Ответ на пост «Довели учителя»
Вдогонку к посту про конфликт ученицы с учительницей. В таких постах нередко упоминается Антон Семёнович Макаренко, про которого незнакомые с педагогикой читатели знают лишь то, что он "бил детей". Хотелось бы слегка поправить это впечатление, да и вообще отчасти затронуть тему методов "влияния на ученика", которые, по мнению многих комментаторов, есть некая панацея, изучаемая в педагогических университетах. Сразу предупреждаю - букв и цитат много, читаем на свой страх и риск :)
Тема физического насилия в педагогике отчасти табуирована, хотя в художественной литературе можно встретить описание того, как наши предки обучали молодое поколение. Вот, например, из "Отважных мореплавателей" Киплинга:
- Хорошо, что ты вспомнил, Дэнни! - воскликнул Длинный Джек, который только и искал, чем бы развлечься. - Я начисто забыл, что у нас на борту пассажир. Тому, кто не знает корабельной оснастки, всегда работенка найдется. Ну-ка давай его сюда, Том Плэтт. Мы его поучим.
- Ну, я умываю руки, - усмехнулся Дэн, - в этом я тебе не помощник. Меня отец концами учил.
Целый час Длинный Джек водил свою жертву по палубе, обучая Гарви тому, что, по его словам, "на море должен знать всякий, будь он слеп, пьян или во сне". У семидесятитонной шхуны с короткой фок-мачтой не бог весть какая оснастка, но Длинный Джек обладал особым даром вразумлять своего подопечного: когда он хотел обратить внимание Гарви на дирик-фалы, он задирал ему голову и полминуты заставлял его смотреть вверх; объясняя разницу между баком и ютом, он проводил носом Гарви по рею, а назначение каждой снасти запечатлевал ударом веревочного конца.
...
Он назвал какую-то снасть, и Гарви, уже изрядно уставший, медленно поплелся к ней. От удара концом по ребрам у него перехватило дыхание.
- Когда у тебя будет свое судно, - сурово сказал Том Плэтт, - тогда и будешь по нему разгуливать. А до той поры выполняй приказы бегом. Еще раз, да пошевеливайся!
Гарви и так был вне себя от такого обучения, а этот последний урок еще больше подстегнул его. Но он был очень сметливый мальчишка, с очень решительным характером и довольно упрямый. Он оглядел всех и увидел, что теперь не улыбается даже Дэн. Значит, такая учеба здесь дело обычное, хоть и мучительное. Он молча со вздохом проглотил пилюлю и даже усмехнулся. Та же сметливость, что позволяла ему помыкать матерью, помогла ему понять, что никто на судне, кроме разве что Пенна, не станет потакать его прихотям.
Однако вернёмся к Макаренко, - к его "Педагогической поэме". К слову, это не скучная "книга для учителей", а интригующее повествование, полное внезапмных поворотов сюжета и динамики (это же верно и для книги "Флаги на башнях"). Есть, конечно, и эпизоды с насилием, которые столь часто упоминаются разными комментаторами.
Сразу стоит сделать оговорку: Макаренко был не просто учителем, а воспитателем. Заведующим колонии малолетних преступников. Двадцатые годы, беспризорщина, голод и холод. Это "слегка" отличается от современных реалий обучения, не так ли? Впрочем, несмотря на сто лет, прошедшие с момента описываемых событий, состояние дел в педагогической науке описано в книге как нельзя более точно:
Первые месяцы нашей колонии для меня и моих товарищей были не только месяцами отчаяния и бессильного напряжения, — они были еще и месяцами поисков истины. Я за всю жизнь не прочитал столько педагогической литературы, сколько зимою 1920 года.
...
У меня главным результатом этого чтения была крепкая и почему-то вдруг основательная уверенность, что в моих руках никакой науки нет и никакой теории нет, что теорию нужно извлечь из всей суммы реальных явлений, происходящих на моих глазах. Я сначала даже не понял, а просто увидел, что мне нужны не книжные формулы, которые я все равно не мог привязать к делу, а немедленный анализ и немедленное действие.
