Таверна "На краю вселенной"

— Привет, — хрипло сказал оборотень, ставя канистру на стол так, что чашка Мишека подпрыгнула и выплеснула последнюю каплю «русалочьего протеста» прямо манекену на колени. — Это тебе. Premium Wolf Blend. Свежесмолотый в полнолуние, заваренный на выхлопе двигателя V8. С двойной порцией урчания.

Мишек посмотрел на канистру, потом на оборотня, потом на манекена, который теперь сидел с выражением «я бы ушёл, но у меня нет ног».

— Вы… вы принесли кофе?

— Не просто кофе, — гордо заявил оборотень, расправляя плечи так, что его футболка лопнула по шву. — Это топливо для ночных рейсов. Одна чашка — и ты готов нарушать ПДД до рассвета. Две — и ты начинаешь верить в лунный календарь. Три — и тебя уже не пускают в IKEA без справки от ветеринара.

Мишек осторожно приблизил нос к канистре. Запах был странный. Как будто кто-то сварил эспрессо в глушителе Ferrari, добавил туда немного шерсти, каплю лунного света и каплю отчаяния.

— А вы по поводу чего? — спросил он, не отрываясь от канистры. — Если опять про «полный привод в полнолуние» — у нас уже есть запрет на использование луны как источника тяги. Это не считается альтернативной энергетикой, это — астрономическое хулиганство.

— Я по поводу дискриминации! — зарычал оборотень, и лампочка в углу тут же перегорела от вибрации. — Меня лишили права участвовать в ночном дрифте, потому что я «слишком пушистый для аэродинамики»! Это расизм! Я не пушистый — я аэродинамически шерстистый!

Из-за спины оборотня выглянул гоблин в жилете с надписью «Профсоюз подземных правонарушителей. Член №666½». Он держал в руках плакат: «Туннели — не роскошь, а право!», и жевал динамит, как жвачку.

— Он с нами, — пояснил гоблин, сплюнув немного серы на пол. — Мы требуем легализовать лунный график работы для всех ночных существ. С 18:00 до 6:00 — полная автономия. Без солнца, без радаров, без морали.

— И без инспекторов? — уточнил Мишек, уже зная ответ.

— Особенно без инспекторов! — хором воскликнули оборотень и гоблин.

Мишек вздохнул. На этот раз так глубоко, что в шкафу зашуршала старая форма инспектора, которую он носил до того, как начал верить в то, что вампиры могут быть веганами.

— Ладно, — сказал он, доставая из ящика новую форму анкеты под названием «Заявление на временное превращение в проблему». — Чтобы получить разрешение на полнолуние, вы должны пройти тест на контроль над инстинктами. Правила просты:

1. Не сбить ни одного манекена.

2. Не рычать на луну громче 85 децибел.

3. Не использовать хвост как антикрыло.

4. Не предлагать инспектору «попробовать, как пахнет луна».

Оборотень фыркнул, но согласился. Гоблин тем временем уже начал рисовать на стене схему подземной трассы с поворотами в виде черепов и пит-стопами в склепах.

— Начинайте, — кивнул Мишек.

Оборотень встал посреди комнаты, закрыл глаза, глубоко вдохнул, и начал медленно танцевать.

— Это что? — удивился Мишек.

— Это лунная йога, — прошипел гоблин. — Обязательный элемент для получения лицензии на полнолуние. Если не сможет удержать баланс на одной лапе под воем сирены — автоматически получает статус «дневной пёс».

Оборотень стоял на задней лапе, вторую вытянул вперёд, а хвост изогнул в форму вопросительного знака. Внезапно из вентиляции донёсся вой сирены — кто-то включил имитацию полицейской погони.

Оборотень дрогнул. Его уши дёрнулись. Глаза на миг засветились жёлтым. Но он удержался.

— Впечатляюще, — признал Мишек. — Но где ваше транспортное средство?

— Оно внутри меня, — прохрипел оборотень. — Я — живой внедорожник. Полный привод, повышенная проходимость по кладбищам, и у меня встроенный навигатор: нюх.

Мишек посмотрел на компьютер. Тот мигнул и выдал:

> «Уровень угрозы: 82%. Рекомендация: разрешить движение только в условиях полного лунного затмения или при наличии сопровождения кота-экзорциста».

— Восемьдесят два?! — возмутился гоблин. — Да у меня в прошлый раз было 91%, и я всё равно получил разрешение на подземный дрифт в канализации!

— Потому что ты тогда взял взятку в виде старого аккумулятора, — сухо напомнил Мишек.

Гоблин смущённо спрятал динамит за спину.

— Ладно, — сказал Мишек, чувствуя, как последняя капля здравого смысла испаряется из комнаты, как утренний туман под взглядом вампира. — Вот условия:

— Вы получаете временную лицензию на полнолуние, но только если:

а) не будете использовать луну как фары;

б) не будете парковаться на памятниках (это не «удобные упоры для лап»);

в) не будете предлагать пассажирам «попробовать, как пахнет свобода» — это уже квалифицируется как психологическое давление с элементами зоофилии.

Оборотень кивнул, гоблин зааплодировал так, что у него отвалилась борода.

— И ещё, — добавил Мишек, указывая на канистру. — Этот кофе оставьте. На всякий случай.

Оборотень улыбнулся — клыки блеснули, как отполированные тормозные диски.

— Конечно. Но знай: если завтра будет дождь, а луна в квадрате с Марсом я приду не один. У нас в профсоюзе теперь тролль-механик, который чинит машины одним взглядом и требует оплату в слезах инспекторов.

— Прекрасно, — пробормотал Мишек, наливая себе «Premium Wolf Blend» прямо в чашку с остатками русалочьего протеста. — Просто прекрасно.

