в сторону. Одновременно с сильным ударом спереди, затылком он бьётся о косяк двери и сползает на пол, слегка оглушённый. Следующая, от души, оплеуха уже и вреда особого не наносит – только брызги крови, а из широкой ноздри на грязную куртку плюхаются тёмные вязкие капли.

Сквозь шум в ушах слышна ругань Кочегара, но не это странно: сумеречный северный день из окошка бытовки исчезает, словно там, снаружи, кто-то прикрыл грязное стекло листом фанеры. Глаза человека расширяются, он видит в этой тени за окном что-то странное.

Тоже глаза?

Да нет, не бывает таких. Большой, оранжевый... Почудится же с перепугу. Но вот треск шагов по снегу за стеной, это откуда? Хрустит в такт треску горящих деревяшек в печке.

- Что ты купишь, африкан сраный? Когда ты купишь, крыса нищая?! – Кочегар с силой приподнимает человека за еле живую, трещащую куртку и впечатывает в стенку.

Перед лицом человека – злобная харя. Чудовище, о которых шёпотом говорили ещё в школе на переменах. Океке тогда ещё всех пугал такими. Синие, навыкате, вечно пьяные глаза, из наполовину беззубого рта вонища как из помойки. Человек зажмуривается, чтобы капли бешеной слюны не попали в глаза. Он боится заразиться и тоже стать таким... Как этот...

– Бля, я тебя, мудака, самого сейчас в печку запихаю! Курить что будем?..

Входную дверь кто-то царапает снаружи, она оседает, тонко заскрипев, на одной петле, не выдержав мощного рывка.

Кочегар отпускает человека. Оборачивается и тупо смотрит туда – рот и глаза разинуты, изо рта слюна мутной струйкой. Человек за его спиной сползает по стенке, радуясь хоть какой-то передышке.

Из развороченной двери вместе с облаком снега, переваливаясь, в их жилище вваливается некто. Человек успевает заметить оранжевый лютый глаз с вертикальным зрачком, горящий в полумраке, а потом и всю тушу твари, покрытую серо-белёсой шерстью. Как шуба ввалилась, ожившая и страшная - вон когти какие на лапах, жуткое зрелище!

Тварь одним ударом лапы отрывает голову Кочегара, просто сносит её, как самурай, пробующий меч на прохожем. Капли крови попадают на раскалившуюся печь, и человек, чуя запах кипящей крови, почему-то думает не об опасности. Он вспоминает, что давно хочет есть. Жрать. Первое, второе и водки... С перцем.

Голова Кочегара мячиком ударяется о стену рядом с человеком и укатывается в другой угол. Гол, вероятно. Трибуны встают в едином порыве и аплодируют. Обезглавленное тело, похожее на жуткую куклу, утаскивает за собой гость, ворча и порыкивая. На полу лужицы крови и мокрая полоса мочи из штанины Кочегара. Уже на пороге серо-белёсый останавливается и некоторое время смотрит на человека: у гостя два разных глаза. Один жуткий, светящийся вертикальным зрачком, справа. А левый гораздо меньше, хотя на человеческий тоже не похож. Шеи у гостя совсем нет, голова поворачивается вместе с туловищем. Чтоб он сам себя во сне увидел...

Гость устаёт смотреть, снова ворчит и с трофеем в лапах выбирается наружу, окончательно доламывая дверь бытовки. Клубы морозного пара заполняют всё помещение, шипят возле печки, оседают на грязный пол.

Человек поднимается. Даже не от пережитого шока, скорее от лютого холода, льющегося с улицы в разбитый проём. Ему надо срочно закурить. Что угодно. Он идёт к столу, на котором банка с окурками и обрывки газеты. Дрожащие пальцы напрасно пытаются свернуть самокрутку. Тогда человек просто сворачивает на пальце маленький кулёк из газеты, засыпает туда табак, выцарапанный из бычков. Не с первого раза, борясь с тремором, закуривает, сразу заходясь кашлем.

Помещение всё больше выстуживает. Человек идёт к печке, несколько деревяшек – и буржуйка весело трещит. В углу почти беззубой скалится голова Кочегара. Человек наплевать. Он равнодушно смотрит на неё, думая о другом. Надо срочно починить дверь – иначе гибель и ему, и Витке.

Слишком уж он устал от всего здесь. А голова... Ну что голова - человек был говно, а башку похороним. В снег подальше закинуть - да и всё.

