Жду новый пост

Серия «Странные люди среди нас»

Страх неутолим. Бессонница ненасытна. Откинув назад неопрятную прядь тусклых волос, привычно взялась за бутылку, початую ночью.

А ведь привела его в дом она сама. Да кто же знал, что так обернётся?

Ольга отчаянно хотела ребёнка: не важно, девочку или мальчика. С годами желание стало навязчивой идеей, манией. За двенадцать лет брака она испробовала все медицинские и не только – методы, окончательно потеряла надежду родить своего и решилась взять приёмного, из детдома. Долго уговаривала Серёжу, он не хотел чужого: мало ли, какая у него наследственность, болезни, да и вообще… Плакала, закатывала истерики. Уговорила. На свою голову.

В детдоме ей показали мальчика лет пяти. Четырнадцатилетняя «мать» оставила его ещё в роддоме, потом вроде кто-то пытался усыновить, но приёмные родители то ли не справились, то ли с ними что-то случилось. Заведующая смотрела в окно на штрихи начинающегося дождя и говорила много и убедительно, хвалила умненького ребёнка. Ольга подробности не слышала, её интересовал он. Мальчишка следил за ней блестящими янтарными бусинами и молчал, теребя себя то за ухо, то за кончик большого носика.

– Как тебя зовут, мальчик? – спросила она, а сердце уже подсказывало: мой.

– Г-гена, – заикаясь, ответил малыш. –  Но я вовсе не к-к-крокодил.  А т-ты моя мама?

– Да, мама, а ты мой сын, теперь никому тебя не отдам. – Ольга прижала к себе мальчишку, уткнув в живот светлую головёнку.

Серёжа ждал в машине. Посмотрел искоса и велел садиться на заднее сиденье.

– Горбатый нос себе на уме? – буркнул он, ни к кому не обращаясь.

– Ничего… Чем носовитей, тем красовитей! – Ольга принуждённо засмеялась, Гена заулыбался, заискивающе заглядывая в глаза.

Новый член семьи несколько раз оббежал по кругу квартиру и замер перед туалетным столиком. В створках трельяжа трижды отразилась его восторженная мордашка.

– К-какие красивые б-бутылочки! П-пахнут!.. – закричал он, бесцеремонно хватая изысканные флаконы и шумно втягивая воздух. – Пахнут, как ты! – Сделав ошеломительное открытие, Гена смотрел на Ольгу с обожанием.

– Осторожно, не разбей, а то поранишься стеклом. Это духи.

– А зачем они?

– Ты сам и ответил. В этих флакончиках живут запахи.

– Мы их выпустим и будем сами п-п-п… – Он не договорил, замер, будто споткнулся, и уставился на отражение подошедшего Серёжи.

Муж приобнял Ольгу сзади, поцеловал в шею, шепнул:

– А вы похожи: глаза, носик... Надо же, чужой мальчишка – как две капли…

– Не чужой – наш. Сын.

Гена отвернулся от зеркала, потянул Ольгу за рукав.

– Ты правда теперь моя мама? Подаришь мне один б-бутылёк? Ну, хотя бы самый м-маленький… Ну, к-когда эти духа кончатся…

– Конечно, подарю… сынок. А теперь пойдём, я покажу тебе твою комнату.

Ольга любила приёмыша, как своего родного ребёнка…

***

Сначала ты меня любила. Или мне это только казалось?

Ты играла на пианино, и мы горланили детские песенки, пока твой Серёжа был на работе. Ты говорила, что скоро я совсем перестану заикаться.

В окно толкался ветер и швырял мокрые горошины. Растрёпанным ворохом, будто листья из мешка дворника, на меня обрушились впечатления: новый дом, родители. Ещё недавно я тоскливо стоял у ограды, разглядывая между прутьями прохожих. Представлял, как какая-нибудь спешащая по своим делам тётенька – вот эта, в красивом плаще, или та, с большой сумкой –  вспомнит вдруг, что её очень ждёт забытый здесь мальчик, и остановится, откроет калитку, обнимет, заберёт с собой… И вот мечта сбылась: теперь у меня есть целая большая собственная мама, красивая и добрая. Она пообещала, что подарит бутылёк, как только из него выйдут все духа. Ты сказала, говорить правильно – духи. Но мне кажется, что духа – лучше.

Я был один в комнате, набитой тупыми безмолвными игрушками. Ворочался в кровати и никак не мог уснуть. Мне было тоскливо, ужасно захотелось вдруг убедиться, не исчезла ли новая мама, не растаяла ли от дождя, как волшебница Бастинда, а заодно посмотреть, не опустел ли какой-нибудь пузырёк. Я знал почти наверняка, что причудливые склянки издают удивительные звуки. Срочно требовалось это проверить. Насторожив уши, я блуждал по тёмной квартире, натыкаясь на стены и не зная, в какой стороне искать комнату мамы, пока не услышал возню и какой-то скрип. На цыпочках пошёл в сторону шума. На маминой кровати вздыбленно шевелилось, скрипело и ухало одеяло. Мама в опасности!

– Что это вы тут д-делаете?! Уходите прочь! – закричал я.

Одеяло вздыбилось ещё больше, выросло до потолка и вдруг опало, схлынуло. Вспыхнувшая лампочка на маминой тумбочке выхватила из темноты красную бармалейскую морду...

– Ну, знаешь, если этот буратино будет всюду совать свой нос… – злобно зашипела морда голосом, похожим на Серёжин, из-под одеяла высунулась рука.

Я испугался и повернулся, чтобы убежать, но замер на месте, заворожённый видом огромной косой тени на стене. Ноги прилипли к полу. Через мгновение я понял, что тень – моя, но всё равно не мог сделать и шагу. Ко мне тянулась сзади длинная-предлинная рука, она всё росла, и уже почти схватила за волосы, которые от ужаса встали дыбом.

– Не бойся, свет от лампы всегда рождает искажённые тени, – сказала ты,  поднимаясь, а Бармалей убрался обратно под одеяло, откатился к стене.  

Ты обняла меня, дала в руки маленький волшебный флакончик и отвела в комнату. Долго сидела рядом и напевала, вытягивая из темноты баюкальные мелодии, которые смешивались с ароматом духов, обволакивали и погружали в сладкую горчинку сна.

***

Через год Ольга неожиданно узнала, что беременна. Так бывает, сказал врач. Стараешься, соблюдаешь благоприятные дни, диеты и предписания, нервничаешь, постоянно о нём думаешь, но ребёнка всё нет. Начинаешь стареть, смиряешься с бесплодием, усыновляешь приёмыша, расслабляешься, забываешь о старании – и неожиданно получаешь чудо, подарок судьбы!

Говорят, беременным полезно слушать классическую музыку. Ольга садилась за пианино, а Гена убегал в свою комнату. Музыка почему-то его раздражала. Он закрывал уши ладошками и залезал под кровать, будто темнота могла заглушить звуки. Зато, как только Ольга переставала играть, странный мальчик – так она его иногда называла – вылезал из укрытия, подходил, прижимался ухом к большому животу и слушал. Что он там мог слышать?

Наверное, дурные наклонности у него начали проявляться уже тогда.

Когда родилась дочка, стало ещё хуже.

Ольга утюжила пелёнки и складывала на столе стопочкой. Несмело подошёл сын.

– Зачем т-ты это делаешь? Вчера гладила, сегодня – опять.

– Пелёнки для твоей сестрёнки, – весело ответила она.

– Н-напрасный труд, – по-взрослому рассудительно сказал Гена. – Эта с-сестра тебе снова всё обосикакает.

– Ну и что? Мы снова завернём её в чистенькое.

– И не налупим?

– Нет. Она же маленькая. Лялечка.

– А если обокакает?

– Ничего, помоем. Надо говорить  не обо, а об.

Гена, задумавшись, ушёл в свою комнату. Вернулся, когда Ольга стала кормить дочку грудью.

– Что это журчит? – спросил он.

– Где? Ничего нигде не журчит. – Ольга, не понимая, о чём он спрашивает, с недоумением посмотрела на Гену. И тут только обратила внимание на то, что из рукавов рубашки и коротких штанин на руки и ноги малыша выползли багровые полосы. – Ой! Что это у тебя?! – вскрикнула она.

Задрав рубашку, обнаружила синяки и следы ремня на маленькой тощей спине.

– Что это, я вас спрашиваю?! – Ольга с ужасом переводила взгляд с ребёнка на мужа и обратно.

Серёжа молчал, а Гена сквозь слёзы выдавил:

– Б-бармалей…

– Вот только плакать не вздумай, мужик! – жёстко сказал Серёжа и начал откупоривать банку с пивом.

Пока Ольга находилась в роддоме, мужчины жили вдвоём. Она ещё порадовалась, что они так хорошо справились без неё: в доме чистота, порядок. А тут вон оно как!

– Иди в комнату, Гена. Я тебя позову.

– Ну, выпил на радостях, а что – дочка родилась. Пьяный был, поэтому перестарался. Хотел легонько наказать… Он же не слушался! Я ему: собирай игрушки, а он всё возит и возит по полу своим драндулетом! – Серёжа оправдывался, но она слышала в его словах обиду и злой укор.

– Да мы же сами ему эту машинку подарили! Как ты мог? Избить беззащитного ребёнка… сироту…

– Ладно, Оль, прости, виноват, больше не буду.

***

Я слышал, как журчало тёплое молочко, когда ты всовывала в беззубый рот розовый сосок, и оно перетекало из тебя в ненасытную лялечку. Ты укладывала её спать в своей комнате и часто брала к себе в постель. Я завидовал этой… сестре. Вот бы мне быть к тебе так же близко! Дышать твоим будоражащим запахом… Трогать руками и ощущать во рту восхитительную мягкость – чтобы снова стало щекотно внизу живота. Глотать тугие струйки молока – пить прямо из тебя. Но ты сказала, что грудью кормят только маленьких. Я валялся на полу, орал и дрыгал конечностями, стараясь подражать прожорливой кукле, которая за подобные проделки получала твою нежность. Но мне не помогло. На тебя не подействовало. Не получилось притвориться маленьким. Мои руки и ноги были слишком большими, а голос непоправимо грубым, чтобы ты могла полюбить меня так же сильно, как её. И тогда я сказал то, что думал:

– Зря вы её наебали.

Ты вздрогнула, как будто я тебя ударил. Твоё лицо пошло красными пятнами. Ты начала яростно хватать вещи и молча одевать сестру. А Серёжа… я знаю, видел по мстительной улыбке, он хотел меня отдубасить тут же, с жестоким наслаждением, как он умел, но глупо было бы лупить человека спустя всего полчаса, как в третий раз пообещал жене этого не делать. Он перенёс процедуру на более позднее время – когда ты ушла с коляской на прогулку.

