Чужая любовь | Борис Майнаев⁠⁠

Было утро. Хотелось петь, кричать и бегать, и это было странно. Только натянув сапоги, я вспомнил, какой сегодня день. Это был мой день. День моего рождения. Сегодня мне стукнуло девятнадцать! Интересно, об этом помнит кто-нибудь из батареи? Не успел я надеть гимнастёрку, как Лёха Чабанов гаркнул на всю казарму:

— Смирно! Сержанту Волину — ура!

Батарея ответила нестройным и неясным бормотанием. Оно было понятно: бо́льшая часть наших воинов ещё не проснулась. Как мы говорили: «поднять — подняли, а разбудить забыли».

— Повторить! — Лёшка рявкнул во всю силу своих лёгких. — Ура! С днём рождения!

В этот раз дружный вопль чуть не снёс крышу казармы.

Скоро моё левое плечо превратилось в наковальню, а правая рука заныла — поздравляли с силой и от души.

Мы оба были замкомвзвода, я — первого, Чабанов — второго, поэтому бо́льшую часть суток командовали батареей.

— На торжественный ужин, — Лёха ткнул пальцем вверх, — у нас уже запасено.

Я улыбнулся. Все даты мы отмечали либо в специальном классе (секреты новейшего оружия, изучавшегося здесь, как и наши попойки, были скрыты стальной дверью да решётками на окнах), либо на чердаке казармы.

Под крышей было вольготнее, и там можно было попеть под гитару. С музыкой нам повезло. Отделением связи в батарее командовал ефрейтор Зарицкий, носивший личный позывной «Кум». Он был профессиональным гитаристом, с высшим музыкальным образованием и поставленным в консерватории лирическим тенором. В хорошем настроении ефрейтор собирал такую аудиторию в сапогах и хаки, что огромная казарма превращалась в зал какого-то таинственного собрания.

Кум любил поговорить со мной о тайнах мироздания и сверхъестественных возможностях человеческого организма. Мы не были друзьями, но относились друг к другу с уважением. Поэтому я был уверен, что вечером он споёт для нас всё, чего мы захотим. Водку нам привезли строители, с которыми у меня сложились дружеские отношения. Так что Лёхино «запасено» было организовано, как и положено, мною.

Я, как и все мои сослуживцы, побрился, умылся, подпоясался и только потом скомандовал:

— Батарея, выходи строиться!

По лестнице — а мы располагались на втором этаже — загрохотали сапоги. У подъезда мы переглянулись, и дальше командовал Лёшка. После положенной физзарядки мы двинулись на завтрак. Столовая была от нас метрах в семистах, но Лёха любил показать власть, и батарея перешла на бег. Бежали весело, перекидываясь шутками. Даже батарейный недотёпа Новохатский сегодня не спотыкался и не портил строй. Слева показалось здание будущей новой казармы. Военный городок, всего год назад представлявший собой ряд брезентовых палаток с жившим в них небольшим подразделением, гордо именовавшимся полком, постоянно строился. Теперь тут, неподалёку от южной границы страны, располагалась полнокровная мотострелковая дивизия.

Батарея замедлилась и перешла на быстрый шаг. В трёхэтажном строении, мимо которого мы шли, уже велись отделочные работы. Глядишь — и через пару-тройку недель в него вселится зенитный дивизион. Я посмотрел на окна, уже отражавшие восход, и в этот миг в будущей казарме ударил выстрел.

«Автомат!» — мелькнуло в голове.

— Стой! — почти одновременно скомандовали мы с Лёхой. — Строй не покидать! — выкрикнул я и кинулся к зданию. Рядом со мной бежали остальные, словно не услышали моей команды.

Сначала я увидел лежащие за порогом комнаты сапоги со стоптанными каблуками, а в следующий миг перед глазами возникло тело солдата в полной походной амуниции. Он лежал на боку, откинув в сторону правую руку. Она всё ещё сжимала автомат. Мелкая дрожь прокатилась снизу вверх по телу неизвестного, и я чуть не вскрикнул. На свежевыбеленной стене над ним выделялись розоватые комья.

— Мозги, — выдохнул кто-то прямо в моё правое ухо.

Воздух застыл в горле. Теперь я видел белый подбородок солдата и развороченное темя с торчащими осколками кости.

Кому-то, стоявшему позади меня, стало дурно. Я, подавляя в горле тошноту, оглянулся. Это был Новохатский, которого выворачивало наизнанку.

