jusikaa

Продолжение в комментариях
В конце прошлого мая, за несколько недель до своего пятидесятилетия, Тиффани, моя самая младшая сестра, покончила с собой. Жила она в Массачусетсе, занимала комнату в развалюхе в неприветливой части Соммервилла и, как предположил патологоанатом, не менее пяти суток пролежала мертвая, прежде чем ее обнаружили, взломав дверь. Новость добралась до меня в аэропорту Далласа: прозвучала из трубки белого «телефона вежливости». Поскольку на мой рейс в Батон-Руж уже объявили посадку, а я не очень понимал, что могу предпринять, я вылетел туда, куда собирался. На следующее утро я снова сел в самолет, на сей раз летевший в Атланту, а еще через день вылетел в Нэшвилл. И все это время не переставал размышлять о том, что моя семья становится все меньше и меньше. Всякий знает, что его родители когда-нибудь умрут. Но брат? Но сестра? Казалось, у меня отняли особую примету, которой я радовался с 1968-го, когда в нашей семье родился младший ребенок — мой брат.
«Шестеро детей! — восклицали вокруг. — Бедные ваши родители, как же они с вами справляются?»
В районе, где я вырос, больших семей было много. Каждый второй дом кишел людьми, словно старинное поместье, и я считал, что так и надо, а засомневался лишь во взрослой жизни, когда мои друзья начали обзаводиться детьми. Засомневался и пришел к выводу: один или два ребенка — это в рамках здравого смысла, но больше двоих — возмутительное нахальство. Одна пара, с которой мы с Хью познакомились в Нормандии, иногда приходила к нам на ужин со своей аварийной бригадой из трех малышей. Когда они откланивались, у меня непременно возникало чувство, будто за эти несколько часов над каждой клеточкой моего тела основательно надругались.
Возьмите этих деток, помножьте на два и вычтите кабельное телевидение; вот что свалилось на моих родителей. Однако теперь нас не шестеро, а только пятеро. «А ведь никому и не скажешь: „Раньше нас было шестеро“, — сказал я моей сестре Лизе. — От такой фразы любой остолбенеет».
Мне вспомнилось, как несколько лет назад я познакомился в Калифорнии с одним мужчиной и его сыном.
— У вас и другие дети есть? — спросил я. — Да, — сказал мой новый знакомый. — Трое живы, а дочь, Хлоя, родилась мертвой, восемнадцать лет тому назад.
Помню, я мысленно сказал себе: «Так нечестно». Сами посудите, что я должен был делать с подобной информацией? Тиффани за свою жизнь скопила намного меньше имущества, чем большинство людей к сорока девяти годам (или даже к сорока девяти месяцам). Но завещание она оставила. Распорядилась не выдавать ее тело родственникам, то есть нам, и не пускать нас на гражданскую панихиду. Как сказала бы наша мама: «Вот тебе, забей это в трубку и выкури целиком». Спустя несколько дней после известия моя сестра Эми съездила в Соммервилл со своим приятелем на машине и забрала из комнаты Тиффани две коробки вещей: семейные фотографии (многие были разорваны в клочья), опросники «Ваши замечания и предложения» из местного продуктового магазина, записные книжки, квитанции. Кровать — точнее, матрас, лежавший прямо на полу, — уже убрали, в комнате работал большой промышленный вентилятор. Эми кое-что сфотографировала, и мы, уцелевшие, рассматривали снимки поодиночке и сообща, выискивая ключи к разгадке: бумажная тарелка на комоде, в котором не хватало нескольких ящиков; телефонный номер, накорябанный на стене; коллекция разноцветных палок от швабр: они торчали, как букет камыша, из бочонка, покрашенного зеленой краской.
За полгода до самоубийства сестры я спланировал встречу всей родни в приморском коттедже на острове Эмералд у побережья Северной Каролины. Когда-то наша семья отдыхала там каждое лето, но после маминой смерти мы туда не возвращались — не потому, что разонравилось, просто именно мама всегда организовывала поездку и, что важнее, ее оплачивала. Я нашел с помощью моей невестки Кэти дом с шестью спальнями и небольшим бассейном. Забронировал его на неделю, начиная с 8 июня, субботы; когда мы прибыли, у ворот поджидала женщина-курьер с семью фунтами морепродуктов. Это друзья сделали нам такой презент, в знак сочувствия. «Там и капустный салат есть», — сказала она, вручая нам пакеты.
В прежние времена мы, малышня, толпились у дверей коттеджа, точно щенята у миски, куда должны положить еду. Едва отец поворачивал ключ, мы влетали в дом, спеша застолбить за собой комнаты. Я всегда выбирал самую большую, окнами на океан. Только-только начну распаковывать вещи, и тут входят родители и объявляют, что это их комната. «Слушай, кем ты себя возомнил, а?» — спрашивал отец. И меня ссылали в так называемую «комнату горничной». В сырую пристройку на цокольном этаже. А точнее, в пространстве между высокими сваями, на которых держался дом. Там же, под дом, мы ставили машину. Ни в одном коттедже не было внутренней лестницы, которая соединяла бы «комнату горничной» с остальными. Мне приходилось выходить наружу, подниматься на крыльцо и, как правило, стучаться в запертую дверь, словно нищему, который надеется на милосердие. — Тебе чего? — спрашивали сестры из-за двери.
