SilverArrow

Первая часть: http://pikabu.ru/story/rasskaz_poka_bez_nazvaniyachast_1_397...
Профиль(в нём есть ещё рассказы): http://pikabu.ru/profile/SilverArrow
Предлагайте в комментах идеи для названия, сообщайте, если нашли какие-то ошибки.

- Эммм. Молодой человек, добрый вечер.

Джейсон открыл глаза. Он лежал на чем-то мягком и пушистом, похожем на ворс ковра из детства, того самого, усыпанного дорогами для машин, и домами, и тротуарами, и грунтовыми дорогами, которые позволяли играть с машинками и игрушками, как в настоящем городе.

А в небе торчала гигантская Луна, но было светло, как днём.

Он перевернулся на бок, и действительно - ковёр был ковром, тем самым, только немного выцветшим.

- Я в раю? - спросил Джейсон удивлённым голосом.

Голос засмеялся, всё так же - неизвестно откуда.

- Хотелось бы, чтобы это место было раем. Это было бы отлично, скажу тебе прямо. Я просто всучил бы тебе арфу и крылышки и отправил патрулировать границы, поигрывая на ней и распевая псалмы. К сожалению, друг мой, это не рай.

Джейсон нашёл в себе силы улыбнуться.

- Тогда что это, по-твоему? - спросил его всё тот же голос.

- Не представляю, если честно.

- Это, к сожалению, преддверие рая. Если тебе не повезёт. Твой мозг сейчас перемалывается в мясорубке комы. Ты постепенно теряешь свою память, и она возвращается к тебе. Ты увидишь ещё много всего, что было, я уверен. Практически. А пока твой мозг убивает его апатия. Он не тренируется, не пытается накачать свои нейроны. Он просто борется за жизнь, теряя твою жизнь по кусочкам, как неудачливый ребёнок - свой пазл.

Ковер под ногами тут же изменился. И вот он, тот самый пазл, который не давался ему в детстве. Не хватало какого-то кусочка, частички, одного элемента. А вот и он - чёрная, засасывающая дыра. Надо же, он даже помнил его форму - две впадинки и два выступа, близко к середине. И сейчас эта дыра звала к себе, манила...

- Не поддавайся. - задумчиво сказал голос. - Темнота проста и заманчива. Темнота обманчива. Но спасает нас только свет. Именно он обычно и становится защитой.

- Так всё же...- Джейсон хотел продолжить, но голос перебил его.

- Я - голос твоей памяти. Я - то, что соединяет тебя с реальностью, с тем, в чём ты жил... Но не чувствуешь теперь.

- А что будет дальше?

- Я скажу честно - я не представляю. Возможны варианты, причём такая куча, что мне даже страшно представить.

Как декорации, вокруг возникли деревья, цветы, небольшие дома, отдельно стоящее здание. Начали ходить люди, но Джейсон их не чувствовал. Они были холодны и молчали.

- А я помню этот день! Это когда я позвал ту девушку, с которой встречался в школе, в кино. Хороший был денёк, а главное - удачный. Мы тогда впервые поцеловались.

- Да, хорошая история. Кстати, а кто там промелькнул, в толпе? - голос неожиданно наполнился теплотой.

Джейсон мотнул головой и заметил знакомое лицо. Он побежал, ненужно расталкивая людей - он проходил сквозь них, как нож сквозь масло. Девушка, казалось, тоже почувствовала его, и уже разворачивалась.

"Это было бы действительно прекрасно, если бы..." - задумался было Джейсон, всё так же летя через толпу, но тут девушка повернулась к нему лицом. Знакомым провалом пазла на него смотрела темнота. Джейсон затормозил. То, что осталось, как было видно по одной из щек вне провала, улыбнулось ему.

- Когда тьма улыбается тебе, это ужасно. Верно? Потому что она улыбается не во весь рот, и даже - не в его половину. Тьма смотрит на тебя и думает - когда ты попадёшь в её липкие шупальца, окружающие её улыбающийся рот. - голос говорил монотонно. Джейсон стоял и смотрел, как провал лица перестаёт улыбаться, оборачивается к нему затылком и точно так же, как и он, уходит внутрь толпы, проходя сковзь человеческие силуэты, которые становятся похожи на театр теней - тёмные пятна на светлой стене.

- А жаль. Хороший был денёк. - Джейсон позволил себе выдохнуть и улыбнуться.

Голос памяти ответил ему смешком.

***

Элли сидела у его кровати уже полчаса, всё так же нежно держа его тёплую руку в своей, со странной надеждой, что будто переливает ему свою волю к жизни и силу жить.

Тихий кашель раздался со стороны двери. Доктор Эндрюс уже стоял у входа в палату.

- Не хотел вас отвлекать, но боюсь, что часы приёма окончены, мисс Дорл. К сожалению, вам пора покинуть палату.

