Ложись в постель, малыш. Устраивайся поуютней. Прижми к себе медвежонка, и я укрою тебя теплым, мягким белым одеяльцем.
И расскажу сказку.
Смешную или страшную?
Ну конечно, страшную. Маленькие дети любят страшные сказки.
А чего ты боишься, малыш? Ничего? Ну как же я забыл. Ты ведь у меня храбрый. Ну что же, мой маленький рыцарь, я, кажется, придумал, какую сказку тебе рассказать.
Жил-был маленький мальчик. Да-да, именно так. Маленький мальчик, который каждое утро, под пронзительный скрежет будильника, откидывал теплое белое одеяльце и бежал в ванную. В ванной мальчик умывался, плескался в горячей воде и чистил зубы.
А еще, брил щеки и подбородок.
Нет-нет, это совершенно не смешно. Возможно, даже чуточку грустно. Но давай не будем отвлекаться и продолжим.
Мальчик завтракал подгоревшей глазуньей и натягивал на себя мятый, невнятно-серого цвета костюмчик. Впихивал пухлые ступни в узкие и неудобные ботинки, проверял ключи в кармане, выключал свет в прихожей и бежал на работу.
Последние пятнадцать лет маленький мальчик работал бухгалтером. Его пивной животик с каждым днем все больше выпирал над дешевым кожаным ремешком, смешно подпрыгивая при каждом шаге.
В офисе мальчик, сгорбившись над бумагами, как прилежный ученик, проводил восемь часов.
А позже, много позже, довольно поёжившись, он старательно целился, и, как всегда, успешно попадал пухлым задком в уютный изгиб продавленного дивана.
Не правда ли, мой храбрый Робин Гуд?
Мальчик вытягивал ноги в спадающих, не по размеру, тапочках, и его розовые пятки ощущали жестковатый ворс пыльного ковра.
Малыш включал, закутавшись в теплое белое одеяльце, телевизор.
За выпуклым прозрачным стеклом человек в белой хоккейной маске проводил вращающимся острым лезвием бензопилы по телу куклы. Фальшивая кровь брызгала на его одежду, когда кукла, под истошный визг актрисы за кадром, распадалась на части.
Мальчик расслабленно откидывался на мягкую спинку дивана и подносил к пухлым губам горлышко запотевшей пивной бутылки.
Этот малыш нисколько не боялся мертвых кукол. Он был почти таким же храбрым, как ты, мой маленький рыцарь.
Знаешь, дружочек, страх перед мертвой человеческой плотью, в некотором роде, уникален.
Вот взять насекомых – необъяснимое, возникающее словно из ниоткуда отвращение, расцветающее в солнечном сплетении при взгляде на суетливо копошащихся, мелко перебирающих лапками воздух опарышей. Насколько же примитивен корень этого чувства: миллиарды бактерий, столь же крохотных и омерзительных, уютно примостились на тонких членистых ножках, на вздувшихся белых тельцах, на отростках головной капсулы. За множество лет в человеческом мозге сформировалась связь: насекомые – болезнь. И теперь, лишь только человек уловит присутствие этих тварей рядом, как его тело отбросит назад, словно сожмется невидимая пружина.
Но наш маленький храбрый мальчик совершенно не боялся насекомых. Он, конечно, истошно кричал, когда, принимая сегодня утром ванну, вдруг обнаружил в воде тысячи извивающихся, жирных личинок. Часть, раздавленная его грузным, рыхлым телом, выпустило в горячую воду белесое содержимое своих тел, но оставшиеся, в отчаянии цепляясь лапками за белую кожу мальчика, повергли в ужас все его существо.
Но теперь-то ты уже не боишься?
Страх высоты столь же прост и примитивен. Но ведь человеку так хочется прыгнуть, мог бы возразить мне мальчик из нашей истории. И боится человек не высоты, а своего желания. Желания прыгнуть. Теперь ты знаешь, что все не так, дружочек. Заглянув в проем угольной шахты, что разверзлась перед распахнутой дверью твоей квартиры, ты оставил иллюзии, верно? Боязнь не собственных желаний, и не падения, но лишь только удара о землю. Этот страх, как и боязнь насекомых – всего лишь забота о собственной жизни.
Оставим, малыш. Ведь ты уже не боишься высоты, верно?
Страх перед Богом…. О, здесь я многое мог бы тебе рассказать, дружочек. О желании жить вечно и отчаянных попытках избежать кошмарной участи.