— Все вон! — прорычал я и, схватив своего недотёпу за гимнастёрку, потащил его наружу. — Сейчас прибежит особняк и начнётся такая волынка, упаси бог. ! Нам лучше не попадаться ему на глаза. Все вон!

В дверном проёме появился капитан Старостин. Сегодня он был дежурным по полку. Офицер, обычно тактичный и выдержанный, в этот раз одним движением выкинул ближайшего солдата наружу и обложил всех нас матом:

— Следы затопчете! Пошли отсюда на хер!

Я тащил с собой Новохатского. Он с рвоты перешёл на икоту.

— Становись, мать вашу! — скомандовал я. — Продолжать движение, марш.

В этот раз тридцать бойцов выполнили команду, как один.

Батарея сидела за столами, и ни один из солдат даже не притронулся к еде. Не знаю, что видел или о чём думал каждый из моих сослуживцев, но перед моим внутренним взором стояла стена с розоватыми комочками мозгового вещества.

— Приступить к завтраку! — Я ударил кулаком по столу. — Сегодня у нас тактические занятия. Будем бегать по сопкам. Всем силы понадобятся. Даю пять минут на приём пищи.

Я демонстративно взглянул на часы. Потом, загоняя внутрь себя комок, всё ещё стоявший в горле, отхлебнул глоток чая и принялся мазать на хлеб сливочное масло. Моему примеру последовали остальные, только Новохатский отрешённо смотрел в стол…

На чердаке было жарко. Водка была противной и пахла карбидом. Коронное угощение — докторская колбаса — скользило во рту, как обмылок, и вызывало тошноту.

— Ну, — Лёшка снова ухватился за бутылку и наплескал водки во все кружки, — за Костю! Девятнадцать лет! Это уже старость.

Мы снова выпили. Кум негромко перебирал струны. Под его пальцами звучало что-то похожее на стон.

Вечером, после ужина, мы снова собрались.

— Я узнал. — Лёха откинулся на рулон рубероида, прислонённый к чердачному перекрытию. — Он был посыльным командира химроты. Обычный деревенский парнишка из-под Твери. Служил как все, особо не выделяясь. И у него не было повода пускать себе пулю в голову.

Я кивнул, потому что тоже ходил к капитану Старостину и говорил с ним об этом несчастном солдатике.

— Может, деды заездили, — Зарицкий отложил гитару и закурил, — вот он, маменькин сынок, и не выдержал?..

Сашка Семёнов отрицательно покачал головой:

— В роте нет стариков, я сам туда ходил. Их только-только сформировали, они все с одного года. И на нём никто не мог «ездить» — он был сильным деревенским парнем и мог за себя постоять. — Там у них один бывший рецидивист служит, — глотнул водки и сморщился Сима, ещё один наш товарищ. — Может, он его…

Сашка скривился:

— Тебе, Сима, везде задницы чудятся. Я же сказал, что кулаками махать солдатик мог и в паре драк проявил себя настоящим бойцом. — Может, что-то дома? — Сержант Рыжков, по кличке Профура, запустил закрученный винтом табачный дым вверх. — Мало ли, родич какой-нибудь помер?.. — У него одна мать, — возразил я, — и той недавно только сороковник стукнул. Она ему постоянно пишет, а он отвечает. — Я дотянулся до бутылки. — Тут что-то другое.

Мы снова выпили.

Кум, наконец, выбрал мелодию, соответствующую настроению, и чердак наполнился звуками полонеза Огинского.

«Вот щенок, — подумал я, вспомнив стоптанные каблуки самоубийцы, — испортил день рождения! Хотя я и сам недалеко ушёл от него. Только я свою смерть пока ношу в часовом карманчике галифе».

Я достал патрон от своего штатного «макарова» и, не зная почему, поставил в центр нашего стола. Короткий толстенький цилиндрик был так затёрт, что сверкал, как полированное золото. На взгляд он больше походил на коротышку-клоуна, чем на смертельный снаряд, снаружи ничем не выдавая своей истинной сути.

Смерть.

Страх.

Сейчас, спустя десятилетия, я понимаю, что в возрасте тех солдат, о которых я пишу, такого быть не должно. В девятнадцать лет бегают за девчонками, влюбляются, считают звёзды, встречают зябкий рассвет, никак не думая, а уж тем более не готовя себя к смерти от собственной руки.