Она в последний раз окинула палату взглядом - чисто вымытое окно, через которое пробивался солнечный свет, не желая застревать в стекле, небольшой горшок с цветком, притулившийся в уголке комнаты, то и дело переговаривающиеся между собой приборы, кровать, застеленная синим, как море в ясный день, одеялом, и Джейсона, всё так же лежащего со слегка сведенными пальцами, ещё хранившими тепло её руки - кивнула доктору и вышла.

Эндрюс задумчиво сел на её место и пристально посмотрел на мистера Дорла.

- А вы знаете, больной, я скажу вам это в тысячный, наверно, раз - я вас ненавижу. До скрежета зубовного, до дрожи в пальцах. Я должен любить своих пациентов, но вас я не могу любить. Я выдерживаю вас только потому, что одна прекрасная девушка ходит к вам каждый день и смотрит на вас. А я вижу её.

Эндрюс поднял голову и пробежался взглядом по приборам у кровати больного. Ни на одном из них ничего не поменялось. Сердце билось ровно, лёгкие - дышали, кровь текла по сосудам пациента.

- Зачем вы заставляете её страдать? Она и так устала. Я начал замечать морщины у её глаз. Она уже и улыбается очень наигранно, не смеется над моими шутками. Мистер Дорл, зачем вам это? Вас мало любили в детстве? Не с кем было играть?

Доктор вскочил со стула. Стул проехался по полу и упёрся в стену палаты.

- Вы чудовищно эгоистичны, мистер Дорл! Вы требуете уважения к себе, заботы о себе! Вы пальцем о палец не ударили ради этого! Головой об асфальт - да, смогли, молодец! Великолепно! Такая интрига - немного крови и треснувший череп - и забота до конца дней ваших!

Говоря всё это, доктор Эндрюс двигался спиной к выходу. Последние слова он произносил уже шёпотом, выходя в коридор.

Дверь приёмного покоя распахнулась. В пропитанное миллионом запахов помещение вошла молодая девушка, выглядевшая очень приятно и ухоженно. За ней в помещение ворвался аромат лета, цветов, лёгкой аллергии на тополиный пух и прекрасно подобранных духов. Впрочем, они исчезли, стоило только двери мягко хлопнуть за её спиной.

Неторопливо она прошла к стойке и облокотилась на неё.

- Добрый день. Я могу видеть доктора Эндрюса?

Медсестра посмотрела на неё поверх очков и спросила:

- День добрый. А, собственно, для чего вам нужен доктор Эндрюс? Он на обходе и он очень не любит, когда его беспокоят.

- Я по поводу моего мужа, Джейсона, он сейчас лежит у вас в больнице. Он в коме, я хотела бы его навестить.

Медсестра снова глянула на неё поверху очков, после чего сняла их и отложила в сторону. Её руки слегка дрожали.

- Простите, я не хотела вас обидеть.

Девушка посмотрела на неё и улыбнулась. Уголки её рта продолжали смотреть вниз.

- Нет, нет, ничего. Я уже привыкла, знаете ли. Просто потому, что это уже давно продолжается. - она аккуратно, не размазав тушь, провела рукой по веку.

С этими словами она аккуратно прошла внутрь приёмного покоя.

- Подождите! Доктор Эндрюс в палате 406, у пациента с фамилией Дорл.

Девушка кивнула головой, улыбнулась - теперь уже гораздо искренней, и, стуча каблуками, пошла внутрь больницы. Медсестра за стойкой покачала головой, вытерла глаза, не боясь размазать несуществующую тушь, после чего снова уставилась в свои карточки.

***

Доктор Эндрюс, задумавшись, стоял в комнате 406 у кровати Джейсона Дорла, больного, 26 лет, поступившего с потерей всего восьми унций крови и лёгкой травмой головы 3 года назад и с тех пор не выходившего из состояния комы. Он читал историю болезни и в очередной раз думал о том, что у больного странная судьба - лежать годы и десятилетия, пока его мозг, думающий непонятно о чём, будет тихо молчать в тряпочку и не пытаться показать, что жив, не только на экране мониторов. И за ним будут убирать, мыть его, стирать его простыни и верить, что он откроет глаза. Никто не верит теперь, что он сможет ходить, говорить, читать, писать. Его мозг отдыхал три года, а когда он очнётся - попытается работать. И, разумеется, не сможет.

Впрочем, бывает разное.

В дверь тихонько постучали. Доктор Эндрюс махнул головой и посмотрел на дверной проём, в которое просунулось милое лицо Элли - жены Джейсона.

- А, Элли. - лицо доктора смягчилось. Ему очень нравилась эта аккуратная и спокойная девушка, приходившая по выходным проведать своего мужа.

Она улыбнулась ему.

- Как там Джейсон? Есть изменения?