Он сделал глоток. Кофе был горьким, маслянистым и странно вдохновляющим. В голове мелькнула мысль: «А может, и правда уйти в подполье? Сделать себе плащ из теней, USB-чеснок и начать дрифтовать по канализации?»

Но тут манекен чихнул, и Мишек вернулся в реальность.

За окном (если это можно назвать окном — скорее, щелью в бетоне) начало светать.

Или это был просто новый клиент с фарой-прожектором и претензией к луне?

Мишек допил кофе до дна, поставил чашку на стол и прошептал:

— Если это зомби с жалобой на «недостаточную разлагаемость дорожного покрытия»… я увольняюсь. И ухожу в монастырь. С Wi-Fi и без луны.

Но дверь уже скрипела.

А в вентиляции кто-то начал отсчитывать:

«Три… два… один… забастовка!»

И где-то в глубине шахты загудел двигатель.

Или это был просто гоблин, жующий динамит.

— Это не ловушка, — прошептала Эйра, не оборачиваясь. — Это сердце.

Я остановился. Под ногами не было пола — только отражение моего лица в чёрном зеркале, которое дышало. В нём я видел не себя, а того, кем мог бы стать, если бы сдался дракону. Его глаза горели в моих зрачках, как угли в пепелище.

— Сердце чего? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— Города. Времени. Тебя.

Камень вернулся ко мне сам — всплыл из глубин зеркала, как мёртвый, но всё ещё тёплый. Он лежал на ладони, не жгя, не шепча. Просто был. Как дыхание. Как пульс.

Из тьмы выступила фигура. Не тень. Не призрак. Просто — он.

Мой отец.

Тот, кого я никогда не знал, но чьё имя вырезано на внутренней стороне моего черепа. Он стоял в плаще из пепла, с лицом, сотканным из воспоминаний, которых у меня не было. В руке — тот же ключ, что и у матери, но покрытый ржавчиной, будто его вытащили из могилы.

— Ты опоздал, — сказал он, и голос его был сухим, как треснувшая глина. — Время уже выбрало.

— Оно не выбирает, — ответил я. — Оно ждёт, пока мы перестанем бояться выбирать сами.

Он усмехнулся. Улыбка рассыпалась в прах.

— Ты думаешь, что освободил себя, когда отпустил Камень? Нет. Ты только позволил ему влезть глубже. Теперь он не в руке — он в крови. В костях. В каждом ударе сердца.

Эйра подняла руку. Её магия вспыхнула — не ярко, а тускло, как последний огонь перед зимой. Вокруг нас начали падать часы. Не звонко, а глухо, как падают тела с виселицы. Каждый удар — новая потеря. Каждый звук — имя, стёртое из памяти.

— Он прав, — сказала она. — Ты не герой. Ты — дверь. И дверь всегда между.

Я посмотрел на отца. Потом — на своё отражение в зеркале. Дракон в глазах моргнул. Я не отвёл взгляд.

— Тогда пусть будет дверью, — сказал я. — Но не тюрьмой.

Поднял Камень. Не как оружие. Не как спасение. Просто — как правду.

И шагнул в зеркало.

Холод пронзил меня насквозь, будто я был пуст. Внутри не было ни страха, ни боли — только тишина, вырезанная из плоти мира. Я упал в неё, как камень в колодец, и падал долго. Слишком долго. Достаточно, чтобы забыть, зачем начал падать.

Но потом — свет.

Не яркий. Не спасительный. Просто — свет.

И голос, который я не слышал с детства:

— Ты вернулся.

Я открыл глаза.

Передо мной стоял мальчик. Я.

С ключом в руке и слезой на щеке.

За его спиной — дверь. Закрытая. И на ней — мой отпечаток ладони, выжженный временем.

— Теперь ты знаешь, — сказал мальчик. — Время — не ловушка. Оно — зеркало. И оно показывает не то, что было а то, что ты готов принять.

Я протянул руку. Не к двери. Не к себе.

А к пустоте за ней.

— Пусть будет боль, — прошептал я. — Пусть будет тьма. Но я не остановлюсь.

И дверь открылась.

Не вперёд.

Не назад.

А внутрь.

Туда, где время рождается из выбора.

Туда, где каждый шаг — не бегство, а возвращение.

Туда, где я наконец перестану быть тенью — и стану началом.

Но сегодня утром было что-то новое. В центре площади из-под ила выступила фигура. Не каменная. Не деревянная. А медная. Маленькая, размером с кошачью лапу. Фигура женщины в длинном платье. Она держала в руках свечу, которая горела без огня. Просто свет. Холодный, синеватый. Как лунный свет, но без отражения — словно сама ночь излучала его.

Я подошёл ближе. Женщина не двигалась. Но я знал: она ждёт. Как и все здесь.

— Ты тоже пришла? — спросил я мысленно.

Она не ответила. Но свеча в её руке погасла. Или, точнее, свет перешёл на меня. Я почувствовал, как внутри меня загорелось что-то — не тепло, а холодное знание. Как будто мои воспоминания стали видны насквозь.

Тогда я понял: это не просто фигура. Это — ключ. Или замок. Или то, что соединяет их.

Но прежде чем я успел подумать дальше, услышал шаги. Чьи-то шаги. Не человеческие. Слишком лёгкие. Слишком точные. Как будто кто-то шагает по воздуху.

Обернулся. На краю площади стоял человек. В пиджаке, как вчера. Тот самый фотограф. Но сейчас он не снимал. Он смотрел на фигуру, и на его лице было выражение, которое я раньше видел только у людей, которые только что увидели призрака. Но он не испугался. Он был взволнован. Как ребёнок, который нашёл секретный клад.