Я старался. Я очень старался быть хорошим. Я всегда мыл руки перед едой и отучил себя говорить плохие слова. Зная, что это может тебе понравиться, я даже пытался её полюбить. И почти полюбил. Однажды, когда Серёжа был на работе, а сестра уснула, ты пошла в магазин, шесть раз наказав мне не подходить к лялечке даже близко. Но ты где-то задерживалась, а она проснулась, заворочалась, завертела головой в поисках титьки, но – фигушки! – титьки не было. Сестра обиженно скривила губки и завопила так, что мне стало её жалко. Сперва я не подходил к кроватке – я ведь обещал – просто протянул руку и всунул в открытый рот пустышку, но она её тут же выплюнула, мне стало смешно, я снова сунул и сказал:

– Говорю тебе, злодей, выплюнь солнышко скорей! – И она опять выплюнула.

Я засовывал соску – лялечка выплёвывала, я смеялся и засовывал снова, так мы играли, и я уже был готов смириться с её существованием. Но потом она почему-то заорала пуще прежнего. Тогда я решился. Подставил маленький стульчик, встал на него, перегнулся через перильца и попробовал её вытащить из кроватки. Фу, как пахнет! Я чуть не уронил эту мокрушу, но всё же сумел перетащить через перекладину. С трудом слез со стула на пол – спрыгивать с такой ношей не отважился. До стола, где её обычно пеленали, не дотянуться. Она продолжала плакать очень громко, фортиссимо, я плохо соображал, куда мне её положить и что делать дальше. Подошёл к пианино, думал, поможет музон. Прижав её к себе одной рукой, потыкал клавиши пальцем. Ей не понравилось. Наверное, сестра, как и я, не любитель фортепианной музыки. Тогда я сел на диван и стал тупо качать её, убаюкивать. Но сестра не убаюкивалась. Я начал петь песни про оранжевое небо и в лесу родилась ёлочка. Она на минутку примолкла, но от неё так плохо пахло, что у меня закружилась голова и пошла кровь из носа. Красные капли падали прямо на лялечку и расползались, как кисель по столу, а я не знал, что с этим делать.

Вот тут ты и вернулась. Не раньше и не позже. Не знаю уж, что ты там себе подумала, но закричала ты громко, и сестра завопила тоже, с новой силой.

– Что ты с ней сделал, гадёныш? – Ты скинула пальто и швырнула на пол, в бешенстве топала ногами, спинывая сапоги. Визжала так, что прибежали соседи.

– Я просто достал из к-кроватки… Она так плакала, я б-боялся, что она умирёт! – лепетал я, но ты не слушала.

***

– Представляешь, прихожу, он сидит на диване и держит Светочку на руках, а у неё всё личико в крови! – рассказывала Ольга ночью.

– Вот гад! Я ему покажу! – зарычал Серёжа, соскакивая с кровати.

– Тише, тише, пусть спят. Только все успокоились. Тут такое было!

– И что же это было?

– Я задержалась в магазине. Светка проснулась и заплакала, она же привыкла кушать по часам… А Гена… Гена просто пожалел сестрёнку и вытащил из кроватки, чтобы успокоить. Песни пел. Я так испугалась, увидев кровь, что наорала на него, теперь даже стыдно перед мальчиком.

– А кровь откуда?

– У него из носа пошла. От напряжения.

– Понимаешь, малыш, давно хотел тебе сказать, – осторожно и вкрадчиво начал Серёжа, нежно гладя Ольгино плечо. – Зачем нам с тобой этот Гена? Больной, нервный… Разве плохо было без него? Вспомни наши вечера, ночи…

– Ты же знаешь, почему мы его взяли. У нас не было своего ребёнка…

– Не было. А теперь есть. Давай отдадим его обратно.

– Что ты?.. Как – отдадим?

– Как взяли, так и отдадим.

– Нет, он, конечно, странный мальчик, но разве так можно? Он же не вещь: понравилась – взяли, разонравилась или не подошёл размерчик – вернули в магазин!

– А со мной так можно?! – повысил голос Серёжа, отстраняясь. – Ходит, подглядывает, подслушивает, чего-то вынюхивает. Мне уже во сне снится этот буратино! Да ты на себя посмотри: вся издёргалась, похудела. Этак он нас в могилу сведёт раньше времени. А нам дочку надо воспитывать.

– Но это же… предательство. Как мы ему об этом скажем? А как в глаза соседям посмотрим, заведующей детдомом? И вообще…

– Пусть это тебя не волнует. Они чужие люди. Ты лучше представь, что будет, когда наша дочка подрастёт, а тут этот, с его закидонами и нежностями… А он ведь мужик, самец! А вдруг он что-нибудь сделает с нашей Светой?

– Что сделает? – Ольга села на постели, и, скомкав подушку, смотрела на мужа потемневшими глазами.

– Ой, не знаю, не знаю, думай сама.  – Серёжа зевнул и отвернулся к стене, а Ольга долго не могла уснуть, разрываясь на части от чувства вины, угрызений совести и дурных предчувствий.

***

Ты резала капусту. Мне было интересно смотреть, как из-под большого ножа с хрустом отваливались от зелёной головы узкие полоски, одни прямые, как ленточки, а некоторые кудрявые. Под столом в ожидании своей очереди дрожали другие кочаны. Моя пухлая сестра бегала из комнаты в комнату и смеялась от радости, что научилась ходить.

– Гена, поменяй Свете штанишки, у меня руки заняты! – попросила ты.

Я догнал хохотушку, но она в руки не давалась. Норовила укусить и вырваться. С трудом мне удалось-таки повалить сестру на пол и стянуть мокрые колготки. А вот надеть сухие – снова проблема: сикуха дрыгала толстыми ножками, на которые я пытался их набросить, с потрясающей скоростью, будто крутила невидимые педали.

– Что тут у вас происходит? – в дверях возник Серёжа, которому не понравилось то, что он увидел. – Что ты с ней делаешь, ублюдок? – заорал он, отшвырнув меня так, что я влетел во что-то твёрдое. Сидел на полу, прислонившись к стене, в затылке громко загудело.

Ты выскочила из кухни с ножом в руке.

По рукам и ногам моим побежали мурашки. Я сразу догадался, что ты хочешь убить Бармалея, и засмеялся. Я всегда хотел, чтобы Серёжу проглотил крокодил. Но волшебные крокодилы в нашем городе по аллеям не гуляли… И вот ты с большим ножом. Да, да, отрезать ему голову! Так было бы лучше для всех.

Я вцепился в покрытые чёрными волосами руки и держал изо всех сил, чтобы отвлечь его внимание и предоставить тебе возможность ударить внезапно.

– Я тебя не боюсь! Всё равно ты скоро умрёшь! – кричал я в красную бармалейскую морду.

Но ты, вместо того, чтобы действовать, застыла в дверях, будто тебя заколдовали, и уронила на пол орудие возмездия.  

А на следующий день вы вернули меня туда, где взяли. Как вещь, как посылку. Как ненужный больше чемодан. Бармалей победил. Он даже не вылез из машины, падла. Буркнул только:

– Обниматься не будем. Топай, откуда пришёл.

Я всё надеялся, что мы с тобой не дойдём, повернём на полдороге и вернёмся домой. Мне кажется, и ты сомневалась, ты всё ещё любила меня. Я же видел, как ты кусала губы – до крови. Но этого не случилось. Ты побоялась подарить свою нежность – мне. Ты предала. Ты заодно с ними.

Знакомых пацанов почти не осталось – всех разобрали новые родители. Остался только Кирька. Кому он нужен – такой одноглазый? Он похлопал меня по плечу и сказал:

– Ну, что, Крокодил? Тебя снова наебали?!

Я уже и забыл, что я Крокодил. А теперь вспомнил. И так мне стало… невыносимо… я лежал на кровати и ничего не хотел слышать, видеть. Ничего вообще не хотел чувствовать. Лучше бы я сам умер, а не Серёжа.

– Поплачь, Генка! Не бойся плакать, – сказал мне Кирька. –  Это можно. Это не стыдно. Есть такие слёзы, которые надо выплакать обязательно. Чтобы внутри всё перегорело. Тогда будет не больно.

***

Этот маленький монстр орал и плевался в Серёжу страшными злыми словами:

– Ты скоро умрёшь!

И вскоре Серёжи не стало.

Нечёсаная и неодетая, Ольга блуждала по квартире и машинально повторяла: накаркал, накаркал.  После смерти мужа в ней завелось мелкое ползучее зло, и стало разрастаться внутри, в точности, как ребёнок в животе матери. Оно высасывало прежнюю её весёлость, нежность и саму жизнь, подобно тому, как раньше опустошала грудь дочка. Ольга перестала смеяться, охладела к музыке.  Лицо стало серым, как линялая ночная рубашка, в которой она ходила теперь целыми днями, забывая переодеться.

Вспомнился ещё случай, на который раньше Ольга как-то не обратила внимание. Они с Геной собирались идти гулять. Она, беременная Светочкой, задержалась у двери, закрывая замок. Гена самостоятельно начал спускаться по лестнице и встретил соседку, ту скверную бабку, которая особенно остервенело стучала в стену, когда Ольга музицировала.

– Ты ещё тут, суразёнок? – услышала Ольга противный голос.

– Тут, – сказал Гена. – А вот ты скоро улетишь. Далеко.

– Взрослым нужно говорить «вы», – сказала Ольга, беря сына за руку.

А вечером они узнали, что соседка погибла. Начала мыть окна и выпала прямо на асфальт. Она, конечно, неприятная была женщина, но чтоб так…

***

Накаркал… А я… не Каркуша какая-нибудь.  Но, надо признать, на самом деле случилось не по-моему: Бармалей просто разбился на машине, наверное, ехал пьяным. Тогда, с соседкой, эта моя… особенность проявилась в первый раз. Посмотрю на человека, и отчего-то знаю, что он скоро умрёт. По мурашкам на моих руках знаю.

Потом я стал молчать, не говорю больше никому. Но знать-то я знаю! Это знание зарождается внутри как стакан пенного пива, начинает бродить, заполняет доверху и щекочет кожу. С ним не совладать. Кажется, что вот-вот лопнут барабанные перепонки. Я выхожу на улицу, бегу по городу, словно ищейка на знакомый запах, пока не успокоюсь…

***

Ольга перебирала фотографии. Вот Светочка в садике. Вот с букетом и огромными бантами – пошла в школу. Светочка росла хорошей умной девочкой. Она заставила Ольгу стряхнуть оцепенение, наступившее после смерти Серёжи. Ольга начала обучать дочку музыке и не нарадовалась, как быстро подхватывает на лету мелодии её малышка, какой чистый и нежный у неё голосок. Постепенно ползучее зло отступило, Ольга пришла в себя, вспомнила о существовании косметики, купила модную юбку, вернулась на работу. Ученики играли фуги и дарили цветы.

Однажды, придя из школы, Светочка спросила:

– Мама, а где мальчик?

– Какой мальчик?

– Наш. У нас же был мальчик, мама?

– Ты что-то помнишь? – спросила Ольга, у которой похолодело внутри.

– Да нет. Мне другой мальчик рассказал. Большой такой. Почти дяденька.

– Какой мальчик?! Что он тебе сделал? – закричала в истерике Ольга.

– Да ничего, – удивлённо сказала Светочка. – Просто поговорили.