До этого я никому не говорил о том, что носил её с собой, и на каждом прикрытии границы не забывал, что она затаилась в кармашке моих брюк. Я знал, что это слабость, и корил себя за неё. Знал, что они, мои сослуживцы, могут посчитать это трусостью, знал, но ничего не мог с собой поделать. Страх живым попасть в руки противника, издевающегося над ранеными солдатами и отрезающего головы пленным, заставлял меня носить этот патрон. Более того, у меня с самым близким другом, Сашкой Семёновым, был уговор: в случае если кто-то из нас будет тяжело ранен и мы попадём в безвыходное положение — пристрелить друг друга.

Мы оба считали это разумной защитой, но сейчас я, уже убелённый сединами, понимаю, что это всё — армия, готовность убивать и умирать — скорее напоминает сумасшедший дом, чем собрание молодых людей. Из нас — нормальных советских юношей — старались сделать безмозглые, послушные автоматы. Но по-другому и быть не могло. Уже тысячелетия жива формула: «… кто не хочет кормить свою армию, будет кормить чужую». Значит, и это логично — армия должна существовать. Но её дух, её дисциплина, моральный облик, возможность умирать и, защищая Родину, убивать?.. Где-то должна быть середина, но где она? Может, мальчишка, тем утром пустивший пулю себе в рот, искал её и не нашёл?

Лёха отставил в сторону свою кружку и, поковырявшись в нагрудном кармане, достал из него такой же патрон и поставил его рядом с моим. Наверное, пары секунд хватило, чтобы на столе выстроился ряд из девяти ПМовских патронов.

Оказалось, что каждый из нас, сержантов батареи, носил свою смерть с собою. И это после того, как все нашли правильной строку из моего стиха: «Последняя пуля дорога. Последняя пуля во врага». Не в себя, а во врага, в противника, мечтавшего уничтожить, переделать, покорить нас.

Мы молча допили всю водку и разошлись совершенно трезвыми.

Это был мой девятнадцатый день рождения.

Всю ночь, даже во сне, я, сержант Волин, думал над тем, что могло толкнуть этого солдата на отчаянный поступок. Судя по всему, над ним никто не издевался. Его служба шла своим чередом, не выделяя и не задвигая его. Конечно, любая армия — не место для слабосильных романтиков, но погибший и не был им. Он родился и вырос в селе. Там, в наших колхозах, нет и не может быть хлюпиков. В селе надо уметь выживать, и этот мальчишка умел это делать. Думал ли он о матери, о том, что бросает, предаёт ее? Но все мы, взрослея, уходим из дома и в той или иной степени бросаем родителей одних. Так что же заставило его попробовать автомат на вкус?! Что было для мальчишки страшнее смерти?!

Прошло три дня. Было утро, и лёгкий горный ветерок, тянувшийся от границы, вгонял половину батареи в дрожь. Полк стоял на плацу, ожидая пятничного развода. Наш комбат, капитан Нечипоренко, чтобы согреться, приседал и негромко ругался. Только мат, адресованный в пустоту, не мог согреть. Полковник Заикин, командовавший полком, был педантом и ко времени относился бережно. Сейчас он опаздывал уже на семнадцать минут. И этому должна была быть веская причина.

— Идёт, — выдохнул комбат. — Наконец-то.

На ступенях штаба показалась группа офицеров. Первым шёл наш полковник, за ним через порог здания шагнула невысокая старушка в чёрном платке. Капитан снова выругался и негромко пробормотал:

— Неужели новое ЧП на границе?! — Не может быть, — возразил я. — Ни дивизионного, ни армейского начальства нет…

Он согласно кивнул и занял своё место в первой батарейной шеренге. Командование полка вместе с женщиной поднялось на трибуну, стоявшую в центре плаца. Прозвучала команда, и мы замерли в строю. Полковник Заикин шагнул вперёд и снял с головы фуражку:

— Это мама… — офицер на секунду замер, подыскивая нужное слово, затем выдохнул: — …Серёжи Леонова, три дня назад павшего нелепой смертью. Зоя Тимофеевна хочет сказать вам несколько слов.

Полковник надел фуражку, потом снова снял её и опять надел. Женщина молчала. Он наклонился к ней и что-то прошептал на ухо. Она кивнула и заговорила:

— Виктор… — Мать бойца, произнеся одно слово, снова сжалась.

Командир полка громко «подтолкнул» её:

— Ну, ну. — Отец Серёженки умер на третий день нашей свадьбы. Сгорел от водки. Так сказал наш поселковый фельдшер. Сына я рóстила одна.