...
Меня возмущали безобразно организованная педагогическая техника и мое техническое бессилие. И я с отвращением и злостью думал о педагогической науке:
«Сколько тысяч лет она существует! Какие имена, какие блестящие мысли: Песталоцци, Руссо, Наторп, Блонский! Сколько книг, сколько бумаги, сколько славы! А в то же время пустое место, ничего нет, с одним хулиганом нельзя управиться, нет ни метода, ни инструмента, ни логики, просто ничего нет. Какое-то шарлатанство».
Насколько я помню педагогику, основы педагогического мастерства и иные предметы моего именно педагогического (к сожалению) образования, этих инструментов нет до сих пор. Судя по учебникам и материалам конференций, педагогические теории – это, в большинстве своем, набор простых и незамысловатых истин, построенных по алгоритму «быть хорошим – хорошо». А чтобы их доказать, надо просто повторить само условие, только другими словами. Впрочем, Макаренко пишет и об этом:
На небесах и поближе к ним, на вершинах педагогического «Олимпа», всякая педагогическая техника в области собственно воспитания считалась ересью.
На «небесах» ребенок рассматривался как существо, наполненное особого состава газом, название которому даже не успели придумать.
...
Главный догмат этого вероучения состоял в том, что в условиях такого благоговения и предупредительности перед природой из вышеуказанного газа обязательно должна вырасти коммунистическая личность. На самом деле в условиях чистой природы вырастало только то, что естественно могло вырасти, то есть обыкновенный полевой бурьян, но это никого не смущало — для небожителей были дороги принципы и идеи.
Если кого-то смущает словосочетание "коммунистическая личность", можете заменить его словами "достойный гражданин" или чем-то подобным. Крайне советую прочесть главу "У подошвы Олимпа" полностью, так как именно в ней делается основной разбор педагогического "вероучения". Основная идея, пожалуй, вот:
А я, чем больше думал, тем больше находил сходства между процессами воспитания и обычными процессами на материальном производстве, и никакой особенно страшной механистичности в этом сходстве не было. Человеческая личность в моем представлении продолжала оставаться человеческой личностью со всей ее сложностью, богатством и красотой, но мне казалось, что именно потому к ней нужно подходить с более точными измерителями, с большей ответственностью и с большей наукой, а не в порядке простого темного кликушества. Очень глубокая аналогия между производством и воспитанием не только не оскорбляла моего представления о человеке, но, напротив, заражала меня особенным уважением к нему, потому что нельзя относиться без уважения и к хорошей сложной машине.
Во всяком случае для меня было ясно, что очень многие детали в человеческой личности и в человеческом поведении можно было сделать на прессах, просто штамповать в стандартном порядке, но для этого нужна особенно тонкая работа самих штампов, требующих скрупулезной осторожности и точности. Другие детали требовали, напротив, индивидуальной обработки в руках высококвалифицированного мастера, человека с золотыми руками и острым глазом. Для многих деталей необходимы были сложные специальные приспособления, требующие большой изобретательности и полета человеческого гения. А для всех деталей и для всей работы воспитателя нужна особая наука. Почему в технических вузах мы изучаем сопротивление металлов, а в педагогических не изучаем сопротивление личности, когда ее начинают воспитывать? А ведь для всех не секрет, что такое сопротивление имеет место. Почему, наконец, у нас нет отдела контроля, который мог бы сказать разным педагогическим портачам:
— У вас, голубчики, девяносто процентов брака. У вас получилась не коммунистическая личность, а прямая дрянь, пьянчужка, лежебока и шкурник. Уплатите, будьте добры, из вашего жалованья.