– Никогда! Слышишь меня – никогда не разговаривай ни с какими незнакомыми мальчиками! …Ни с какими незнакомыми дяденьками, ни с какими тётеньками – никогда не смей разговаривать!

Ольга выпила последнюю рюмку, поискала глазами, чем бы закусить, не нашла, вытерла губы ладонью и снова подошла к зеркалу. Да, красота – страшная сила! С годами становится всё страшней и страшней. Ну и чума! Баба Яга, – наверняка сказал бы Гена.  От дикой, сосущей тоски не спасают ни мастурбация, ни водка. Потухли янтарные искры в глазах. Щёки провисли, нос вытянулся ещё больше. Нежный подбородок заострился и выпятился вперёд. Кое-где на нём выросли жёсткие седые волоски, одни прямые, другие кудрявые – не успеваешь выщипывать. Да и зачем?

Серёжи давно нет. И Светочки нет. Было счастье – да кануло. Судьба?

И только ты, странный мальчик, не меняешься, остаёшься по-прежнему странным.  Зачем ты смотришь на меня? Слева, справа, – из створок трюмо, из лаковой поверхности пианино. Не смотри на маму… Нет у меня для тебя ничего.

***

Я очень любил тебя, мама. И твёрдо решил тебе отомстить, когда вырасту. Предательство должно быть наказано. И я отомстил. Но это не просто месть. Это возмездие. Каждая из девушек – это ты. И сестра – это тоже ты. Твои глаза, нос с горбинкой, бёдра галифе… Не знаю, наверное, сестра уже в раю.

А теперь я пришёл к тебе. Не потому, что хочу убить. Зачем мне тебя убивать, мама? Я и так знаю, что ты умрёшь. Это случится совсем скоро. Я чувствую, слышу, как ворочается внутри тебя ползучее чудовище. Скоро оно тебя окончательно задушит. У меня бегут и бегут по рукам мурашки и нестерпимо громко гудит в затылке. Ты мне не веришь, потому что это слишком неправдоподобно. Хотя… мне кажется, ты и сама уже догадалась... Интересно, ты тоже хочешь в рай? А вот этого я тебе гарантировать не могу.

Да, чуть не забыл. Я принёс тебе подарок, мама. Посмотри, какой красивый флакончик! Аромат просто божественный. Тебе всегда нравились сладковато-горькие запахи.

Поплачь, мама. Тебе станет не так больно…

***

На похороны Ольги пришли три старухи-соседки с зажатыми в кулачках гвоздиками да две пожилые учительницы из музыкальной школы. Постояли у могилки, напустив на лица подобающее случаю выражение, возложили цветочки и венок с надписью на чёрной креповой ленте «От коллег и благодарных учеников». Помолчали, прикидывая, прилично ли покидать кладбище так скоро. Решив, что пора, повернулись и двинулись к выходу, тихо переговариваясь.

– Молодая ещё. Жить бы да жить.

– Одна она жила. Одинокая.

– Вроде сын у неё был… Давеча приезжал, духи привозил, она коробочку показывала.

– Да нет. Не было сына. Может, ученик приходил. Она раньше здорово на фортепианах играла. Мы ещё стучали ей в стенку, потише, мол…

– Дочка у неё была, беленькая такая. Хорошенькая, словно куколка.

– Так она пропала. Там какая-то непонятная история случилась, лет одиннадцать ей, не то двенадцать исполнилось, пошла в школу и не вернулась.

– И не нашли?

– Какое там? Не нашли. Ни живую, ни мёртвую. Так одна и жила.

– Последнее время заговариваться стала. Всё ей какой-то маньяк блазнился.

– Во как! Сроду в нашем городе маньяков не водилось…

– Телевизера насмотришься – и не такое казаться начнёт.

– Ох-хо-хо… Не дай бог…

– Все там будем…

Спохватился ветер и встревожил мёртвые листья. Они закружились в воздухе, заглушая шорохом буднично-житейский шелест старух. Оплакивая нелепую Ольгину судьбу, всхлипнул дождь. Косые струи окрепли и с печальной деловитостью принялись размывать очертания крестов и деревьев. Никто не заметил, как от тёмного ствола отлепился неясный силуэт и, блуждая по дорожкам, растворился в слякотном тумане.

Но стрелок уже заметил свидетеля и вышел из машины. Нормальный с виду парень среднего роста, в джинсах и кожанке с металлическими нашлёпками в виде остроконечных звёзд, разглядывал меня с насторожённым любопытством, как и я его.

– Что, тоже охотимся? – вдруг громко заржал он, в свете фар заблестели зубы и звёздчатые нашлёпки на куртке. – А что, нормально! Хорошо стресс снимает... после работы... Блоховозов на всех хватит! Стреляй! Я не против.

– Да я... корреспондент... Данилов... – пролепетал я и, устыдившись своего испуга, начал быстро и, как мне казалось, строго говорить:

– Зачем вы это делаете? Это бессердечно! Они...

– О! А это не тот ли Данилов, что статейки пописывает? Вижу – тот! А чего ж наезжаешь тогда? Сам ведь писал: "Принять меры!" И кто должен их принимать: властям на нас насрать, они кресла меж собой делят, ментам тоже не до шавок. Кто, если не мы? Молчишь, защитничек? – Сильно разочарованный во мне, он повернулся уходить.

– Администрация акцию проводит: животных кастрируют! – сказал я вдогонку.

Парень остановился:

– А чего их кастрировать? Они же людей кусают, а не е...ут!

Я не нашёл, что ответить.

– "Туарег"-то папашин, небось? Хорошая машинка! Гляди, а то вместе бы стреляли, или соревнование устроили: кто больше. Ты в одном районе, я в другом. Как тебе предложение, журналист?

– Да, нет, я собак не стреляю, и вам не советую... – ошарашено пробормотал я.

– Жаль. Машинки-то у нас с тобой того... похожие... Круто может получиться: два чёрных джипа... Потом статейку тиснешь: "Чёрные санитары города". Во! И название готово! – он опять захохотал, и, уже садясь в машину, крикнул:

– Подумай! Меня Джокером кличут. Найдёшь, если захочешь!

Я проводил взглядом отъезжающий автомобиль. Мама дорогая! Вот это совпадение: "Фольксваген Туарег"! И даже цифры госномера те же, только в другом порядке.

После объявленной городскими властями акции стало ещё хуже. Специальные бригады отлавливали бесхозных бродяг, куда-то отвозили в синем фургоне, а потом выпускали обратно на улицы.

"Зелёные" ликовали: под их влиянием власти запретили убивать собак.

Они дохли сами. Нездоровые после наспех сделанных операций, они бегали на морозе, оставляя кровавые следы. Иная особь ковыляла за стаей, волоча по снегу собственные кишки.

А оставшиеся в живых, кастрированные или пока избежавшие процедуры, ещё больше озлоблялись на человека и мстили ему беспощадно.

Я метался по улицам, делал снимки и замечал новые факты. Город почти обезлюдел. Детей во дворы не выпускали. Взрослые передвигались на автомобилях, стараясь оставлять их на ночь вблизи подъездов. Те, у кого машин не было, перебежками добирались до остановок и мучительно озирались в ожидании общественного транспорта.

Секретарша Людочка наполнила гневными письмами уже два мешка, и они немым укором стояли у моего стола.

Однажды, разбирая письма, я наткнулся на такое: " Катаясь на лыжах в районе парка Водный, случайно обнаружила, увидела целую кучу шкур баранов. С кровью содранных. Зрелище не очень приятное. Пройти мимо и остаться равнодушной было невозможно. По закону -– останки животных -– биологические отходы. Их утилизация прописана до мелочей, ведь четвероногие могут быть заражены. Их даже захоранивать в землю нельзя, тем более организовывать несанкционированные свалки".

Когда приехал на Водный, там вовсю кипела работа: ребята из телевидения снимали брошенные на видном месте шкуры, головы, останки баранов. Я огляделся: парк Водный, рядом частный сектор, лыжня. Справа – река. Значит, здесь – зона возможного подтопления. Ждать оттепели никак нельзя. Паводковые воды могли смыть останки мёртвых животных в реку. Кто устроил страшную бойню? Снова собаки? Вон, за кустами, сидят и ждут, когда уйдут люди и можно будет приступить к пиршеству. Но откуда здесь – почти в центре сибирского, заваленного снегом города – бараны?

Аверин отреагировал на материал о баранах странно: промолчал и оставил без комментариев, больше не вызывал, а при встрече в коридоре спешил пройти мимо, ссылаясь на занятость. Однако материал напечатали, и вскоре проблемой занялись экологи и городская администрация.

"Собачья" проблема всё больше затягивала меня лично.

Когда я обнаружил на "Туареге" выцарапанную гвоздём надпись: "Собачий убийца", то почувствовал себя одиноким бербером в "пустыне пустынь", у которого ранили любимого верблюда.

Дядя Петя взглянул на "рану" и поставил диагноз:

– Жить будет. Ничего, сынок, подправим. У меня ребята, знаешь, какие мастера!

– Славно! А побыстрей это сделать можно? Не хочу отца расстраивать, у него за восемь лет ни одной царапины, а я... Заплачу вдвойне.

– Отчего же? Можно и побыстрее. Коль, займись, – кивнул он мужику в промасленном комбинезоне, – пока мы с журналистом чаи будем пить.

Я заметил, что старик чем-то расстроен и спросил его. В ответ он кисло сморщил лицо и поёжился щуплым телом. Поставил стакан и с непонятной мне горечью продекламировал:

Почему так надсадно ноет моя изношенная душа?

Сука Смерть у порога воет. Облетаю, листвой шурша...

Я молчал, не зная, что сказать.

– Ладно, да что я... Жизнь, считай, прожил... Тебе-то, почему такую надпись на капоте изобразили?

Я рассказал о последних событиях и тоскливо добавил:

– И что теперь делать, ума не приложу...

Старикан помолчал, снова сморщился и вкрадчиво произнёс:

– Ничто не бывает случайно. Всё пронизано смыслом. Подумай, сынок, кому это выгодно.

Его отвлекли новые клиенты, и я вышел из мастерской, решив подождать на улице. Собаки не было, но за рифлёными на роликах воротами глухо бряцала цепь. Когда подошёл ближе, послышалось низкое рычание. Я нагнулся. В узкую щель под воротами были видны лишь огромные коричневые лапы и нижняя часть морды: пёс тоже пытался рассмотреть меня, заглядывая с той стороны. Тут ворота разъехались, и мы с овчаркой очутились нос к носу. Я испугался. Но, стараясь не дрожать, начал медленно выпрямляться. Кобель коротко рыкнул и вдруг встал на задние лапы, положив передние мне на плечи. Щеки коснулся шершавый теплый язык.

Из ворот выехал мой "Туарег". Коля выскочил из машины и кинулся оттаскивать собаку.

– Фу, Рембо, сучий потрох, мать твою, прародительницу! – заматерился он, пиная упирающегося пса.

– Не наказывайте его, он ничего мне не сделал! – закричал я, загораживая собаку.

Кавказец глухо рычал, обнажив мощные клыки. Густая шерсть вздыбилась на загривке.