Человек почему-то уверен, что гость, убивший Кочегара, не придёт второй раз. По крайней мере, сегодня - точно. Но место пора менять, в этом он тоже убеждён.

- Погибьель... - шепчет он. - Здесь всио смьерть. Пора бы...

* * *

Витька торопится. На расчистке завалов платят мало, зато ежедневно, на сегодняшний заработок он купил две банки китайской тушёнки с иероглифами на этикетках и буханку хлеба. Невесть что, да и деньги на этом кончились, но он не унывал. Удачно поменял поломанный золотой браслет на две бутылки спирта.

И солдатику на материке в радость, когда вернётся, и им троим выпивка.

Браслет Витька в карты выиграл, у местного охотника ханты. Тот пьяный уже был, чего сел играть - кто его северного человека знает? После проигрыша плакался: «Материн браслет был, ты отдай, отдай!». Даже драться пытался, но, слегка помятый Витькой под одобрение остальных участников игры, что всё честно было и нечего здесь, горестно сник в углу, шевеля рыжеватыми усами. Принял полстакана разведённого спирта, закусил куском хлеба с мороженой рыбой и унялся.

Лишний стакан спирта - это отлично. Кочегар опять выхлещет большую часть, ну да и хрен с ним! Зато тепло в хате поддерживает. Работать на военных ему не по понятиям, а тут - вроде на себя. Не западло. Ваньку бы тоже подрядить на развалины, но куда там! Он хилый. День работает, неделю потом стонет, ходить не может.

Витька поправляет тощий рюкзачок за спиной и торопится. Комендатура его знает, но лишние разговоры... Да и холодно сегодня, за двадцать точно, плюс ветер. В этом деле не градусы главное, а как раз ветер - насквозь, как ни оденься.

Дорога к бытовке известна до мелочей. Мимо недолго простоявшего "Сапфира Севера", без крыши, наполовину обвалившегося и разграбленного сразу после Хлопка. Потом два квартала тёмных, немых двухэтажек, в которые к ночи ближе никто старался не заходить. Выбитые окна, обвалившиеся секции, груды бетона внизу от бывших балконов. Но здесь ещё ничего, ближе к центру, где он работает - совсем беда... Так, а теперь налево и до застывших навеки строек. Микрорайон "Жемчужина Ямала", ну да...

- Есть чего дёрнуть? - спрашивает вынырнувший из-за ближайшего дома мужичок, но, глянув в лицо, спешно отходит в сторону. - Ой, бля... Не признал, Витёк, прости. Думал, кто левый.

- Дурак ты, Масяня, кто здесь левый пойдёт. А на комендача нарвёшься - яйца вырвет. - Витька не останавливается для разговора. Хочется в тепло, пожрать и выпить кружку разведённого снегом спирта. Не до убогих гангстеров и прочей местной мафии. Подмышкой ножны с тесаком, но к ним даже тянуться не пришлось.

- Слышь, говорят, новый Хлопок будет. Окончательный. Военных только выведут - и алга!

Хрен его, Масяню, знает, что такое "алга", но настроение у Витьки портится окончательно. Он неопределенно мотает головой и прибавляет шаг.

Только повторения и не хватает. Одного-то мало, конечно! Три года уже вместо пусть и промерзшего, но богатого городка, столицы нефти и газа России - умирающее нечто, контролируемое военными, но никому толком не нужное. Две трети Салехарда в развалинах, выжившие живут, как могут. И что это было - никто не говорит. Вроде, не радиация, а звери мутируют. Да и люди... Слухи ходят разные, про людей-то. Впрочем, кто не хочет оставаться, может смело уйти. Пешком через тундру. Четыре с гаком тысячи вёрст до Москвы - это же недалеко? Правда, по дороге можешь замёрзнуть, но это твои проблемы. А вот уезжать отсюда официально запрещено, не прорвёшься.

Витька ёжится и переходит на медленный бег. Рюкзачок больно хлопает его банками "Великой стены" по спине, прикладывает звенящими бутылками, но сейчас не до того. Не до мокрой изнутри ушанки и застывших ног в хлипких сапогах. Раз-два, раз-два. Держим темп, хвост пистолетом, а нос по ветру.

Возле выбитой двери бытовки суетится африканский человек. То приложит изуродованную расколотую дверь, то отнесёт в сторону. Тридцать лет парню, а бесполезный он, Ванька. Жалкий какой-то.