Она сделала ударение на этом «о», и мне вдруг захотелось плакать. Жалко было эту женщину, в сорок лет уже походившую на древнюю старуху. И было видно, что такой сделала её не только смерть сына, но и нелёгкая жизнь, выпавшая на её долю. Я вспомнил село под Псковом, в которое нас, курсантов сержантской школы, посылали помогать колхозникам убирать урожай. Это было село без мужчин, а за ужином вместе с нами сидели женщины разных возрастов. Они поили нас самогонкой и кормили варёной картошкой, огурцами и брюквой. Колхозницы пили с нами наравне, но мы, молодые и тренированные «воины», оказались слабее и опьянели раньше. Последнее, что я помню о том вечере, — это крупная соль на досках стола и тяжёлые, с обломанными ногтями, руки, женские руки…

Наверное, командир полка смог убедить эту женщину в чём-то таком, что заставило её вспоминать и рассказывать о жизни своего погибшего сына.

Может быть, она сама, простая деревенская баба, поняла, что своей нехитрой правдой сможет уберечь от беды других потенциальных самоубийц, которые могли стоять сейчас перед ней?!

И она говорила, говорила, шаря взглядом по нашим шеренгам…

— Он рос хорошим мальчиком. Учился в школе и не боялся бегать через лес ни зимой, ни осенью, а у нас дожди, бывает, неделями идут. У нас-то школу закрыли— вот они все, наша ребятня, за пять километров в соседний посёлок и бегали. Это сейчас и эту школу закрыли, и у соседей в посёлке детей нет.

Она замолчала, уставившись взглядом куда-то поверх наших голов.

Полковник громко вздохнул и тронул женский локоть.

Женщина вздрогнула и отодвинулась от нашего командира.

— И мне помогал, и учился, и на ферме навоз из-под коров убирал, чтобы копеечку в дом принесть. Хороший был ребёнок. А рядом с нами, забор в забор, живут Ломакины. У них дочь, Серёжина одногодка, Наталья. Шустрая такая, голубоглазка. Любил он её, с детского садика любил. Защищал от чужаков. Портфель за ней носил. Он любил, а никому ничего не говорил, даже ей! Соседка да соседка. Уже постарше, в классе восьмом, когда в клуб новое кино привозили, бывало, она придёт под нашу дверь и зовёт: «Серёжка, сосед, в кино идёшь?!» Вот и всё общение. Он и мне ничего о Наталье не говорил. Только перед самой армией, когда уже в машину садился, обнял меня и сказал: «Вот отслужу срочную, приведу в дом Натальюшку — дочкой тебе будет». А она прибежала за секунду до его отъезда. Сунула ему узелок с пирожками и в лоб поцеловала, молча так, ни слова не говоря. Серёжа каждый день письма писал. Мне писал. Не ей, а мне…

Её лицо неожиданно сморщилось. Женщина подняла руку и уголком платка вытерла правый глаз, хотя он был сух, как и левый. Она не плакала, но её голос то хрипел, то стихал до шёпота, то поднимался почти до крика. Я вдруг понял, что вот так и умирают от инфаркта. Всю боль, весь ужас происшедшего она топила в сердце. А ей ещё сына домой везти — везти в цинковом ящике в товарном вагоне.

— Серёжа писал письма и в каждом из них спрашивал о ней, о Наталье. Она изредка, когда мы встречались, тоже интересовалась его делами, его службой. Я писала сыну об этом и потом из его ответов понимала, что́ для него значат эти вопросы. Наталья-то спрашивала по-соседски, а он любил её… — Голос женщины рванулся ввысь. — Любил, но даже мне об этом не писал. Как тогда, перед отъездом, сказал… и всё, больше ни слова. Просто просил в письмах описывать, как она выглядит, что говорит, каким голосом.

Две сухие руки взлетели и упали на перила трибуны, вцепившись в них до синевы в ногтях.

«Упадёт»! — подумал я.

— Дура я, дура! Это я убила сына, Серёженку! Это я написала, что Наталью сосватал Колька, председателев шóфер! Это я написала, что в мясоед свадьба назначена! Это я…

Судорога прокатилась по её худенькому телу. Полковник обхватил рукой женские плечи, и тогда она зарыдала, бормоча одно слово:

— Прости. Прости…

Наверное, она обращалась к сыну, для которого любовь стала дороже жизни.

Любовь!

Я ещё не знал, что это такое, но знал, чем кончилась эта тайная любовь мальчишки.

И этот выстрел, и эта пуля…

И эта чужая любовь!..

Редактор: Глеб Кашеваров
Корректор: Вера Вересиянова

Больше чтива Бориса Майнаева в сборнике «Дочь греха»: chtivo.spb.ru/book-doch-greha.html