– На место, Рембо! – прикрикнул вышедший на крыльцо дядя Петя. – Оставь его, Колян!

– Совсем нюх потерял, кабыздох грёбанный! Не чует, кто здесь хозяин! Забирай свою тачку и уматывай! – бесновался Коля.

Я уехал с нехорошим чувством. Этот Коля... пинать собаку за то, что лизнула меня? Псих какой-то...

Почему со мной всё время случается этакое?.. Что вообще происходит?

"Подумай, кому это выгодно", – вспомнил я слова старика, вновь просматривая документ, который мне вручил Аверин.

Вот место, которое меня интересует: "... выделить из городского бюджета 25 миллионов рублей". Набрав в поисковике "сколько стоит кастрировать собаку", я узнал, что в самой дорогой ветлечебнице города операция стоит от тысячи до трёх, в зависимости от массы и пола животного.

В нашем городе пять районов. Ездили, знаем: в каждом из них бродячих собак – штук сто – сто пятьдесят, значит – восемьсот, ну, для ровного счёта пускай – тысяча во всём городе. Потребуется три миллиона – максимум, чтобы кастрировать абсолютно всех бродяжек. К тому же, бесхозных – пользуют явно не в самой дорогой клинике! Вот такая арифметика... М-да! Кто-то очень ушлый придумал эту акцию с пользой для себя...

Когда я показал главному статью "Кому это выгодно", Аверин взорвался, даже не дочитав до конца. Он топал ногами и брызгал слюной:

– Что ты себе позволяешь, мальчишка! Всё! Ты своё дело сделал. Город и так бурлит. И это накануне выборов! – Главный замолчал, протирая вспотевшую лысину, потом тихим и каким-то усталым голосом добавил:

– Уезжай из города, Данилов. Скоро Новый год, а там каникулы. До середины января ты в... творческой командировке! Езжай в Шерегеш, катайся на лыжах, освещай, какие возможности для отдыха имеют жители области.

Сказать, что я сильно расстроился – значит покривить душой. Мне уже порядком надоели все эти собачьи загадки, и я уехал.

Но, кажется, странная история не закончилась.

Я был почти уверен, что в стае на свалке – Рембо. Но как среди бездомных псов мог оказаться грозный сторож СТО? Что там могло случиться? Кольнуло нехорошее предчувствие. В последнюю встречу старик выглядел тоскливо, суку-смерть поминал... Ну и что из этого? Он вообще артистичный старикан, легенду об охотнике рассказывал – будто Лановой лицедействовал...

СТО на другом конце города, съезжу потом, – успокаивал я себя. – Да и не факт, что это Рембо. Мало ли в городе кавказских овчарок? Они все похожи... Я повернулся уходить.

Рядом со шлагбаумом в снегу что-то темнело. Куртка! С оторванным рукавом, разодранная в клочья, кожаная куртка, которую я уже видел. Вот они, металлические нашлёпки в виде остроконечных звёзд! Джокер?!

Как могла попасть сюда куртка "чёрного санитара", отстреливающего бездомных собак из окна джипа, удивительно похожего на мой, точнее, папин?

Не найдя ответов ни на один из вопросов, я поехал в город.

Лейтенант полиции Каримов от меня отмахнулся.

– Опять ты, корреспондент, со своими собаками! Не надоело ещё? Мало ли, чьи шмотки на свалке валяются!

– Я уверен, они загрызли человека!

Каримов в упор посмотрел на меня:

– Ты что, маленький? Да они каждый день какого-нибудь бомжа... Отвяжись, журналист. В городе собак уже нет. И это главное. А бомжи...

– Но это не бомж! – воскликнул я. – Смотрите, какая куртка!

– Мало ли, как жизнь повернёт. Сегодня ты человек, а завтра...

– А вы тогда Джокера искали, нашли? – спросил я.

– Кого? – подозрительно уставился на меня Каримов.

– Ну, охотника на "Туареге", как у меня.

– А, этого. Да, нашли. Давкаев Константин Нодарович, житель Кашинска, был задержан при применении огнестрельного оружия на улицах города.

– И где он теперь?

– Разрешение на оружие у него имеется. Отпущен, – лейтенант помолчал, будто подбирая слова, – после убедительной просьбы и... обещания не появляться в нашем городе. Пусть в своём Кашинске охотится, – со злорадством добавил он. – А у нас выборы мэра на носу...

В редакции мне обрадовались. Аверин рассматривал фотографии по-современному оборудованных лыжных трасс, новеньких гостиниц, одобрительно кивал:

– Эх! Живут же люди! Ладно, работай! Тут у тебя материала – на пять номеров хватит. Воду не лить – пиши по делу.

На СТО я попал только через несколько дней.

Рифлёные ворота были закрыты. На звонок вышел мужик, ошарашивший новостью:

– Умер твой дядя Петя! Я за него!

– Как умер? Отчего? Давно?

– Отчего люди помирают? Старый уже, упал, стукнулся головой, – заученной скороговоркой бормотал мужик. – Какие проблемы у тебя? Нет? – не смею больше задерживать! Некогда нам в цацки играть! Вон сколько машин в очереди стоит!

Я оглянулся, но очереди не увидел. Может, эти машины – внутри, за забором? Мужик явно хотел побыстрее от меня отделаться.

Ох! Что-то тут не так...

– Ну, хоть адрес скажите!

Оказалось, что дядя Петя, Кравцов Пётр Егорович, жил один в двухкомнатной квартире в Заводском районе. Сейчас квартира стояла опечатанная.

– Раньше-то он в Заводе работал, – охотно рассказывала соседка, – жена его, Люся, ещё живая была, царство небесное! Хорошие соседи были! Инженер он по етой, как его, лектронике. А как на пенсию вышел, заскучал совсем. На СТО устроился. Он же спецалист, всё понимат. Только Люся-то его отговаривала, не ндравилось ей, что ездить туда, на конец города – далеко, да и с работой что-то не так, – женщина задумалась, словно сомневаясь, стоит ли рассказывать.

– Ну, а что там не так? Машины чинят. Я тоже свою – отдавал туда, мне вон стекло разбили, так они мигом новое поставили, – подбодрил я.

– Так-то оно так. Только Люся сетовала: почему машины такие хорошие, дорогие, иномарки в основном – а сигнализация у них поломатая, да ети, как их, имобилазеры, что ль, чинить Петру приходилось. Даже ночью вызывали. Что за срочность такая? Не ндравилось это Люсе. Плакала, не пускала Петра, а он всё шутки шутил, да сказки рассказывал. На всякий случай у него сказки припасёны были.

– Это да, – подтвердил я, – сказочник был... ну а потом что?

– Ну, как Люся-то померла, – снова перекрестилась соседка, – Петро и вовсе там пропадать начал. И ночевать там оставался. Редко когда домой приходил. А теперь вот и сам. Помер. Похороны пышные были. Начальник приезжал, нерусский такой, распоряжался. Похоронили как надо. Только вот не пойму, отчего помер-то, – женщина вытерла слёзы и взглянула на меня: – Сын ихний приедет – разберётся мож.

– А где сын-то?

– В етом... Китае, что ль... – все время забываю. От Завода послали – ихний завод восстанавливать после цунами, весной приехать должон.

"Поломатая" сигнализация да иммобилайзеры, которые дядю Петю вызывали чинить даже ночью. Похоже, что на СТО занимались угнанными машинами. Чинили, перекрашивали и отправляли в другие города, а то и за пределы области... Но это только догадка. И что она мне даёт?

Казалось, что от меня ускользнуло что-то важное. То, что я знал или видел раньше. Угоны. Вот!

В памяти возникла картинка на рынке. Мёртвая собака. Отъезжающий джип. Рассыпанные яблоки. И долгие разборки в машине полицейских.

– Пробей его на угон, Арсен! – сказал Вавилов, жуя моё яблоко.

Тогда мне показалось это странным, но я был слишком расстроен оттого, что неизвестный пацан разбил стекло, думал только о том, как я сообщу отцу, поэтому не вникал в действия полицейских. Я вспомнил, как лейтенант Каримов включил ноутбук. Как зачем-то вносил в таблицу мои данные. А какая здесь связь: собака – стрелок – моё разбитое стекло – угон машин? Я прикрыл глаза. "Думай, Андрюха, вспоминай, что ещё тогда было в компьютере ментов?", – уговаривал я свою память.

А была там таблица. Со списком дорогих машин. Каримов сказал, эти машины числятся в угоне. Но зачем вносить в таблицу мои данные? Тогда я думал, что так и нужно. Но теперь во мне крепли и росли подозрения. Теперь это сильно смахивало на подготовку к угону... Не может быть!

Так. Стоп! Что нам даёт кусок подсмотренной информации? И как это связано с Джокером и его курткой? Которую, кстати, лейтенант всё же забрал на экспертизу. На экспертизу ли?

Джокер говорил: захочешь – найдёшь! Только не соврал ли Каримов про Кашинск? Ладно, сто километров для нас не проблема. Надо ехать!

Кашинск – небольшой шахтёрский городок. Найти квартиру местной знаменитости, действительно, оказалось нетрудно.

Открыла миловидная женщина. Я показал журналистское удостоверение.

Елена Ивановна Давкаева подтвердила, что её муж Костя не приходил домой с прошлой пятницы.

– Да кобель он! По бабам шляется! – в сердцах крикнула она. – Вот и не заявляю. Чего позориться? Вот явится, на развод подам. Говорила мне мама, не связываться с абреком...

– А вы всё-таки заявите в полицию. Три дня уже прошло, должны принять заявление, – осторожно посоветовал я.

– Вы что-то знаете? – Охнула Елена и мягко осела на пол.

Пришлось приводить её в чувство.

Домой я приехал поздно. Мама уже спала, а отец вышел на кухню.

– Рассказывай, чего там у тебя стряслось! Я же вижу, что ты сам не свой ходишь!

Когда я рассказал о "собачьей" истории и о своих подозрениях, отец, вопреки моим опасениям, смеяться не стал.

– Ты только ничего сам не предпринимай! – сурово сказал батя и пообещал связаться со знающими людьми.

Наутро я отправился в редакцию, потолкался там пару часов и незаметно улизнул. Меня так и подмывало проверить свои предположения, которые утром казались ещё более нелепыми, чем вчера вечером. Нужно было осмотреть всё на месте, чтобы быть готовым к беседе со "знающими людьми", о которых говорил отец.

Я выехал из города и мчал по южному шоссе, потом свернул с него на повороте к старой свалке. Дорога была вполне прилично расчищена.

А это что за хрень? Поперёк дороги лежало бревно. Как был без куртки, вышел из машины и принялся его оттаскивать. Солнце светило по-весеннему ярко, но было ещё довольно холодно. Я поёжился и отвернулся от дороги, чтобы помочиться. Только начал расстёгивать молнию на джинсах, как вдруг увидел собак. Целую свору диких псов. Они не лаяли, молча и по-деловому окружая и глядя в лицо с голодной ненавистью. Я не стал ждать, когда они приблизятся, метнулся к ближайшей берёзе, быстро полез вверх по стволу, отпинывая наиболее резвых шавок. Встал на развилке веток в полутора метрах над сугробом. Собаки всё прибывали. Лохматые, с клочковатой свалявшейся шерстью, они бегали вокруг дерева, злобно скалились и дико выли, прыгали, пытаясь достать клыками. Мороз медленно пополз от шеи вниз по позвоночнику.