— Это… это же Молога, — прошептал он, не в силах оторвать глаз от фигуры. — Я знал, что она здесь. Я искал её всю жизнь.

Я фыркнул. Не громко. Но достаточно, чтобы он услышал.

— Ты не искал её, — сказал я мысленно. — Ты искал то, что она даст тебе. А она даёт только то, что нужно.

Он обернулся, но не увидел меня. Люди всегда ищут котов в глазах, но не в мыслях.

— Кто там? — спросил он.

Я не ответил. Просто подошёл к фигуре женщины и коснулся её лапой. В тот же момент я почувствовал, как не земля, а вода дрогнула. Вода, которая всё ещё осталась, начала двигаться — не волнами, а как будто кто-то глубоко вздохнул.

И тогда я понял: это не только Молога выныривает. Это — всё. Время. Память. Даже Волга. Они все хотят быть услышанными. И я — единственный, кто может их перевести. Потому что я — Кот Памяти. Или, как сказала мне женщина в чёрном платке, — мост между временами.

Но мосты ломаются. И я знал: сегодня будет первый треск.

Я пошёл к собору. Спасо-Преображенский. Он стоял как всегда — величественно, но с трещинами на кирпичах. Но сегодня его колокольня звучала. Не колоколом. А голосом. Мужским, глубоким, как будто он пел песню, которую никто не слышал.

— Привет, — прошептал я, поднимаясь по ступеням.

Но собор не ответил. Он просто продолжал петь. А я понял: он пел не для меня. Он пел для тех, кто утонул. Для тех, кто остался.

Вдруг я услышал смех. Детский смех. И он был изнутри собора. Я заглянул внутрь. В дверях стояла девочка в белом платье — будто вырезанная из старого фото. Она смеялась, но глаза её были пусты. Она держала в руках цветок — не цветок, а что-то вроде ледяной искры.

— Ты тоже здесь? — спросил я.

Она перестала смеяться. И в её глазах появилось что-то. Не пустота. Не свет. А вопрос.

— Ты помнишь? — спросила она.

— Я помню всё, — ответил я. — Но не всё помнит меня.

Она кивнула. И исчезла. Но цветок остался. Я поднял его. Он был холодным. И внутри него — голос. Голос девочки, которая спела песню о Мологе. О том, как её унесли воды, но не забрали.

Тогда я понял: это не только выныривает прошлое. Это — возвращается. И оно не хочет быть забытым. Оно хочет, чтобы его услышали. И я — единственный, кто может это сделать.

Но я не хотел. Я просто кот. Я не хочу быть мостом. Я хочу спать на солнце. И есть колбаску. И мурлыкать.

Но мосты не выбирают. Они просто есть. И я был здесь. И это было моё.

И тогда я почувствовал, как пуговица в зубах стала теплой. Как будто она отвечала мне. Как будто она говорила: «Начни».

Я вернулся на чердак. Крысы уже спали. Но я не мог. Потому что в голове звучал голос девочки. И пуговица тяжелела. Как будто она набирала воду.

Я вышел на крышу. Вода в Рыбинском море начала подниматься. Не быстро. Но она поднималась. И те стены, которые выступили из воды, уже начали исчезать. Как будто их забирали обратно.

Но я знал: это не конец. Это начало. И я должен был быть готов. Потому что кто-то должен помнить. И я — тот, кто помнит.

Я сел на край крыши и посмотрел на звёзды. Они мерцали, как глаза тех, кто ждал. И я понял: сегодня вечером я пойду туда, где вода уходит. И найду то, что нужно найти. Не для людей. Для памяти. Потому что даже коты могут быть героями. Если они хотят.

Но я не хотел. Я просто хотел спать. Но мосты не выбирают. Они просто есть. И я был здесь. И это было моё.

— Доброй ночи, — прошептал он, не впуская ни луча света. — Я по поводу лицензии на ночной дрифт без фар и компенсации за моральный ущерб: меня ослепила луна. Требую признания дискриминации по признаку фоточувствительности.

Мишек медленно опустил чашку. Внутри неё булькнула жидкость, будто соглашаясь с вампиром.

— Имя, цель визита и, если скажете «кровавый дрифт», я вызову санитаров с солнечными лампами и плакатом «Свет — это жизнь».

— Дракула-младший, — представился вампир, с достоинством гонщика, занявшего 19-е место, но устроившего пресс-конференцию. — Правнук того самого. Только я модернизирован: веган, пью энергетики с железом и у меня гипоаллергенный плащ — не пачкается кровью, не отражает свет и идеален для обгона в «мёртвой зоне».

Он положил папку на стол поверх смятой карты Шахтёра. Из неё выпал документ: «Заявка на легализацию тумана как средства маскировки при обгоне» и ходатайство о праве парковаться на кладбищах без штрафа с мотивацией: «Это мой семейный гараж».

— Я прошёл все курсы, — продолжил Дракула-младший, поправляя солнцезащитные очки в подвале. — Включая «Ночной этикет: как не сбить ведьму на метле» и «Тормоза — миф для вампиров». У меня даже медицинская справка номер 666/NY: «Хроническая непереносимость ультрафиолета, солнечных дней и позитивного мышления».

Мишек вздохнул так глубоко, что в углу проснулся манекен и пробормотал: «Если это ещё один с динамитом, я ухожу в отставку в шкаф».

— Ладно, — сказал Мишек, достав новую подушку для отпечатка (старая покрылась угольной пылью и, казалось, начала дышать). — Экзамен простой: пройдите по коридору, не оставив тени. Отсутствие тени — ваша стихия. Если оставите её — значит, вы... солнечный человек, и тогда я вызову не спасателей, а инструктора по йоге с зеркальным отражателем.