- Кто? - выдыхает Витька, переходя на шаг. Похоже, с ужином придётся повременить...

- Ни знаю, Витка! Таких не бивает... Глаза горит, когти с два палец. Вдоль. Кочьегара сразу, меня нет. Смотрел, ушёл.

- И где тело нашего сидельца? - уточняет Витька. Ему плевать, для порядка спрашивает.

- Уньёс. Толко голова. Там, - кивает на бытовку Мвана. От холода лицо и руки у него уже не чёрные, а какие-то серые. - Нам бьежать надо. Звьерь вьернётся. Потом.

- Только зверья и не хватало, вашу ж мать... – Витька ругается без запала, со скукой и усталостью. Формально. И не такого насмотрелся за свои сорок с лишним. И без Хлопка не сахар было - с рождения в интернате, хотя там страшнее вшей были только старшеклассники; и на воле, что бывала хуже зоны, да и у хозяина, где жизнь подчас по-разному поворачивалась.

Витька проходит в бытовку, скидывает рюкзак на стол. Стараясь не смотреть, подхватывает голову Кочегара за сальные волосы, тащит в угол – там ящик с разными мелочами. Вытаскивает пакет с зайчиками и белочками, невольно криво усмехаясь запихивает внутрь голову. Прихватив из того же ящика молоток и несколько гвоздей, идёт к выходу.

Голову в пакете подвешивает в углу у двери на гвоздь и выходит в полярную ночную синеву:

- Ваня, держи фонарик. Да и дверь... Давай вот так её. На снег, не так, твою ж перевернись!

Молотком споро сшивает разломанную дверь кусками досок, крест-накрест, коряво, но надёжно. Попутно подбивает петли. Доходит очередь и до косяка - проём теперь не прямоугольный, а чёрт разберёт, что за фигура геометрии. Но всё вместе сойдёт.

Через полчаса дверь закрыта изнутри, как ей и положено. Сверху изнутри входа в бытовку Витька подбивает кусок брезента – получается полог. Ещё пару досок в буржуйку. Скоро внутри становится совсем тепло.

Витька из пластиковой фляги разливает по стаканам немного воды, сверху вливает спирт. Вскрывает банку «Великой стены», половину вываливает в замусоленную плошку, прямо на стол кромсает несколько ломтей серого хлеба. У Мваны аж глаза загораются, немудрено. Сутки голодный.

Спохватившись, Витька выносит пакет с головой Кочегара и вешает за дверью, на стену бытовки. Есть там крюк, хрен знает зачем, но вот пригодился. Вернувшись, придвигает к Мване стакан с разбавленным спиртом, подхватывает другой сам:

- Перчику бы сейчас - да нет... Ну, эмигрант, вздрогнули! Ещё раз - как дело было?

Через час, разморённые теплом, едой и неожиданно обильной выпивкой, они уже смеются вовсю. В этом деле национальность и цвет кожи значения не имеют. Родился здесь или случайно попал в Россию - будь любезен: смейся или вешайся. Третий вариант туманен и сомнителен.

- Нет, ну вот скажи, Ванька, ты сюда зачем?

Витька уже без куртки, в одном свитере. Короткие волосы торчком, лицо красное, почти кричит - не со злости, просто набрался уже.

- Менья духи саванна послаль, - застенчиво говорит Мвана. От так и не снял куртку, всё время зябко. - Две дерьевни по воле духов собрали деньги. Пришлось паспорт. Виза. Реактивный джет из столица в Каир, потом другой - Москва. Оттуда здесь.

- Да это понятно! И за день до Хлопка к нам добрался. Я помню. Я говорю - зачем?

- Духи саванна. Спасти здесь... Не знаю по-русски. The spirit of nature. Дух места, так. Приньести свой жар в ваш холод...

- Дурак ты, Ванька... - тянет собеседник и допивает стакан. От разбавленного спирта Витьку сильно ведёт, а чёрному - нормально, сидит в куртке, улыбается.

- И что делать будешь? Ведь три года по разным дырам трёшься, типа нашей бытовки. Ноги вон сморозил.

- Жду. Сигналь жду. Знак такой... - Мвана разводит руками. Ему хорошо. Тепло. По жилам медленно течёт огонь, не жгучий, а согревающий. Не спирт, а что-то древнее, привезенное с собой. И нет этого глупого Кочегара. Больше совсем нет. Правда, есть жуткий зверь за окнами, но это ничего, это подождёт... Мвана с тоской вспоминает родину, но его дело - здесь.