Я понял, что сейчас обоссусь. Держась за ствол одной рукой, расстегнул джинсы. Будь что будет. Терпеть больше уже невмоготу. Собаки замерли. И даже отодвинулись от берёзы. Из меня всё лилось, я никак не мог остановиться.

Потом застегнул штаны и стал размышлять, что же мне делать. Стоять тут на дереве в окружении голодных псов – можно долго. Да и на кого надеяться? Вряд ли машины сюда сворачивают часто. Ветер уже вовсю шарил под свитером. Сколько времени простою тут без куртки? Час? Два? Кто не выдержит первым? Я, на одной ноге стоящий на берёзе, или привычные к холоду, голоду, людскому предательству звери?

Собаки притихли, но не отводили голодных злых глаз. Я рассматривал их с высоты и думал, что ведь были у них когда-то хозяева, которые их кормили, выгуливали. И у той страшной овчарки, которая медленно подползала ближе, и у того беспородного некрупного кобелька с обмороженными или ранеными лапами, которые он время от времени зябко поджимал, и у того кавказца, что неподвижно сидит поодаль и хладнокровно наблюдает, как беснуется голодная стая.

Рембо? Даже если это он, что с того? Кто я ему?

Боясь отпуститься хоть на мгновение от спасительного ствола, я стал шарить в карманах. Зажигалка и перочинный ножик, который сунул в последний момент, очень даже пригодятся. Надрезав кору, медленно оторвал по кругу кусок бересты. Попробуем сделать факелы.

С отчаянным криком, размахивая обеими руками с горящей берестой, я ринулся вниз. До машины метров пятнадцать. Собаки оживились, залаяли и стали беспокойно бегать вокруг, пытаясь приноровиться, чтобы схватить странную жертву.

Когда до машины осталось совсем немного, на дороге показался "Уазик". Подъехав почти вплотную, он остановился между мной и моей машиной. Из "Уазика" выскочили двое.

– Помогите! – крикнул я.

– Щас! Поможем! – заорал один, в котором я узнал Колю, механика.

Он широко замахнулся и стал бить меня прикладом, другой принялся пинать берцами. Я упал в снег, успев боковым зрением заметить, как метнулась огромная лохматая тень и вцепилась в руку бандита. Коля дико заорал, выпустил оружие. Свора мгновенно окружила и стала рвать их на куски.

"Всё! Это писец! Они же не разбирают...", – подумал я, отбиваясь от вцепившейся в ногу мелкой, но злобной шавки.

Внезапно лохматый кавказец оттеснил меня от стаи, я мигом прыгнул в машину.

Рембо проводил меня до дверцы, я придержал ее:

– Заходи! Одним прыжком пёс оказался на соседнем сидении. Однако, когда я попытался закрыть дверцу, глухо зарычал. Вблизи его клыки выглядели устрашающе.

– И что теперь будем делать? – спросил я овчарку, увещевая, – Ты же не такой дикий, не людоед, как они!

Рембо глядел умными глазами на заканчивающих страшное пиршество собак и не позволял мне пошевелиться. Это длилось целую вечность.

– Поехали, Рембо! – я протянул руку.

Он позволил дотронуться до себя. Собаки, сыто отряхиваясь, окружили машину, выжидательно глядя на вожака, и вдруг завыли.

Рембо взглянул на меня, как показалось, с огромным сожалением и выпрыгнул из машины. Я захлопнул дверцу и сунул руки подмышки, пытаясь унять дрожь.

Позже отец и рассказал мне окончание этой "собачьей" истории.

На СТО, где работал дядя Петя, кроме обслуживания клиентов, действительно занимались ремонтом, перебивкой номеров и перекрашиванием краденых автомобилей.

Офицеры полиции Каримов и Вавилов давали наводку и обеспечивали транспортировку обновлённых авто через посты ДПС.

Своими рассказами о бездомных собаках я натолкнул бандитов на мысль, почему бы не использовать четвероногих в своих мерзких целях. Так можно было не курочить сигнализацию, иммобилайзеры и замки зажигания ворованных машин, экономя деньги и время. Они прикормили голодных собак отходами со скотомогильника рядом со старой свалкой, разработали план и распределили роли.

Дядя Петя, спец по всей этой электронике, на мокруху не соглашался. Тогда бандиты его убрали, представив дело так, что старик упал и ударился головой.

Первой жертвой стал Джокер, который мог расстроить бандитам все планы. Были и ещё жертвы: водитель директора шахты, решивший по-быстрому смотаться к любовнице, пока начальник на совещании, ехал мимо свалки, труп опознали по вставной челюсти; частный предприниматель, исчез вместе с машиной, набитой товаром, найдена папка с накладными.

Отец добавил тогда одну фразу, которую я не понял.

– Тут ведь как: либо волки, либо овцы. Надо научиться выбирать, с кем ты, сынок.

К чему это он?

А в городе у нас теперь новый мэр. Рустамов Ашот Ибрагимбекович.

Бездомных собак на улицах не видно. Но, может, только пока весна? А весна началась буйная...

Я включил музыку. "Так Даша или Маша? Маша или Даша?" – думал я под звуки виолончели.

Показалось или?..

– Рембо! – позвал я.

Сквозь щель забора тоскливо смотрела на меня лохматая кавказская овчарка. Потом глухо зарычала и побежала вглубь свалки. Свора последовала за ней.

История началась ещё осенью.

Город наводнили невесть откуда взявшиеся стаи бродячих собак. Сначала этому никто не придавал значения. А потом... В закоулках и подворотнях, где они появлялись, рождался и быстро расползался по улицам страх.

В редакцию полетели письма напуганных горожан.

Я получил задание – разобраться в проблеме и осветить её на страницах родной газеты. Бегал, высунув язык, по адресатам и проверял описанные факты. Почти все они подтвердились. Я был шокирован тем, как много людей пострадало от укусов. Шагающего из музыкальной школы ребёнка, вышедшую на прогулку старушку, бегущего в парке спортсмена, сторожа, совершающего обход складских помещений, разносящего пенсии почтальона, – любого могли внезапно настичь, покусать, а то и загрызть насмерть злые голодные твари.

Через неделю я положил заготовку статьи на стол главного редактора.

– "У бездомных собак в городе есть свои постоянные места обитания – остановки, рынки, подземные переходы, мусорные свалки... На "своей" территории они чувствуют себя хозяевами. Люди, нарушающие покой четвероногих бродяжек, стали нередко подвергаться нападению с их стороны", – читал гнусавым голосом главный, а я смиренно ждал заключения.

– И что, на блохастых разбойников нет никакой управы? – под взглядом внимательных глаз из-под очков я заёрзал на стуле, но главный читал дальше: -"...раньше, в советские времена, была служба, которая занималась отловом бродячих собак. Нам просто говорили: "На мыло!" – и мы принимали это как должное, обыденное, и сердца наши не очерствели..." – в этом месте Аверин усмехнулся и почесал лысину, – что, так прямо и говорят покусанные? Ну да, ну да... Так, что там ещё? "...в частном секторе по улицам ходить невозможно... обеспокоенность в связи с разрастающейся армией бродячих собак выразил губернатор... потребовал принять меры". Ну, что ж, неплохо! Главное – выразил волю народную, так сказать. Там у тебя повторы: своих, бродячих – подчисти и можно выпускать!

Когда моя первая статья появилась в газете, дома устроили семейный праздник: мама испекла ореховый торт, а отец торжественно вручил ключи от "Туарега", которого обожал не меньше, чем одноимённый роман. Я был на седьмом небе от счастья: ездить на "Фольксвагене" – это ж вам не на своих двоих улицы мерить! "Собственный корреспондент резко повысил собственный рейтинг! А что, смешной каламбурчик!" – упивался я.

Разберусь с собаками – и можно будет заняться серьёзными журналистскими расследованиями. Настоящими важными делами...

В декабре "собачья" проблема не только не разрешилась, а начала набирать обороты и разрастаться как пущенный с горы снежный ком.

Город будто получил разрешение свыше. Он обрушился на четвероногих градом камней из рогаток, снарядами из самодельного оружия и смертельно ядовитых усыпляшек. Кто-то щедро разбрасывал лакомые колбаски по территории рынков, на остановках и даже детских площадках. Люди жестоко избавлялись от бывших друзей. То тут, то там на улицах валялись окоченевшие трупы животных. Поползли зловещие слухи о чёрном джипе, якобы появляющемся на улицах с наступлением сумерек и расстреливающем в упор лохматых обитателей свалок.

В редакцию снова посыпались письма. "Нельзя убивать собак! Это бесчеловечно! На глазах детей! А вдруг ядовитые приманки начнут есть дети? Уберите трупы! Остановите чёрный джип!"

Главный редактор рвал и метал:

– Ну, что Данилов? Видел, что ты наделал? Мешки писем о жестоком обращении... "Гринпис" возмущается! И оттуда, – Аверин показал на потолок, – звонили: что это у нас, как в средние века, прямо на улицах охота идёт? Плохо формируете, мол, общественное мнение! Ну, чего молчишь? – от гнева лысина главного побагровела, а очки съехали на самый кончик носа.

– Дык, я... Вы же сами, Сан Ваныч, статью читали, одобрили... Кто ж знал, что оно так выйдет?

– Настоящий журналист обязан знать всё и предвидеть последствия каждого своего слова!

– И что теперь делать?

– Что делать, что делать... Пиши! Выражай, так сказать, отношение газеты к вопросу ...

– А какое оно, это отношение? – осмелился спросить я.

– Администрация города объявила акцию. Не убивать, а стерилизовать! Чтобы не размножались. На, почитай, – главный протянул документ и не очень уверенно добавил:

– Так эти своры сами собой и сойдут на нет, вымрут, так сказать.

Пропыхтев до вечера над статьёй, уже по темноте я поехал домой. Вспомнив, что мама просила купить яблок, завернул на рынок. Торговля уже закончилась. По опустевшей площади рыскали две тощих собачонки, да на другом конце рынка знобко горбился продавец азиатской наружности, занося прикрытые от мороза тряпьём ящики в помещение склада. После недолгих уговоров он согласился продать два кило яблок.

– Кушяй, дарагой!

Его слова заглушил выстрел, за которым последовал звук, будто кто-то тащил ржавый гвоздь из старой доски. Я оглянулся. От площади отъезжал чёрный джип. Куда-то бежали люди.

– Вай, вай! Что делается! – запричитал торговец.

Когда я подошёл, толпа расступилась. Дворняжка ещё дышала, судорожно подёргивая лапами, а на снегу уже расплывалось пятно крови.

Сзади раненым зверем завыл "Туарег". Я подбежал. Вокруг никого не было. Зато лобовое стекло обезобразили чудовищные трещины, о которых и вопила сигнализация папиного любимца. В метре от бампера валялась двухсотграммовая гирька от весов. Я поднял её, всё ещё оглядываясь.