Вампир фыркнул, как турбина, набирающая обороты.

— Тень? Я её управляю, как Хэмилтон — DRS. Она у меня на автопилоте!

Он шагнул вперёд, и комната погрузилась в абсолютную тьму. Не просто погас свет — будто сама реальность прошептала: «Пусть будет ночь. Навсегда». Лампочка в шлеме Шахтёра мигнула в панике и погасла. Кофе в чашке перестал бурлить, и пыль замерла в воздухе, будто боясь стать видимой.

— Видите? — прошептал Дракула-младший из полной темноты. — Ни тени, только абсолютный ночной режим. Как у Red Bull в квалификации — быстро, тихо и никто не понял, как это произошло.

Компьютер мигнул последними силами и выдал:

«Отпечаток принят. Уровень угрозы: 76% («Вампир-риск»). Рекомендация: движение разрешено только в туннелях, полнолуние или — по вашему желанию — в аду».

— Семьдесят шесть?! — возмутился вампир. — Это оскорбление! У меня же гипоаллергенный плащ. Я даже не смотрю в зеркало заднего вида — там может отразиться рассвет!

— Хорошо, — сказал Мишек, чувствуя, как его лицо становится маской из усталости и кофейной гущи. — Демонстрируйте управление транспортным средством при полной темноте. Без жертв, без драмы и, ради всего святого, без метафор типа «кровь на асфальте».

Вампир кивнул, подошёл к манекену, тот попытался спрятаться за стул, но тот был слишком ржавый. Дракула-младший прошептал:

— Ignis in tenebris... noctis automatio... и да будет дрифт!

Манекен начал двигаться. Без кашля и дыма, просто исчез и тут же появился у стены, затем у двери, а потом на потолке, двигаясь без звука и оставляя лишь лёгкий холод и запах старого вина.

— Вот! — гордо воскликнул вампир. — Это не дрифт, это ночной фантом-режим! Как у Леклера в Ferrari — красиво, но никто не знает, как он это делает!

Манекен «ездил» по стенам, имитируя повороты Сильверстоуна, и вдруг остановился над Мишеком, свесившись с люстры.

— Эээ… — сказал Мишек. — Это впечатляет, но вы нарушили ПДД-114: «Запрещено парковаться на потолке над экзаменатором». Это психологическое давление.

— Это не парковка! — возмутился Дракула-младший. — Это режим «воздушной паузы»!

— Провалили, — сухо констатировал Мишек. — Приходите завтра в полдень с солнцезащитным кремом и справкой от дерматолога.

Вампир застонал, как двигатель, заглохший на пит-стопе.

— Полдень?! Вы хотите моей смерти! Это хуже штрафа за DRS вне зоны!

— Или присоединяйтесь к гоблинскому профсоюзу, — кивнул Мишек на клубок пыли в углу, который шевелился и кряхтел что-то вроде «солидарность! шахтёрские обвалы для всех!». — Там как раз собираются устраивать забастовку у вентиляции. Темно, шумно и никто не спрашивает, любите ли вы солнце.

Вампир задумался и медленно положил на стол чёрную повязку на глаза с надписью «FIA Approved: Night Only».

— Хорошо, — прошептал он. — Но если вы одобрите гоблинам трассу в шахте, я требую подземный ночной Гран-при с туманом, эхом и обязательным правилом — никаких отражений.

Он растворился в тени — буквально. Остался только USB-накопитель в форме чесночного зубчика и записка: «P.S. Ваш кофе слишком светлый. Предлагаю добавить тени. С уважением, D.».

Мишек посмотрел на потолок: паутина теперь больше походила не на трассу, а на график его стресса — сплошные пики, обвалы и красные флаги.

За дверью послышался скрип и тяжёлое дыхание, пахло мокрой шерстью и моторным маслом.

— Только не оборотень с претензией на «полный привод в полнолуние»... — прошептал Мишек, насыпав в чашку пыль вместо воды. — Хотя... может, он принёс кофе. Настоящий?

Он ещё не знал, что оборотень действительно пришёл — но с кофе в канистре из под бензина с надписью «Premium Wolf Blend. 100% howl-powered». А гоблинский профсоюз уже голосовал за забастовку с динамитом.

Раньше на стенах горели руны, а теперь — пустота, словно вырвали страницы из проклятой книги. Шаман исчез, оставив после себя сизый дым, который вился над плитами, словно заблудшая душа.

— Бежать? — спросил я, не оборачиваясь к Эйре. Голос был глухим.

Она только качнула головой, её глаза горели стальной решимостью.

Тени стекали со стен, как чёрная смола, а мой фонарь выхватывал из них осколки света. Они двигались бесшумно, их зрачки были точной копией моих — измученных и голодных.

Я до боли сжал Камень в ладони. Он плавил кожу сильнее раскалённого угля, оставляя шрамы, сотканные из слёз и пепла.

— Что дальше? — прошептала Эйра, её дыхание превратилось в облачко пара.

Я молчал. В памяти всплыл образ в луже: рога и чешуя — фрагменты чужой природы за лицом испуганного мальчика. Дракон в моём разуме не кричал, а соблазнял: «Зачем терпеть? Один выдох — и наступит покой». Голос матери отозвался тихим эхом: «Сила — не цепь, если ты сам держишь ключ».

Плиты под ногами треснули, из-под них взметнулись гари и могильный холод, словно кровь из раны. Я зажмурился — Камень впивался в грудь, но его испепеляющий жар вдруг угас.

Когда я открыл глаза, передо мной не было ни драконов, ни теней. В неподвижной, полупрозрачной воде стояла она — моя мать. Её образ был высечен в воздухе, платье впитывало отблески фонаря, словно ночная тьма. Её взгляд отражал меня, а в руке был тот самый ключ.