— Хочу войти. — Как странно, — говорила Лиза, старшая, остальным (они собирались вокруг нее, точно вокруг учительницы). — Вы ничего не слышали? Мне показалось, кто-то тихонько скулит... Чей это может быть голос, очень интересно? Это рак-отшельник так скулит? Или морской слизняк, мелкий такой?
Обычно в нашей семье трое старших детей объединялись против троих младших. Лиза, Гретхен и я помыкали остальными, точно слугами, и жили припеваючи. Но на острове все правила отменялись, разве что верхний этаж противостоял нижнему, то есть все объединялись против меня. На сей раз жилье оплачивал я, а значит, лучшую комнату я приберег для себя. В соседнюю вселилась Эми, по другую сторону от нее обосновались наш брат Пол, его жена и их десятилетняя дочь Мэдди. Так заполнились все комнаты с видом на океан. Остальные приехали позже и довольствовались остатками. У Лизы и отца окна выходили на улицу. Комната Гретхен, тоже окнами на улицу, была обставлена с расчетом на паралитика. С потолка свисали электрифицированные лебедки. Они служат, чтобы приподнимать или опускать на кровать тело, на которое надета специальная «сбруя». «Комнаты горничной» тут не было: для этого коттедж, как и все соседние, был слишком новый и навороченный. Дома на сваях — местная традиция, но теперь их все чаще реконструируют — устраивают внизу стандартные цокольные этажи. У каждого коттеджа по-прежнему есть свое особенное имя — непременно пляжной тематики. И покрашены дома в веселенькие пляжные цвета. Но после 1996-го, когда на побережье обрушился ураган «Фрэн», остров стали застраивать в стиле обычного пригорода: возводят этакие особняки, преимущественно трехэтажные. Наш коттедж оказался огромным и просторным. Кухонный стол — на двенадцать персон, целых две посудомоечные машины. Картины на стенах — сплошь маринистика: волны, маяки, да непременные буковки «V» — стенограммы полета чаек — на небосклоне. В гостиной висело изречение, вышитое крестиком: «Старые дайверы не умирают: они просто склеивают ласты». Рядом висели часы с круглым циферблатом без цифр. Точнее, цифры громоздились вперемешку внизу циферблата — словно отклеились. А выше шла надпись: «Да какая разница!»
Эта фраза к нам прицепилась: если кто-то спрашивал: «Который час?», — мы отвечали: «Да какая разница!»
За день до нашего приезда на море газета News & Observer, выходящая в Роли, напечатала некролог Тиффани. В тексте, написанном Гретхен, сообщалось, что наша сестра тихо скончалась у себя дома. Как будто умерла она от дряхлости и в собственном доме. Но что тут еще напишешь? На сайте газеты появились комментарии читателей; один написал, что Тиффани частенько заходила в видеопрокат в Соммервилле, где он работал. Когда у него разбились очки, она подарила ему другие, с помойки, где собирала материалы для своих коллажей. А еще, написал он, подарила ему журнал «Плейбой» 1960-х годов с фотосессией «Сладкоголосая попка юности».
Все это было очень интересно, так как мы сами мало знали собственную сестру. Каждый из нас на определенном жизненном этапе отдалялся от семьи: нужно же сформировать свою индивидуальность, из типичного представителя рода Седарисов сделаться Седарисом в своем специфическом роде. Вот только Тиффани, отдалившись, так больше и не приблизилась. Могла пообещать, что приедет домой на Рождество, но в последний момент всегда чем-нибудь отговаривалась: опоздала на самолет, загружена работой. То же самое происходило с летним отдыхом. «Но мы-то все сумели выкроить время», — говорил я, вполне сознавая, что ворчу, как обидчивый старик. Когда Тиффани не приезжала, все мы расстраивались. Правда, каждый по своим причинам. Даже если в тот конкретный момент ты не ладил с Тиффани, нельзя было отрицать, что она устраивает великолепное шоу: входит драматично, оскорбляет тебя с профессиональным блеском, не переводя дух, а после себя неизбежно оставляет хаос. Сегодня она швыряет в тебя тарелку, а завтра создает из ее осколков потрясающую мозаику. Когда альянс с кем-то из братьев или сестер сгорал в огне раздоров, она заводила дружбу с другим братом или сестрой. Никогда не выпадало ни минуты, когда Тиффани ладила бы со всеми сразу, но с кем-нибудь из родни поддерживала контакты непременно. В последние годы это была Лиза, но вообще-то все мы поочередно побывали в этой роли. В последний раз Тиффани отдыхала с нами на Эмералде в 1986-м. «Да и то — три дня побыла и уехала», — напомнила нам Гретхен.
В детстве, приезжая на море, мы только и делали, что купались. Подростками приобщились к культу загара. Когда лежишь на солнцепеке в полубессознательном состоянии, беседа течет каким-то специфическим образом, который мне всегда нравился. Этим летом, в первый же день, мы разложили на песке коврик, уцелевший с нашего детства, расположились на нем бок о бок и стали перебрасываться историями про Тиффани. — А помните, как она отмечала Хэллоуин на военной базе? — А как пришла на папин день рождения с подбитым глазом?