– Так тебе и надо! Фашист собачий! – раздался из-за торговой палатки мальчишеский голос, я рванул на него, чем-то зацепил пакет, посыпались яблоки. Я нагнулся поднять, но они всё вываливались из прорехи и хрустко катились по грязному снегу.

Завизжали тормоза. Из полицейской машины вышли двое.

– Кто стрелял? Граждане, разойдитесь! Кто владелец "Туарега"? Оружие?! Руки на крышу!

– Нет у меня оружия... вот, гирькой лобовуху разбили...

– Это мы сейчас разберёмся, садись в нашу машину! – обыскав меня, сказал полицейский, представившийся лейтенантом Каримовым. Второй в это время шарил в салоне "Туарега".

– Мы за этим джипом уже неделю гоняемся! Совсем обнаглел, отморозок! А у тебя почти такой же! – сообщил Каримов после того, как изучил мои документы.

Вернулся второй полицейский, сел за руль.

Смачно хрустя яблоком, он невнятно произнес:

– Старший сержант Вавилов.

– Могу подсказать адрес круглосуточной мастерской, где смогут быстро заменить стекло, – сказал Каримов, возвращая документы. – Спросишь дядю Петю.

– Ты пробей его на угон, Арсен. Мало ли что, – бдительному Вавилову не хотелось меня отпускать.

Когда разобрались, наступила ночь. Я позвонил маме, сказал, что задержусь, и яблоки, скорее всего, куплю завтра.

Мастерская находилась на окраине. Распоясавшийся к вечеру местный морозец кусался настырней, чем городской. Зябко подняв воротник, я надавил на кнопку звонка. Огромный кавказец, волоча мощную цепь, нехотя вылез из конуры и молча застыл в выжидательной неподвижности. Наконец, дверь открылась.

– Ну, я дядя Петя, заходите, – сказал старикан в валенках с галошами и овчинной жилетке. – Отбой, Рембо! Свои, – крикнул он собаке.

Пока рабочие меняли стекло, дядя Петя предложил выпить чаю. Морщинистое лицо излучало мудрость и участие. Под чаёк из стакана с подстаканником вприкуску с колотым сахаром я разомлел и вскоре неожиданно для себя выложил незнакомому старику всю историю с собаками, газетой и чёрным джипом. Дядя Петя слушал, не перебивая, потом покачал головой, откинулся на спинку старого кресла, вытянул ноги, и стал неторопливо рассказывать:

– Однажды в жаркий день бегущий за добычей охотник искал какую-нибудь воду, чтобы прохладиться, и добрался до владений богини Артемиды. Прозрачный, как слеза, ручей журчал в зелёной долине. А кипарисы давали хорошую тень. Освежившись, охотник спустился по течению и достиг пещеры, укрытой зеленью, в просвет которой виднелось озеро. В прохладе отдыхала Артемида. Ни один смертный не знал о существовании пещеры, и никто не мог приблизиться к ней и увидеть богиню, когда она скрывалась от жары в воде озера.

Её спутницы – прелестные нимфы – сняли с неё одежды и сандалии, убрали волосы и начали обрызгивать водой. В этот миг у входа показался охотник. Нимфы вскрикнули от неожиданности, но загородили богиню. Разгневанная, она превратила охотника в красивого оленя с раскидистыми рогами и длинными тонкими ногами, но сохранила ему человеческий разум. Понимая постигшее его несчастье, он бросился бежать. Из глаз капали крупные слёзы, но говорить и выразить свои страдания он не мог.

Бежал по лесу, а две его любимые собаки – Большой Пёс и Малый Пёс – погнались за ним. Хотел их остановить и сказать им, что он их хозяин, и не смог. Собаки летели за ним вслед, словно стрелы, и настигли его

– Красивая легенда. Только почему вы её мне рассказали? – спросил я.

– Да так. Просто... – усмехнулся дядя Петя, но не договорил, поднимаясь.

Продолжение следует

Тишина старого парка взорвалась громкой музыкой.

Мужчина нехотя поднялся со скамейки и хотел уже пойти к выходу, но сам не понимая почему, побрёл на звуки саксофона.

На скамейках перед полукруглой эстрадой сидели в основном пожилые тётки. Где их столько набрали? Старые грымзы умильно смотрели на сцену, где для них давали представление воспитанники районного дома творчества. Именно так объявила девочка. Ох, даже сердце зашлось. Тёмные, с махагоновым отливом волнистые волосы, пышная сиреневая юбочка. А лиф платьица скрывал, нет, открывал, фу, чёрт! облегал... Короче, там, под платьицем проглядывали такие славные бугорочки... Мяконькие, наверно. Говорит, улыбается, а на щёчках ямочки... Всё, поплыл...

А это кто? Взгляд мужчины упал на руководителя. Тот убрал от лица саксофон, откинул со лба волнистый чуб и... Что это? Кто? Это... я? С минуту он не мог отвести взгляд от того, на сцене. Те же рыжие, курчавящиеся за ушами и наползающие на глаза волосы. Руки. Короткие рукава рубашки приоткрывали такие же охристые конопушки, как и у него самого. Как были у мамочки. А лицо! Невероятно! Это же его лицо! Могут ли психи сойти с ума? Похоже, именно это сейчас с ним происходит...

Мужчина схватился за голову и быстро пошёл, почти побежал прочь из парка. Проходя мимо "книжки", слегка замедлил шаги у магазина. Взгляд упал на улыбающееся личико ребёнка в розовом комбинезончике и кружевной косынке. Вот она! Именно то, что сейчас ему нужно! Не раздумывая долго, вытащил девочку из пристёгнутой к перилам коляски, прижал к груди и зашагал с драгоценной добычей к трамвайной остановке.

***

– Где вы были двадцать третьего июня с пятнадцати до шестнадцати часов? – допрашивал старший следователь задержанного.

– Дома, – Саянкин нервно барабанил пальцами по столу.

– Кто это может подтвердить?

Человек, сидевший напротив Уйманова, выглядел растерянным. Он с недоумением хлопал бежевыми ресницами, не понимая, чего от него хочет добиться полноватый дядька с усталыми глазами и большим клетчатым платком, который он то и дело доставал из кармана, чтобы промокнуть влагу с лица и обширной лысины.

– Н...никто, – выдавил Саянкин.

– Чем вы занимались в тот день?

– Лежал на диване. Пытался поймать мелодию. – Подозреваемый прикрыл глаза. – Жара. Расслабленность и нега. Потом, словно лёгкое дуновение – минорный, тревожный мотив...

Минорный мотив следователя совершенно не интересовал. Его задачей было нащупать совершенно другой мотив – из-за чего человек мог решиться на кражу ребёнка.

– Давайте не будем отвлекаться. Где вы были пятнадцатого июля между одиннадцатью и двенадцатью часами?

– Пятнадцатого... Так концерт мы давали, – обрадовался, что вспомнил и может чем-то помочь следователю, Саянкин. – Идиоты из администрации придумали. В рамках культурной программы, – насмешливо добавил он. – Это летом-то! Это ведь совсем не просто – организовать концерт! Нам ведь нужно было детей заранее собрать, прорепетировать. А все разъехались. Мало, кто в городе сейчас. Да и зрителей пришло три калеки, бабульки одни из окрестных домов.

– Вы никуда не отлучались из парка?

– Нет. Как я могу детей бросить? – Удивление музыканта казалось вполне искренним.

– А саксофон вы в футляре носите?

Саянкин непонимающе уставился на следователя, силясь постичь ход его мыслей.

– В футляре, – сипло прошептал он, чего-то испугавшись.

– Двадцать шестого июля где были? – продолжал напирать Уйманов.

– Дома, – и опережая очередной вопрос следователя, быстро заговорил: – Был дома, как всегда. Никто не может подтвердить. Жара, тревога. Предчувствие...

– Предчувствие – чего? – спросил Уйманов.

– Н...не знаю. Дождя, наверное, но и чего-то ещё, – он закрыл глаза и надолго замолчал, казалось, совершенно забыв про следователя. – Чего-то не хватает, – бормотал он как бы про себя, – будто ты чья-то половинка. Воссоединение! – он открыл глаза, и они сияли, как глаза человека, только что решившего трудную задачу. – Именно воссоединение. С кем-то или чем-то давно утраченным.

– Ваши родители живы? – спросил Уйманов.

Саянкин непонимающе смотрел на следователя:

– Только мама...

– А братья у вас есть?

– Кто? Нет. Я один. Поздний ребёнок.

– Напишите адрес матери.

– Зачем вам адрес моей матери? Она тут при чём? Что всё это означает? – Саянкин болезненно сморщил лицо, будто собираясь заплакать.

– Пишите, пишите. Надеюсь, мы скоро это узнаем.

***

Славная, сладенькая девочка. Пухлые ручки, перевязанные ниточками ножки. Пожалуй, чересчур сладкая. Приторная, как зефир. Вот если бы ту, в сиреневом шифоном платье! Кто же это с ней был? Будто в зеркало посмотрел. Здорово он разволновался тогда. Схватил эту, розовую, без всякой подготовки. Так нельзя. Нельзя терять бдительность. Повезло в этот раз. В другой – может и не повезти. Опять в психушку? "Они меня ищут", – пришло откуда-то знание. Мужчина опасливо оглянулся. Поёжился, будто от холода. Нет. Он не хочет туда. А этот, будто отражение него самого, – успешный. И костюмчик на нём льняной, и труба эта, дорогущая, наверно. И девочки, такие прелестные, – всегда рядом. Пальчики так и порхают! Склонённая над клавишами нежная шейка... Тот, кто так похож на него, может каждый день трогать мягкие завитки, гладкую кожу, любоваться розовыми щёчками, разговаривать. Вот бы ему так! А ведь музыкант где-то рядом живёт. И девочка с сиреневыми бугорками тоже. Что-то в этом есть...

***

Саянкина Валентина Петровна оказалась тихой интеллигентной женщиной. Про таких, как она, даже в самом преклонном возрасте язык не поворачивается сказать: бабка или старуха. Красиво уложенные седые волосы, умный насмешливый взгляд. Она пригласила Уйманова в квартиру, предложила чай с пирожными.

– Муж был инженером, всю жизнь на заводе, два года назад умер. Живу одна, пенсии хватает. Да Толечка помогает, – рассказывала она.

– У вас есть ещё дети, кроме Толечки? Анатолия, – спросил Уйманов, от горячего чая вспотевший больше обычного.

– Нет. У нас детей долго не было. Толечка появился, когда мне тридцать девять лет исполнилось. Давайте, я вам свежий платок дам, а этот – в полиэтиленовый пакет положу, возьмёте потом, – Валентина Петровна вышла в другую комнату, долго не возвращалась.