— Сынок, — сказала она хрипло, голос наполнен эхом и печалью. — Выбора не было. Но ключ всегда был у тебя.

Я протянул дрожащую руку. Камень соскользнул с моей ладони к её пальцам, обретая тепло родного сердца.

— Что это значит? — мой голос едва слышался.

— Ты и есть ответ, — прошептала она и начала растворяться.

Тогда я понял: в этом проклятом городе нет героев. Есть лишь те, кто осмелился принять свою правду.

Эйра подошла ближе. Её магия тихо пульсировала — как слабая звезда перед рассветом.

— Готов? — спросила она.

Я глубоко вздохнул, впуская с собой не только смрад туннеля, но и собственную тьму.

— Всегда, — ответил я. — Пусть мой путь ведёт через смерть — я иду.

Мы шагнули вперёд. Не просто во тьму, а в пасть времени, которая уже готовилась сомкнуться. Мы шли — через страх, через себя, через свой выбор, навстречу ловушке без выхода.

Эта история — не о приключениях в привычном смысле. Это — сказочная мистика, рассказанная с высоты кошачьего плеча и с лёгкой издёвкой в голосе. Потому что, если уж быть честным (а коты всегда честны — просто редко кому это нравится), то Рыбинск и сам по себе — одна большая сказка. Только с плесенью, руинами и вечным вопросом: «А что, если бы не затопили?..»

Так что устраивайтесь поудобнее. А наш чёрный герой уже на крыше Спасо-Преображенского собора, зевает и думает: «Ну что, начнём?»

Глава 1. Как я оказался в городе, где даже Волга стесняется течь

Меня зовут... а, неважно. У людей имена — это как билеты в театр: покупают, теряют, путают. У котов — иначе. Моё имя знает только ветер, да и тот молчит. Так что зовите меня просто — Чёрный. Или Кот. Или «ой, опять этот чёрный кот перебежал дорогу». Всё равно я привык.

Я не родился в Рыбинске. Я пришёл сюда. Потому что города, как и кошки, выбирают друг друга. А Рыбинск — он такой: сначала делает вид, что ему всё равно, потом подкрадывается сзади и шепчет: «Останься. Тут интереснее, чем кажется». Особенно если ты умеешь видеть то, что скрыто от человеческих глаз. А я умею. С рождения. Или, точнее, с первой смерти — у нас, чёрных, их девять, и я уже на седьмой. Так что не удивляйтесь, если я вдруг начну говорить о событиях, которых «ещё не было». Просто для меня время — не линия, а клубок шерсти. Его можно распутывать в любом порядке.

Первый раз я ступил на рыбинскую землю в самый нелепый момент: под дождём, в три часа ночи, когда даже бомжи спят, а фонари на набережной мигают, будто подмигивают кому-то невидимому. Я выбрался из-под моста — того самого, что первый в СССР из монолитного железобетона. Люди гордятся. А я знаю: мост этот — не просто бетон. Он — шов. Шов между миром живых и тем, что утонуло. Иногда, если прислушаться, из-под него доносится пение. Не человеческое. Скорее — волжское. Глубокое, медленное, с примесью ржавчины и слёз.

Я потряс ушами, стряхнул воду и пошёл вверх по Крестовой. Дома здесь — как старые книги: обложки облупились, но внутри — целые миры. Один фасад — и ты в купеческом особняке XIX века, где пахнет воском и гордостью. Следующий — и вот уже советская коммуналка, где кто-то до сих пор считает, что Ленин скоро вернётся и всё наладит. А между ними — пустоты. Заброшенные подъезды, окна без стёкол, двери, прикрытые фанерой. Это не разруха. Это — память, которая не знает, куда себя деть.

Я остановился у памятника Льву Ошанину. Вы, наверное, думаете: «Поэт, написал „Течёт река Волга“ — ну и что?» А я знаю, что каждую ночь, когда луна касается его бронзового плеча, он спускается с постамента и гуляет по городу. Иногда поёт. Чаще — молчит. Потому что слова его песен давно разошлись по свету, а сам он остался здесь — в городе, где Волга течёт, но уже не так, как раньше.

Я прыгнул на пьедестал и уселся прямо ему на ботинок. Туристы, говорят, трогают их для удачи. Глупости. Удача — это когда тебя не видят. А я — мастер невидимости. Особенно когда хочу.

— Ну что, Лёва, — прошипел я, — расскажешь, зачем ты здесь до сих пор торчишь?

Он не ответил. Но ветер принёс запах старой бумаги и табака. И я понял: он ждёт. Ждёт тех, кто услышит.

Я зевнул. Город мне понравился. Здесь всё — наизнанку. Памятники живее людей. Вода помнит больше, чем земля. А легенды — правдивее учебников. Идеальное место для кота с чувством юмора и склонностью к мистике.

На рассвете я нашёл себе убежище — чердак над бывшим кинотеатром «Эльдорадо». Раньше там был бордель, потом — казино, потом — кинотеатр, теперь — пустота с крысами и эхом. Крысы, кстати, вежливые. Представились. Сказали, что их прадед служил у самого купца Бахрушина. Я им поверил. У крыс в Рыбинске хорошая родословная.

Лёжа на тёплой черепице, я смотрел, как город просыпается. Автобусы чихают, школьники зевают, бабушки несут хлеб. Всё как обычно. Но я-то знаю: под этой обыденностью — целая вселенная. Там, внизу, в водах Рыбинского моря, спят улицы Мологи. Там, в стенах Спасо-Преображенского собора, шепчутся иконы. А где-то в подвале Новой биржи до сих пор звенит купеческий рубль, упавший в 1917 году и так и не поднятый.