Но ты ведь и сам теперь все знаешь, мой храбрый рыцарь. К чему продолжать?
А вот страх перед мертвыми – это действительно интересно.
Высунь-ка нос из-под одеяльца. Взгляни: музейный экспонат. Это уже совсем не кукла, которых наш мальчик много раз видел за выпуклым прозрачным стеклом. И красноватые мышцы, и оскаленный рот – все это настоящая, пропитанная раствором, мертвая ткань. Мертвая – то есть, некогда бывшая живой.
Я немного расскажу тебе об экспонате.
Он родился в семье сельской учительницы и художника. Ребенком упал в овражек – на переносице остался шрам. В двадцать он поступил в художественный университет. Мать умерла, когда ему было двадцать четыре, отец – год спустя. Он спился к тридцати, а квартиры лишился в сорок. Замерзая в ледяном пространстве деревенского кладбища, прижимаясь к чьей-то надгробной плите, он уже не боялся.
Медицинским скальпелем врач-патологоанатом мягко вспорол тонкие покровы его тела. Сосуды промыли и заполнили силиконом, тонкие ниточки нервов, аккуратно, чтобы не разорвать, окрасили специальным раствором и выставили на всеобщее обозрение.
Маленький мальчик, рассматривающий экспонат в музее, никак не мог понять, что же в этом страшного? В этом неподвижном, неопасном и даже в чем-то красивом застывшем покое. Он не понимал, что чувствует позеленевшая при виде экспоната девица. Он никак не мог поставить себя на ее место.
Быть может, потому, что мальчик пытался понять не того человека.
Мальчику стоило бы мысленно перенестись сквозь стеклянную преграду, и встать на постамент.
Только представь, дружок. Ты не можешь позвать на помощь, лишенные век глаза пронизаны красными нитями сосудов, и если бы кому-то пришло в голову заглянуть в них, он легко мог бы прочитать ужас и боль. Но живые лишь смотрят на твои глазные яблоки, и никому, конечно, не придет в голову заглянуть тебе в глаза.
Твои ребра вывернуты и отставлены в стороны, а сердце, этот сжавшийся черный комок, вызывает пристальный интерес жующих и болтающих между собой подростков. Под нудное бормотание экскурсовода пролетают часы и дни.
Знаешь, малыш, страх перед мертвыми – пожалуй, одно из проявлений сочувствия. Неосознанно, моментально, поставить себя на место отвергнутого, немого создания – и ощутить жалость, а вслед за ней - отвращение. Соотнести себя – живого и дышащего, с грудой одеревеневших мышц, познать отчаяние и сковавший тело холод, непреодолимость последней преграды. А после - отвращение к миру, который никогда не защитит и не согреет тебя больше. Который отторг тебя, будто бы ненужный, бесполезный предмет. Так человек, проходя мимо голодного и больного бездомного, испытывает отвращение к собственному бессилию, неспособности согреть и вылечить. Беспомощность перед равнодушным и слепым порядком вещей.
Страх перед Мертвым – последний оплот Живого.
Страх перед Мертвым – одна из ярких особенностей Живого.
Но ведь ты, мой маленький Робин Гуд, не боялся мертвых. Как и многие другие, ты рассматривал фальшивую кровь и картинки, бестолково мельтешащие на экране, день ото дня теряя часть души.
В чем разница между Живым и неодушевленным?
Живое становится однажды Мертвым. Оттого Живое и испытывает страх. Оттого и не хочет видеть мир остекленевшими глазами, оттого испытывает отвращение, когда мысленно, на секунду становится одеревеневшим и беспомощным, ненавистным для мира. Живое не хочет, чтобы мир его отторгал.
Неодушевленному наплевать на мир. Оно не может умереть. Искра, задушенная и погасшая, мой храбрый рыцарь, уже не делает оболочку из плоти пичастной к миру Живых.
И тогда появляюсь я.
Скажи-ка, ощутив сегодня утром запах гниения, ты ведь об этом не думал?
Ну-ну, не нужно. Я ведь уже говорил, ты не сможешь ни убить себя, ни заснуть.
Я очень многое знаю, мой мальчик. Я расскажу тебе о страхе перед темнотой и перед небом. О ночных кошмарах и криках осужденных на казнь. О страхе боли и боязни, скажем, мышей. Ты же не боишься мышей, правда?
Устраивайся поудобнее, малыш. Прижми к себе медвежонка.
И давай-ка, я расскажу тебе еще одну сказку.