Он роняет голову на сучковатые доски стола, засыпая. Витька что-то говорит над ухом, пьяно смеётся.

Мване кажется, что сейчас всё кончится. Может быть, это и есть знак? Он ощущает всю эту землю, он внутри неё, в каждом живом существе - это он бредёт по тундре, коротко порыкивая, в поисках свежей человечины. Его глаза светятся оранжевым пламенем, левый огромный, с вертикальным зрачком, а правый поменьше. Он мёрзнет на посту возле комендатуры, шёпотом проклиная командира, президента, весь этот долбаный город и сраную жизнь. Он смотрит на карты глазами Масяни и почему-то знает, что скоро умрёт - всего через час от удара ножом в спину. Сейчас он - это Витька. Расхристанный, пьяный и боящийся только одного - что спирт в городе закончится навсегда. А это хуже смерти.

Но самое главное - он, Мвана, теперь и есть Салехард. Разрушенный взрывом, холодный, тёмный, населенный жадными до мяса зверями и людьми, что иногда хуже зверей. Над ним метель, а глубоко под землёй, в его таинственном чреве зреет новый Хлопок, окончательный. Сама земля здесь против того, что с ней делают люди. А против земли - не попрёшь...

Его прислали сюда духи с одной целью - стать частью здешних мест. Спасти и сохранить. Кажется, пора.

Мвана с трудом открывает глаза, встаёт, держась за стол.

- Отлить, Ванька? Дело нужное. Не обморозь там себе ничего... - смеётся Витька. Он уже совершенно пьян.

- Ничьего, - говорит Мвана. - Nevermind, дружьище.

Он выходит из бытовки, быстро захлопнув за собой дверь. Не выстудить бы, Витьке там ещё ночевать. Поворачивает в сторону от города и идёт прямо по засыпанной снегом тундре. Через несколько шагов откуда-то из темноты к нему присоединяется давешний зверь, голодный, но неопасный для него. Левый глаз горит огнём. Потом, уже вдали от домов на плечо садится сова. Она странная - на плоской морде нет глаз, вместо них тёмные провалы, кажется, отражающие бескрайнюю северную ночь.

Потом настает черед духов. Из крутящейся под ногами, царапающей кожу метели собираются силуэты людей, волков, жутковатых медведей. Мвана идёт впереди огромной армии, уводя её всё дальше от города. Он чувствует, как лопается под землёй нарыв и понимает: второго Хлопка не будет. Всё будет хорошо с городом, пока люди не высосут весь газ, пока земля не провалится в пустоты.

- Вьечность... Пусть так. Пусть здесь. - Мване кажется, что пахнет кровью и дымом. Остро, разрывая его широкие ноздри, впиваясь длинными иглами в лёгкие. И глубже, всё ниже. Он весь сейчас - кровь и дым.

Человек падает лицом в снег, словно ему выстрелили в затылок. Вся его армия подходит ближе, ещё, окружает и обволакивает его, медленно закручиваясь гигантской воронкой из воздуха, снега, осколков льда и мёртвых, навсегда замороженных костей. Воронка растёт и ширится, она со свистом втягивает в себя воздух, становясь всё сильнее. Редкие птицы, которым удаётся избежать её, летают вокруг, как предвестники конца света.

Откуда-то из темноты прилетает пакет с зайчиками и белочками, падает в снег. Из распадающихся швов торчат сальные волосы Кочегара, его беззубое искривленное лицо. Даже после смерти глаза открыты, они смотрят льдинками на зарождающийся ураган.

- Вечность... - без всякого акцента выдыхает Мвана. В снег. В землю, которой он стал.

Витька, шатаясь, выглядывает из двери. Метель улеглась. Только на севере крутится волчком снежная пелена, но это ладно. Это пусть.

- Ну и куда этого дурака унесло? Замёрзнет же... - Он возвращается в тепло и махом высаживает полстакана.

Вот теперь можно спать. Завтра снова на завалы, а потом попробовать выиграть ещё что-то. Украсть. Обменять. Отнять. И выпить.

Воронка далеко на севере распадается и медленно тает в воздухе. Слышен тихий рокот барабанов и есть в нём что-то нездешнее, странное. Снег теперь пахнет огнём.

Впрочем, что только спьяну не почудится.

© Юрий Жуков (в соавторстве с Романом Дихом)