И вот я здесь. Не герой. Не спаситель. Просто кот. Но кот, который видит.

И если вы думаете, что эта история — про меня ну, может быть. А может, она — про Рыбинск. А я просто тот, кто умеет рассказать правду так, чтобы она не обиделась.

А теперь — вперёд. Потому что сегодня вечером уровень воды в водохранилище начнёт падать. И кто-то (точно не я) должен будет сходить посмотреть, что вынырнет из прошлого на этот раз.

К полудню я уже знал город лучше, чем местный участковый. Не потому что бегал — я вообще не люблю бегать без причины. Просто сидел. На парапетах, на крышах, на старых чугунных решётках у подвалов. Наблюдал. Люди — существа забавные. Они уверены, что строят свою жизнь, а на самом деле просто топчутся по чужим следам. Особенно здесь, в Рыбинске. Тут каждый шаг — по чьей-то могиле, по чьему-то сну, по чьей-то утопленной надежде.

Я спустился к Волге. Не к туристической набережной с её бронзовым бурлаком и лавочками для влюблённых. Нет. Я пошёл туда, где асфальт кончается, а начинается глина, ил и обломки старых причалов. Там, где ветер несёт не запах шаурмы, а запах времени — сырой, горький, с привкусом ржавого железа.

Именно там я впервые увидел её.

Не женщину. Не призрак. А тень. Тень, которая не отбрасывалась ни от чего. Она стояла у самой кромки воды, смотрела вдаль — туда, где когда-то был берег Мологи. На ней было платье конца XIX века, но оно не мокло. Вода будто боялась к ней прикоснуться.

Я не стал подходить ближе. Уважение к чужой скорби — одно из немногих правил, которые я соблюдаю. Вместо этого я уселся на обломок бетонной плиты и начал вылизывать лапу. Делал вид, что меня не интересует ничего, кроме собственной шерсти. Но из-под усов следил.

Прошло минут десять. Может, больше. Время у воды течёт иначе. И вдруг тень обернулась. Не глазами — их у неё не было. Но я почувствовал, как её внимание легло на меня, как лёгкий холодок между лопаток.

— Ты тоже слышишь? — прошелестел голос. Не в ушах. В голове.

Я перестал вылизываться. Медленно поднял взгляд.

— Слышу многое, — ответил я мысленно. У нас, котов, телепатия — не магия, а вежливость. — Особенно когда молчат слишком громко.

Она кивнула. Или мне показалось. Потом исчезла. Не растворилась. Просто перестала быть. Как будто её и не было. Но я знал: она вернётся. Они все возвращаются. Особенно когда вода уходит.

Вернувшись в город, я наткнулся на ещё одну странность. Возле здания бывшей Новой биржи — того самого модернового чуда с куполом и фресками — стоял мужчина в пиджаке и с блокнотом. Фотографировал стены, что-то записывал, кивал с видом человека, который «всё понял». Я подкрался ближе и услышал:

— …и вот здесь, друзья, стоял особняк купца Солодовникова. А ныне — офис «Рыбинскводоканала». Ирония истории!

Я фыркнул. Так громко, что мужчина вздрогнул.

— Кто тут? — оглянулся он.

Я вышел из-за урны, гордо подняв хвост.

— О, котик! — обрадовался он. — Наверное, местный. Может, даже потомок купеческих кошек!

Я посмотрел на него с таким выражением, будто он только что предложил Волге течь в обратную сторону.

— Послушай, человек, — сказал я (мысленно, конечно, но так, чтобы он почувствовал), — купцы держали не кошек. Они держали секреты. А кошки — держали купцов. Разницу улавливаешь?

Он, конечно, ничего не услышал. Просто улыбнулся и пошёл дальше, щёлкая фотоаппаратом. Но я знал: моё сообщение дошло. Иногда достаточно одного взгляда.

К вечеру я вернулся на свой чердак. Крысы уже сварили что-то в жестяной банке — пахло мокрой газетой и надеждой. Они пригласили меня разделить ужин. Я отказался. У котов свой этикет: с крысами можно дружить, но есть вместе — дурной тон. Хотя в Рыбинске, возможно, и это правило уже устарело.

Лёжа на крыше, я смотрел, как солнце садится за купол Спасо-Преображенского собора. Город медленно погружался в сумерки. Фонари загорались один за другим, как глаза спящих великанов. И вдруг — тишина. Та самая, что бывает только перед чем-то важным.

Я почувствовал: вода в водохранилище начала уходить. Не сразу. Не резко. Но начало. Где-то внизу, под слоем ила и забвения, проснулись камни. Фундаменты. Могильные плиты.

Молога зовёт.

И, как ни странно, я понял: я не просто пришёл в этот город. Я был вызван. Не людьми. Не духами. Самим местом. Потому что кто-то должен быть свидетелем. Кто-то должен помнить — не в музее, не в книжках, а живьём. С усами, с хвостом и с хорошим чувством иронии.

Я встал, потянулся и посмотрел на звёзды.

— Ладно, — прошептал я, — завтра схожу посмотреть, что вылезет из прошлого. Но только если обещают не плакать. Я терпеть не могу слёзы. Особенно — водяные.

И, свернувшись клубком на самом высоком углу крыши, я уснул. А во сне мне снилась улица, выложенная белым камнем, и колокольный звон, доносящийся со дна моря.

Сон был не просто сном. У котов сны — это двери. А эта дверь вела прямо туда, откуда я, возможно, и родом.