Уйманов уже хотел было пойти её искать, но хозяйка появилась в комнате, протянула чистый платок и решительно заговорила:

– Я лечилась от бесплодия. Ничего не помогало. А когда, наконец, забеременела, врачи сказали, что плод не совсем здоров. Скорее всего, родится с отклонениями. Что-то с сердцем. Врачи советовали прервать беременность. А её ведь Бог дал, я же так хотела ребёнка. Бог дал – как отказаться, прервать? От божьего дара грех отказываться. Я решила рожать. Это сейчас и в сорок рожают и ещё старше. А тогда... Роды были тяжёлые. Врачи спасали меня, а ребёнка... Умер он.

Саянкина взглянула на следователя, проверяя реакцию.

Уйманов, хорошо понимающий, как легко можно спугнуть свидетеля неосторожным словом, слушал молча. Он даже перестал прихлёбывать чай. Пауза затягивалась.

– А как же Толик? – осторожно спросил он.

– Я так до конца и не знаю, что произошло. Акушерка там одна, Люба. Фамилии не помню. Одновременно со мной женщина очень тяжело рожала. Думали, умрёт. А родила двойню. Люба и говорит мне, жалко, мол, мальчишек, в детдоме жизнь начнут. Сама Люба тоже детдомовская. Возьми, говорит, Валентина, ребёнка. Хоть одного от казённого дома спасём. Я проплакала всю ночь, а наутро сказала Любе, что согласна. А она уже Толечку на меня записала. Муж так ничего и не узнал. Так и умер, думая, что Толик – наш сын, счастье наше. – Она тяжело вздохнула, поднесла ко рту чашку. – Толечка здоровенький рос. Только нервный немного. Всё будто искал чего-то и никак не мог найти. Выучили его музыке. Я же в музыкальной школе работала. А у него способности оказались.

– А что со вторым ребёнком? – спросил Уйманов.

– А вот врать не буду, не знаю ничего про второго. Не знаю даже, жива ли та женщина. Люба-то постаралась нас с Толечкой выписать побыстрее, чтобы не разоблачили.

– Похоже, объявился братец.

И старший следователь рассказал Валентине Петровне об исчезновении детей, в которых подозревается некто, очень похожий на её Толечку.

– А Толечку-то отпустят? – тревожно спросила Саянкина, провожая гостя.

– Думаю, да. Не волнуйтесь.

– Как же не волноваться-то? Всю жизнь свою сомневаюсь, правильно ли поступили тогда мы с Любой. Вроде, спасли одного мальчика. А другого, что ж? Да и плохо это – близнецов разлучать.

***

Вон она – та девочка. Хотя сейчас на ней было не сиреневое концертное платье, а цветастый ситцевый сарафанчик, он её сразу узнал. Мужчина поднялся со скамейки. Вышел навстречу убегающей от собаки девочке, раскрыл для объятья руки.

– Ой, Анатолий Семёнович! Я так испугалась! Хорошо, что вы здесь, спасли меня!

Девочка повернулась к собаке и, погрозив ей кулачком, доверчиво прижалась к мужчине.

Ах, как восхитительно пахнет! Чистотой. Свежестью. Лёгким страхом. Ничего, сейчас мы усилим этот волшебный запах! Убийца, охваченный пароксизмом сексуального и физического голода, старался унять дрожь и лихорадочно придумывал, что сказать девочке, чтобы она не убежала дальше по своим делам, а пошла за ним. И нужные слова тут же нашлись.

– А хочешь прокатиться на пони? Вон там, в конце парка есть и пони, и ослики. И даже верблюд. Ты когда-нибудь видела живого верблюда?

***

– Уверен, Саянкин – не убийца, – докладывал Уйманов Володарскому. – Алиби у него нет, но и улик против него тоже нет. При обыске в квартире обнаружены только его отпечатки пальцев и не найдено никаких подозрительных, либо не принадлежащих ему предметов. Придётся отпускать.

– Выпустим, и что дальше? Где настоящий преступник? – Володарский с сожалением разглядывал старшего следователя: да, от толстяка не приходится ждать ни озарения, ни блестящей игры ума...

– Будем искать, – невозмутимо ответил Уйманов. – Потребуются люди.

Он понимал, что нужно торопиться. Если его предположения верны, то надо ловить преступника, пока стоит эта аномальная жара. Должна, должна жара спровоцировать его вновь и вновь на безумную охоту. Когда пойдёт дождь, будет поздно. Тот затаится, возможно, на годы...

– Доложите о проделанных мероприятиях по поискам настоящего преступника, Александр Васильевич! – Голос начальника оторвал от раздумий.

Уйманов встрепенулся, по привычке протёр платком розовую лысину:

– Посланы запросы в роддом, где родился Саянкин, и в ЗАГСы города.

Одиннадцатого июня тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года в роддоме N 2 родились две девочки и три мальчика. Девочки нас не интересуют... Мальчики. Одного – весом в два килограмма восемьсот граммов – родила Саянкина Валентина Петровна. И двойня у гражданки Косивцевой: один ребёнок с весом три килограмма триста пятьдесят граммов умер от врождённого порока сердца, второй, родившийся с весом два килограмма четыреста граммов, выписан вместе с матерью через месяц после рождения, набрав всего сто пятьдесят граммов. Все документы в порядке.

– Почему так долго держали в роддоме? – спросил Володарский.

– У матери наблюдались осложнения, послеродовый психоз. Отказывалась от ребёнка, кормить грудью не хотела. Принимала лечение...

– Так, понятно, а что из ЗАГСа? – Тёмные блестящие, со скошенными внешними уголками глаза Володарского выражали заинтересованность.

– Получена копия из книги регистрации актов о рождении... номер записи... число, месяц... Свидетельство о рождении выдано Косивцеву Витольду Александровичу. В графе "отец" – прочерк. Скорее всего, отчество по имени матери, Косивцевой Александры Ивановны, незамужней, семнадцати лет от роду.

– Ишь ты, Витольд! – Володарский усмехнулся.

– Жили мать с сыном в однокомнатной квартире. Косивцева работала техничкой. С мужчинами не встречалась – жила для сына. Потом, когда ей уже было под сорок, у неё появился ухажёр, которого сынок жестоко избил. Да так, что претендент на руку и сердце в одночасье скончался. Тогда-то, на суде, и выяснилось, что мать с сыном спали всё это время в одной постели. До появления ухажёра. А когда тот возмутился и прогнал сынка из супружеской кровати, тот новоявленному папаше и отомстил. Однако экспертиза признала Витольда невменяемым, его определили в психиатрическую больницу, на три года, потом продлили ещё на три. В общей сложности фигурант пробыл на лечении шесть лет. Мамашу – тоже признали. Но почему-то оставили на свободе, предписав амбулаторное лечение. А вскоре, не дождавшись сына, она умерла. По возвращении из лечебницы Витольд узнал, что в ЖЭУ прибрали квартирку, якобы за долги, и предложили поселиться в заводском общежитии номер пять, да ещё и взяли на работу штукатуром-маляром.

– Когда Косивцев освободился?

– В прошлом году. Весной.

– И?.. – Володарский выжидательно смотрел на следователя скорбными глазами с опущенными внешними уголками.

– Поднимаем старые дела на предмет применения их к открывшимся обстоятельствам. На это потребуется время.

– Нет, вы меня удивляете! – Володарский взорвался. – Пока вы старые дела поднимаете, ваш маньяк ещё пятерых ребятишек...

– Но у нас не достаточно доказательств, – возразил Уйманов, промокая бисерный пот клетчатым платком. – Что мы предъявим Косивцеву?

– Это вы у меня спрашиваете? – взревел Володарский. – Работнички, мать вашу... Брать его надо!.. Ну и предъявлять соответственно, – уже тише, усталым голосом добавил он.

***

Саянкин лежал на диване и обдумывал недавние события. Сильно болела голова. Яркий луч солнца пробился сквозь щель между тяжёлых гардин, пополз по дивану и начал удаляться. Анатолий Семёнович безучастно наблюдал за передвижением полоски света и вдруг подскочил, начал собираться.

Похоже, жара подходила к своему апогею. Слишком яркое солнце. Потрескиванье листвы в наэлектризованном воздухе. Больно глазам, больно лёгким. Саянкин остановился, прислушиваясь к себе, и уверенно зашагал в сторону реки. Вот и мост, соединяющий не только два берега Томи, но и два района города.

Они встретились на мосту. Два близнеца-брата. Стояли и смотрели друг на друга, поражаясь зеркальному сходству.

– Как мне тебя не хватало! – сказали одновременно.

И снова замолчали, потрясённые тем, как причудливо и непоправимо судьба распорядилась их жизнями.

– Теперь мы вместе, – нарушил молчание Саянкин, для которого неуловимая прежде мелодия обрела смысл. Музыка, вобравшая ноты новых чувств, звучала теперь в его голове в полную мощь. Мажор. Фортиссимо!

– Воссоединение, – сказал он и неожиданно засмеялся:

– Мой брат – маньяк! Какая нелепость!

Второй не ответил. Лицо исказила гримаса боли. Он резко повернулся и пустился бежать.

– Стой! – закричал Саянкин, догоняя. – Ты не правильно меня понял! Нелепость – не ты, а то, что нас разлучили. Мы должны были расти вместе. Но ничего. Мы встретились, и теперь всё будет хорошо. Мы вылечим тебя!

За спиной Саянкина завыла сирена скорой. Но и в той, противоположной стороне, куда бежал Витольд Косивцев, замигали синие огни.

Саянкин догнал брата, обнял, прижал к себе.

– Мы всегда будем вместе! Ты же брат мой. Только подлечим тебя немножко.

– Я не хочу в психушку! Там... мерзко. – Тихий шёпот прозвучал оглушительно.

" А ведь верно, он уже был и в руках правосудия, и в клинике. Лечился. И не помогло, – промелькнуло в голове Саянкина. – И снова... Лет через пять выпустят – и что тогда? Опять сначала? Не жизнь, а кошмар..."

И Саянкин принял решение.

– Я же сказал: будем вместе, – шепнул он в ответ и медленно пошёл к перилам, увлекая брата, а тот, не отрываясь, смотрел ему в лицо и не сопротивлялся.

Обнявшись, они летели с моста, рассекая раскалённый от жары воздух, обнявшись, упали в обмелевшую от аномальной жары реку – прямо на выступающие со дна камни.

Полицейские матерились, торопясь закончить осмотр места происшествия до надвигающейся грозы, но всё никак не могли разъединить два одинаковых трупа. Казалось, сама смерть скрепила их объятия навечно.

А потом хлынул дождь.

Ревел ветер и раскачивал деревья. Низкое, припавшее к земле небо сердито надувало сизые тучи, с грохотом сталкивало их между собой, метало острые трескучие молнии и проливало мутные потоки воды, которую жадно впитывала изнемогавшая от обезвоживания земля. 

Уйманов был разочарован: они чуть-чуть не успели! Разочарован был и весь отдел по особо тяжким преступлениям. Полицейские несколько дней следили осторожно за Саянкиным в надежде, что обострившееся жарой чутьё выведет музыканта к брату-двойнику. Боялись спугнуть, держали дистанцию. Машина с санитарами наготове... Когда поняли, что Саянкин направляется к мосту через Томь, вызвали подкрепление из Центрального района: чтобы с двух сторон, наверняка... Но поспели только к двум совершенно одинаковым трупам, лежавшим в обнимку на отмели. Поди теперь, разберись – кто из них кто!