Впрочем, по высоким теоретикам Макаренко тоже прошёлся:
«Кому ума недоставало» решать любые воспитательные вопросы? Стоит человеку залезть за письменный стол, и он уже вещает, связывает и развязывает. Какой книжкой можно его обуздать? Зачем книжка, раз у него у самого есть ребенок? А в это время профессор педагогики, специалист по вопросам воспитания, пишет записку в ГПУ или НКВД:
«Мой мальчик несколько раз меня обкрадывал, дома не ночует, обращаюсь к вам с горячей просьбой…»
Спрашивается: почему чекисты должны быть более высокими педагогическими техниками, чем профессора педагогики?
Если кто-то полагает, что в нынешнее время ситуация кардинально изменилась, то вынужден огорчить. И это бессилие, пожалуй, одна из причин, которые приводят к подобным конфликтам, каковые описаны в изначальном посте. Нет некоего рабочего отлаженного механизма для их предотвращения и разрешения. Материальный вопрос оплаты труда учителя, который затрагивается в публичном разборе подобного рода конфликтов, конечно же, имеет место быть (пожалуй, стоит коснуться этого вопроса в отдельном посте), однако это не единственная причина.
И из всего богатства поднятых Антоном Семёновичем вопросов обыватель помнит лишь о избитом воспитаннике! Это крайне иронично Иронично потому, что за фактом удара оный обыватель не видит сути вопроса. Впрочем, обратимся к первоисточнику:
И вот свершилось: я не удержался на педагогическом канате. В одно зимнее утро я предложил Задорову пойти нарубить дров для кухни. Услышал обычный задорно веселый ответ:
— Иди сам наруби, много вас тут!
Это впервые ко мне обратились на «ты».
В состоянии гнева и обиды, доведенный до отчаяния и остервенения всеми предшествующими месяцами, я размахнулся и ударил Задорова по щеке. Ударил сильно, он не удержался на ногах и повалился на печку. Я ударил второй раз, схватил его за шиворот, приподнял и ударил третий раз.
Я вдруг увидел, что он страшно испугался. Бледный, с трясущимися руками, он поспешил надеть фуражку, потом снял ее и снова надел. Я, вероятно, еще бил бы его, но он тихо и со стоном прошептал:
— Простите, Антон Семенович…
Мой гнев был настолько дик и неумерен, что я чувствовал: скажи кто нибудь слово против меня — я брошусь на всех, буду стремиться к убийству, к уничтожению этой своры бандитов. У меня в руках очутилась железная кочерга. Все пять воспитанников молча стояли у своих кроватей, Бурун что то спешил поправить в костюме.
Я обернулся к ним и постучал кочергой по спинке кровати:
— Или всем немедленно отправляться в лес, на работу, или убираться из колонии к чертовой матери!
И вышел из спальни.
Вот такой эпизод. В разговорах с иными сотрудниками колонии Макаренко поясняет этот эпизод так:
Я подумал немного и сказал Екатерине Григорьевне:
— Нет, тут не в рабстве дело. Тут как то иначе. Вы проанализируйте хорошенько: ведь Задоров сильнее меня, он мог бы меня искалечить одним ударом. А ведь он ничего не боится, не боятся и Бурун и другие. Во всей этой истории они не видят побоев, они видят только гнев, человеческий взрыв. Они же прекрасно понимают, что я мог бы и не бить, мог бы возвратить Задорова, как неисправимого, в комиссию, мог причинить им много важных неприятностей. Но я этого не делаю, я пошел на опасный для себя, но человеческий, а не формальный поступок. А колония им, очевидно, все таки нужна. Тут сложнее. Кроме того, они видят, что мы много работаем для них. все таки они люди. Это важное обстоятельство.
— Может быть, — задумалась Екатерина Григорьевна.
Вот такой случай. Как относиться к нему - дело хозяйское, однако же сводить все педагогические идеи Макаренко к заурядному "избиению" как минимум некорректно. К слову, зачастую так поступают обе стороны в обсуждениях, только одни полагают насилие панацеей, а иные - абсолютным злом. Антон Семёнович расценивал этот эпизод именно как исключительный.
Саму же "Педагогическую поэму" крайне советую к прочтению. Идеи Макаренко ничуть не устарели, и проблемы, поднятые им всё ещё актуальны.