Я шёл по улице, вымощенной не брусчаткой, а гладкими плитами белого камня, будто вырезанными из луны. Воздух пах ладаном, свежим хлебом и чем-то древним — как запах старинной книги, которую никто не открывал сто лет. По обе стороны тянулись дома с резными наличниками, ставнями цвета высохшей крови и окнами, в которых отражалась не улица, а небо — чистое, без единого самолёта.

Это была Молога. Но не та, что утонула в 1941-м. А та, что живёт — в памяти воды, в шепоте ила, в тех редких ночах, когда Волга решает открыть свои сундуки.

Я знал: это не воспоминание. Это — приглашение.

В центре площади стоял собор. Не руины. Целый. С колокольней, устремлённой в небо, будто палец, указывающий на Бога… или на ошибку. У входа сидела женщина в чёрном платке. Она не смотрела на меня. Просто ждала.

— Ты опоздал, — сказала она, не оборачиваясь.

— Я никогда не опаздываю, — ответил я. — Я прихожу тогда, когда нужно.

Она усмехнулась. И в её смехе я узнал голос той самой тени у воды.

— Ты — Кот Памяти, — сказала она. — Тот, кто хранит то, что люди выбрасывают, как старую обувь. Но память — не обувь. Её нельзя выкинуть. Она возвращается. Всегда.

— Я просто кот, — возразил я. — Иногда чёрный, иногда серый от пыли. Ничего больше.

— Ты лжёшь, — мягко сказала она. — Ты помнишь, как пели в церкви Святого Николы. Как звенели колокола на Пасху. Как дети бегали по Сенной площади с леденцами. Ты помнишь даже то, чего не видел. Потому что помнишь за других.

Я молчал. Потому что она была права.

— Вода уходит, — продолжила она. — И с каждым сантиметром обнажается не только камень. Обнажаются вопросы. Кто мы? Откуда? Зачем забыли? Люди не готовы. Но ты — готов. Ты должен быть мостом. Не между берегами. Между временами.

— А если я не хочу? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— Ты уже здесь, — сказала она. — А раз здесь — значит, хочешь.

И тут колокол ударил. Один раз. Глухо, как сердце под водой. Я вздрогнул — и проснулся.

Надо мной висела луна. Полная. Яркая. И вода внизу... вода дышала. Не волнами. А ритмично, как грудь спящего великана. Я подошёл к краю крыши и посмотрел вниз.

На поверхности Рыбинского моря, в лунном свете, проступали очертания чего-то. Не просто ил или камни. Стены. Прямые линии. Углы. Фундаменты.

Молога выныривала.

Я не стал ждать утра. Спустился по водосточной трубе (с небольшим скрипом — возраст даёт о себе знать), пересёк пустынные улицы и вышел к берегу там, где вода отступила дальше всего. Здесь, ещё днём, был сплошной плёс. А теперь — островок суши, покрытый ракушечником, обломками кирпича и… плитами.

Я подошёл ближе. Одна из плит была почти целой. На ней, несмотря на десятилетия под водой, читалась надпись:

> Покойся с миром, Анна. 1872–1939.

Рядом — обломок креста. И следы чьих-то пальцев. Совсем свежие. Кто-то уже был здесь. Кто-то плакал.

Я сел на корточки (в кошачьем смысле — уселся на задние лапы) и закрыл глаза. Вдохнул. Воздух был насыщен не только влагой, но и… голосами. Шёпотом. Песней. Плачем.

И тогда я понял: моя работа здесь — не наблюдать. А слушать. И иногда — отвечать.

Вернувшись на чердак под утро, я нашёл на подоконнике маленький предмет. Не оставленный крысами. Не занесённый ветром. А положенный. Это была медная пуговица с узором в виде якоря. Такие носили мологские рыбаки.

Я взял её в зубы, понюхал. Пахло речной водой и дымом.

— Ладно, — сказал я вслух, обращаясь к пустоте. — Вы меня нашли. Теперь не отвяжетесь.

И, положив пуговицу под лапу, как талисман, я снова лёг спать. Но уже не как странник. А как хранитель.

Потому что в Рыбинске, оказывается, не только Волга течёт. Здесь течёт время — и оно ищет того, кто сможет его удержать в лапах.

Топот за дверью перешёл в скрежет — будто кто-то тащил вагонетку по рельсам под саундтрек из «Безумного Макса». Дверь скрипнула, и в кабинет вполз гоблин по имени Шахтёр. Не просто гоблин — архетипичный: шахтёрский шлем с мигающей лампочкой, как аварийный маячок на болиде Renault в 2008-м; комбинезон, усыпанный угольной пылью; ранец, из которого торчали фитили динамита. В лапах — карта подземелий, разворачивающаяся как план атаки на Монцу, и взгляд, полный той самой гоблинской хитрости, что в переводе означала: «Я взорву твою бюрократию, как Кобаяши — двигатель в Honda».

— Подземный саботаж! — прошипел Шахтёр, размахивая картой, будто это чертёж диффузора для тайного обгона. — Мы требуем признания туннелей как нашей личной трассы! Без светофоров — Сенна ведь не ждал зелёного! И права на вождение вагонеток без этих наземных фараонов!

Мишек медленно поднял голову. Его лицо выражало сарказм уровня «я-выжил-три-гран-при-абсурда» — в гоблинском понимании это значило: «Ещё один гость, и я сам уйду в шахту. В отставку».

Карта развернулась на столе, покрывая всё пространство:

— Право на дрифт по рельсам (как у Массы — всегда на грани обвала),

— Запрет на инспекции в пещерах (мы не Williams!),

— Наклейка с Пересом — он тоже любит грохот то есть, динамику.

— Имя, цель визита, — простонал Мишек, не отрывая глаз от пустой кофейной чашки. — И если это про динамит, учти: у меня кабинет, а не карьер «Дайтона». Следующий — вампир с претензией на ночной дрифт без фар.