Судебно-медицинские эксперты работали в триста третьей комнате семейного общежития. Они доставали из  холодильника аккуратные контейнеры с фрагментами детских тел и слегка тронутые тлением маленькие черепа, завёрнутые в полиэтиленовые пакеты. А прямо на столе стояла кастрюля с супом, в котором плавала детская ножка с местами отслоившейся кожицей на крохотных пальчиках. Страшные находки приводили в оторопь. Привычные ко всему, эксперты запивали ужас медицинским спиртом, но совершенно при этом не пьянели.

Через три часа они не появились. Светлана Ивановна прибрала в квартире, погладила бельё и приготовила обед. Поминутно выскакивала на балкон, вглядывалась вдаль. Прошёл ещё час. Светлана Ивановна уже сто раз мысленно представила себе весь путь до карьеров, где раньше добывали гальку, а теперь, за неимением пляжа, купались в жару жители района; и постепенно в её воображении открывались тысячи опасностей, которые подстерегали на пути её девочек.

Их высотный дом, который все называли "книжкой" из-за трёх расположенных веером корпусов, стоял неподалёку от входа в Сад Металлургов. Так назывался единственный в Заводском районе большой запущенный парк. Чтобы попасть к карьерам, нужно было сначала пройти по темноватым аллеям парка под старыми раскидистыми деревьями, минуя непролазные и оттого ставшие вдруг подозрительными заросли шиповника и акации. Потом по узкой, в ямах и колдобинах грунтовке пробраться через частокол сосновых стволов. Светлана Ивановна сама участвовала в посадке саженцев несколько десятков лет назад.  Некогда пушистые, не больше метра в высоту сосенки вытянулись до самого неба, загородили верхушками солнце, а здесь, внизу, теснились в полумраке их шершавые стволы с торчащими в стороны сухими обломками нижних веток. Лесополоса отгораживала парк от шума и пыли объездной дороги, пробегающей сразу за соснами. Пересечь эту самую дорогу – шоссе с несущимися на полной скорости автомобилями – то ещё испытание. Потом крутой спуск к долине Томи. Ребятня с хохотом и визгом сбегала вниз за несколько секунд, а сама Светлана Ивановна обычно спускалась бочком, приставными шажочками, хватаясь за чахлые кустики по краям глинистой тропинки, которая выводила на галечный берег. Но не в этот раз. Сейчас она сидела на диване и с ужасом представляла себе всё новые и новые опасности, которые могли возникнуть на пути её любимых внучек. На берегу, тут и там, под редкими кустами ивняка – разные компании отдыхающих. Нетрезвые мужчины и женщины. Кучи мусора. Ошалевшие от жары собаки, лениво рыскающие в поисках объедков. Бутылки из-под пива. Осколки стекла. И сами карьеры – вырытые экскаваторами глубокие ямы на берегу Томи.  Ямы, из которых выбрали грунт, а теперь в них хищно поблескивает мутноватая, пришедшая из реки вода. В этих импровизированных купальнях – резко обрывающийся берег, непредсказуемые глубины неровного дна. Бьющие снизу холодные струи родников.

Светлана Ивановна уже сто раз пожалела, что отпустила девочек. Подспудный, интуитивный страх рисовал в голове жуткие картины. На любом отрезке пути, который, не задумываясь, преодолевали они обычно минут за двадцать, могло произойти что-то ужасное. Пытаясь взять себя в руки, она находила какие-то доводы и объяснения, почему отпустила: ну как летом – без речки? И сама была маленькой – убегала купаться, и дочка Катя, мать девочек, тоже, бывало, задерживалась. Неужели до восемнадцати за ручку водить? Не первый раз. Вчера и позавчера тоже отпускала внучек. Всегда возвращались. С мокрыми волосами, загорелыми носами и плечиками, усталые, но счастливые. Сегодня собралась большая компания ребят – считай, всем двором ушли. Мало ли – заигрались. Вот-вот должны появиться. Должны…

Но все контраргументы казались неубедительными и жалкими против предчувствия.

Тревога разрослась до размеров паники и затопила мозг. Светлана Ивановна наскоро забинтовала руки, кляня на чём свет стоит жару, борщевики, карьеры, и себя, старую дуру, выбежала навстречу внучкам. Чугунные ворота Сада, растрескавшийся асфальт дорожек. Сердце выпрыгивало из груди, уже понимая...

Да нет, вот же они! – отхлынуло от сердца. Щебечущая, как ни в чём не бывало, стайка детей. Вера, Люда, Пашка. Глаза отыскивают шестилетнюю Галку. Девочка увидела Светлану Ивановну, бросилась навстречу.

– Так здорово искупались! Водичка – класс! – И тут же заглянула за спину бабушке:

– А где Соня?

– Как... где? – растерянно оглядываясь, прошептала побелевшими губами Светлана Ивановна.

***

– Докладывайте! – коротко бросил начальник отдела по особо тяжким преступлениям, и взгляд его карих, тёмного шоколада, глаз с печально опущенными уголками остановился на старшем следователе Уйманове.

Володарский знал, что люди, сидевшие сейчас в его кабинете, проделали колоссальную работу, отрабатывая различные версии. В Заводском районе города за короткий промежуток времени при загадочных обстоятельствах исчезло три ребёнка.

23 июня Максим Красильников, 6 лет, играл в песочнице, мать занималась домашними делами, периодически наблюдая за ним в окно. Выглянув в очередной раз, ребёнка не увидела. Поиски во дворе ничего не дали. Соседи ничего и никого не видели.

15 июля семимесячная Кириллова Саша пропала из коляски у дверей магазина, куда мать заскочила за молоком. Через пять минут мать вышла, но нашла лишь пустую коляску.

26 июля исчезла Соня Меркулова, 9 лет. Ушла с ребятами купаться на карьеры, по дороге вспомнила, что оставила дома купальник, побежала за ним домой, но ни дома, ни на берегу больше не появилась.

Все  исчезновения детей произошли в светлое время дня. И все – в одном районе – вблизи от Сада Металлургов. Свидетелей нет. Тщательно осмотрен каждый сантиметр парка. Вещей, принадлежащих исчезнувшим детям, не обнаружено. Опрошены жители трёх близлежащих пятиэтажек и девятиэтажного дома, именуемого "книжкой", а также продавцы магазина, расположенного на первом этаже одного из её корпусов. Никто ничего не видел. Ультиматумов с требованием денег либо выполнения каких-либо условий, цена которых равнялась бы жизни ребёнка, никто из родителей не получал. Отрабатываются версии похищения с целью вывоза детей для незаконного усыновления иностранцами и торговли внутренними органами. И тоже пока безрезультатно. Володарский понимал, что будь хоть одна зацепка, её бы не упустили. Но ведь прошёл месяц! Страшная неизвестность для родителей. Паника среди горожан. Недовольство вышестоящего начальства.

– Трупов пока не обнаружено, – докладывал старший следователь Уйманов, вытирая лысину большим клетчатым платком.

– И какие вы делаете из этого выводы, Александр Васильевич? – спросил Володарский раздражённо.

Почему из немолодого и вечно потеющего следователя приходится вытаскивать клещами каждое слово?

– Либо дети ещё живы, либо...

– Либо их съели, – нехорошо пошутил один из оперативников.

– Похоже, от жары не только асфальт, но ваши мозги полностью расплавились! – повысил голос начальник. – Прошло больше месяца с момента первого исчезновения, а вы: либо, либо!..

– Либо... в городе появился маньяк, – бесцветным голосом продолжил Уйманов и добавил, глядя прямо в глаза начальнику:

– Людоед.

– Что? – заорал начальник. – Да вы с ума посходили! Фильмов голливудских насмотрелись! Если вы не нашли улик или тел детей, это ещё не значит, что их нет! Это значит – плохо искали!

В кабинете повисла тишина. Уйманов снова достал платок и принялся вытирать крупные капли влаги, проступившие на розовой лысине.

В конце августа что-то начало проясняться. Найден наконец свидетель, который 26 июля гулял с собакой по Саду Металлургов.

– Эри – ещё щенок, ей семь месяцев. Ризеншнауцеры – очень активные собаки. Вот она и побежала за девчонкой, а та испугалась, – рассказывал собачник, – я звал её, кричал, но Эри ещё маленькая. Не слушается. Ещё быстрее за девчонкой рванула. Говорю же: поиграть она хотела...

– Вы сказали, что девочку увёл мужчина. Откуда он пришёл? – старший следователь Уйманов, смешной толстяк с розовой лысиной задавал совсем простые вопросы. "Зря боялся. Всё жена: молчи, а то тебя затаскают …" – Мелькнуло в голове свидетеля, и, осмелев, он продолжал более уверенно:

– Да, словно из-под земли откуда-то вырос. Обнял девочку и они пошли. Куда? Кажется, к выходу из парка. А мы с Эри учились выполнять команды...

– Вам показалось, что девочка знакома с мужчиной? Не испугалась его, спокойно пошла с ним?

– Да, именно так. Я даже подумал, что, может отец её. Она прижалась к нему как к родному. Только…

– Что только? – насторожился Уйманов.

– Не похожи они...

– Почему?

– Ну, девчонка-то, сами видите, – чёрненькая, – кивнул свидетель на фотографию Сони Меркуловой, – а этот, папаша-то – рыжий такой, все руки в конопушках оранжевых. Ну, может, в мать…

Через два часа работы со свидетелем был готов фоторобот предполагаемого преступника.

Когда один из оперативников пришёл к Меркуловым, вся семья была в сборе. Екатерина, мать исчезнувшей Сони, с почерневшим и опухшим от слёз лицом, взглянула на фоторобот и тут же сказала:

– Да это же Сонин преподаватель. Из Дома творчества. Саянкин Анатолий Семёнович. Соня к нему три года ходит. На класс фортепиано.

Бабушка, Светлана Ивановна, долго искала очки, потом, взяв листок с портретом дрожащими руками, на которых оперативник заметил крупные волдыри, тоже подтвердила:

– Да, похож. Только глаза... У Анатолия Семёныча добрые, а у этого… будто стеклянные.

– Да, о чём ты говоришь, мама! Как ты можешь...

Светлана Ивановна съёжилась как от удара, сгорбилась и зашаркала на кухню, из двери которой выглядывала испуганная девочка лет шести. Отец Сони никого в изображённом человеке не узнал.

– Кто это? Маньяк, что ли? – и, повернувшись к жене, заорал: – А ты куда смотрела? Ни хрена себе! Дочь три года на занятия к маньяку ходила! И что он там вытворял с ней всё это время? Семейка, б...ть! У семи нянек...

Оперативник попытался было сказать, что ещё ничего не доказано и не ясно. И фоторобот – это же приблизительный портрет, не фотография. Они делают всё возможное, что бы найти...

– Так ищите, мать вашу!.. – зарычал отец, еле сдерживаясь, чтобы не схватить оперативника за грудки.

Продолжение следует