— Шахтёр! Гоблин категории «подземный спринтер»! — зарычал тот, тыча пальцем в карту. — Мы сдаём экзамен на управление туннельным транспортом! А вы заставляете нас вылезать на поверхность! Это как запереть Верстаппена в гараже Red Bull — чистый террор FIA!

Мишек фыркнул и достал подушку для отпечатка. «Если он оживит манекен в стиле Кобаяши, вызову спасателей — с лопатами и антигоблинским спреем».

Шахтёр ткнул когтистой лапой. Руны вспыхнули тенью. Компьютер выдал:

«Отпечаток принят. Уровень угрозы: 84%. Рекомендация: не допускать к шахтам вблизи трасс, где ещё ездят нормальные люди, а не гоблины с динамитом в перчаточном ящике».

— Восемьдесят четыре?! — оскалился Шахтёр. — Вы нас за механиков из Williams держите? Мы — короли туннелей! Быстрые, грязные и с секретом в топливе, как Хэмилтон в его Mercedes!

Мишек выудил манекен — тот теперь выглядел как после подземного ралли: стикеры фей облупились, лужа добавила ржавчины, а выхлоп от тролля сделал его «двигатель» подозрительно дымным. «Идеальный шахтёр для гоблинского карьера», — подумал Мишек саркастически, наливая в чашку воду из лужи. Лучше, чем ничего.

— Оживи его, — сказал он. — Без взрывов. Это экзамен на управление транспортом, а не съёмки «Скорости» с Кейджем за рулём. Пусть имитирует вагонетку — едет, тормозит, не рушит стены.

Гоблин хмыкнул, сунул в рот незажжённый фитиль — для аутентичности, видимо — и начал ритуал. Посыпал манекен угольной пылью, бормоча:

— Заводись, как Феттель на старте! Рули, как Прост в дождь! И тормози, как Сенна в Монако!

Чиркнул спичкой — не по-настоящему, но эффект был тот же: кабинет наполнился запахом серы и эхом обвала.

Манекен дёрнулся, закашлял пылью — и пополз. Не просто ожил: начал «копать» по полу, имитируя туннельный дрифт, с криком:

— Давай, вагонетка, газуй! Как в Спа, только без дождя — с обвалом!

Он чуть не подорвал стол, швырнув воображаемый динамит в стену. Шахтёрский шлем мигал в такт, а манекен «обгонял» стулья, рыча:

— Эй, наземный трафик! Это моя шахта — как у Боттаса в Alfa: всегда в хвосте, но с планом!

Кабинет превратился в мини-карьер: манекен рылся в ковре, оставляя борозды, как после тестов в Монако, и даже «припарковался» в углу, бормоча:

— Штраф за обвал? Я — гоблин! У меня иммунитет, как у Шумахера в ’97-м!

Пыль вихрилась, лужа забурлила (русалки в восторге?), а Мишек чихнул, спасая нос от «выхлопа».

— Это — закашлялся он, выныривая из пыльного облака с картой на голове, — не экзамен. Это создание шахтёрского маньяка! Он должен был управлять, а не устраивать «пейс-кара» с Кевином Бейконом за экскаватором!

Провалили. Приходите завтра. Без динамита, без карт и без отсылок к FIA — они и так меня ненавидят.

— Обвал! — взвыл Шахтёр, хватая ранец. — Как в том скандале с Pirelli и их шинами! Мы вернёмся с профсоюзом — настоящим, как у механиков Mercedes! И взорвём твои отказы!

Гоблин уполз, оставив за собой туннель из крошек и карту, которую Мишек смял с видом «ещё один билет в музей подземного цирка».

Манекен затих в углу, бормоча:

— Шахты — для лузеров. Лучше на трассе, как Риккардо.

И покрылся пылью.

За дверью уже шипел вампир — судя по эху, в плаще и с претензией на «ночной поул без фар».

— Отпуск, — простонал Мишек, глядя в потолок на паутину, которая теперь казалась ему трассой без гоблинов. — Или хотя бы Red Bull без взрывов.

Он ещё не знал, что вампир за дверью держит ПДД без чеснока и план «кровавого дрифта», а пыль в кабинете уже сплелась в гоблинский профсоюз. Мишек прикрыл глаза. В ушах звенело: «Пит-стоп. Немедленно».

📑 Досье

Имя: Шахтёр

- Вид: гоблин (категория Г-подземный, подкатегория «взрывной механик с шлемом»)

- Особые навыки: карты туннелей для обгонов, оживление в стиле «пейс-кара», отсылки к Алонсо на уровне PhD по пыли

- Уровень угрозы: 84% (особенно в шахтах и вблизи трасс, где ещё держатся ПДД, а не динамит)

- Хобби: дрифт по рельсам, коллекционирование обвалов, мечты о Гран-при в пещере с фарами вместо лампочек

- Слабые стороны: аллергия на свет (и отказы), склонность к взрывам в кабинете, забывчивость о тормозах

Имя:Мишек

- Вид: огр (эксперт по закапыванию абсурда в бюрократические могилы)

- Должность: экзаменатор, чья смена — сплошной обвал под красным флагом

- Особые навыки: сарказм, способный взорвать динамит без фитиля; выживание в пыльных апокалипсисах

- Уровень усталости: 179% (шкала теперь в тоннах угля, и она осыпается)

- Хобби: грёзы о чистом воздухе без пыли, ненаписанный трактат «Гоблины vs. FIA: кто кого», вода из лужи как кофе

- Слабые стороны: фобия обвалов (даже метафорических), аллергия на фитили и хэштеги, хронический дефицит свежего воздуха