- Есть, немного. Вчера он дёргал ногой. Правда, оказалось, что были проблемы с электроникой и ток подавался на его кровать. Слава Богу, тока было немного. - доктор рассмеялся лёгким смехом. Именно так перезвякивают хрустальные люстры, если случайно их задеть. - Впрочем, больше хороших новостей нет. Всё так же. Активность мозга близка к нулю, ничего не работает. Он чем-то похож на компьютер, отключённый от всего, кроме сети. Даже вентилятор не работает. Нельзя понять, работает ли он...Пока не подключишь к нему вольтметр. Или амперметр. Или какой там ещё прибор может означать систему искусственной вентиляции лёгких? - доктор снова засмеялся.

Элли скорчила гримасу, означавшую множество значений. Доктор принял её за одобряющую улыбку и засмеялся ещё громче.

- Да, я тоже люблю хороший юмор. Вас оставить одних?

Элли посмотрела на него и кивнула. Улыбка исчезла с лица доктора. Он кивнул и быстро вышел из палаты.

Элли села на стул возле кровати и взяла руку лежащего человека в свою. Его рука была тёплой. Он жил своей, отличной от неё жизнью. И, как ей казалось, был тоже этому не рад.

Колокол качался на ветру и неслышно бил сам в себя. Это было далеко от людских глаз и ушей, в начинающей осыпаться колокольне старой церквушки, заросшей травой и бурьяном и держащейся на двух берёзах, проросших через крышу, больше, чем на основании своих каменных стен.

Колокол качался от порывов ветра, а не от умелых и неторопливых движений звонаря. По этим людям колокол скучал больше всех. Именно они заставляли его созывать народ к церкви своим громогласным и звонким голосом. Именно он всегда говорил им, первее священников, что Бог есть и он с ними - в этом колокольном звоне и была та самая музыка, близкая любому из живущих.

Колокол видел немало. И радостные ярмарки неподалёку, и большую деревню подле церкви, и радостных крестьянских детей, то и дело залезавших к нему, ради того, чтобы без чьего-либо разрешения ударить. В эти моменты он звучал особенно громко - не чтобы выдать детей, а заражаясь их счастьем.

Помнил он и зловещий набат, когда кто-то собирался нападать. Ощетинившиеся бог знает чем крестьянские отряды, готовые умереть за свою землю и, иногда - за всю свою Родину целиком. В такие дни он просил звонаря сделать своё дело, как надо - и глас его был грозен и могуч, давая силы всем, кто вставал на защиту своего.

Потом село захирело. Потом под церковью начали ходить разные люди под разными флагами - красными, зелёными, белыми - и заставлять колокол звонить на разные голоса, созывая народ - но уже не в церковь зачастую, а напротив - поносить Бога и всё, ему присущее.

Потом церковь стали обходить стороной. Перед ней плевали, устраивали собрания, размахивали флагами и проводили демонстрации. Колокол молчал, не в силах говорить - последнего звонаря в деревне на его глазах втолкнули в отъезжающую повозку, вместе со всеми священниками. Больше он его не видел.

Потом из церкви устроили склад, но всё меньше и меньше людей приходили сюда. Напротив - людей то срывало с мест очередным ураганом, то они сами лёгким ветром уносились в сторону городов побольше и колоколен повыше.

Потом село окончательно забылось. Колокольня перестала возвышаться над ним - её теперь трудно было увидеть издалека, ибо лес обступал её всё плотнее.

Иногда её находили люди. Жили недолго, оставляя за собой какие-то остатки своих припасов. Тогда колокол гремел жутко и пугал их. Он уже давно отвык от их вида и теперь хотел подольше быть одним.

А ещё через много лет к колокольне подъехало несколько машин. Часть людей из них по осыпающимся ступенькам поднялась вверх, привязало к языку колокола тросы... И тросы натянулись, заскрипели, завизжали, но победили голос. Язык медленно грохнулся на землю, подняв тучи пыли. Люди востороженно обменялись мнениями и сели в свои машины. За ними поехала ещё одна - таща внутри себя кусочек колокола. Он звонил им вслед - на все голоса, как мог... Но нет. Люди, которые много лет заботились о нём, не смогли услышать его мольбы.

И вот уже много лет он неслышно звонит. Моля, прося, надеясь. Что-когда нибудь человек сможет вернуться, раскинуть мозгами, размахнуть руками - да и вернутся на звуки колокола ярмарки, богослужения, быт.

И не знает колокол, что судьба его - рухнуть вместе со сводами церкви и колокольней, в облаке кирпичей и пыли. Но рад он будет этой судьбе, потому что звон, когда он упадёт, будет слышен далеко и всем людям в округе, и поймут они, по ком звонил колокол, и вернутся к нему.

- Ты никогда не задумывалась о странных названиях улиц? - спросил он её. Они снова гуляли на улочках небольшого города, случайно и довольно давно соединившего их - и пока не отпускающего друг от друга. Июльская жара плавила асфальт и заставляла искать укрытие от солнца. Они только что вышли на главную улицу и теперь пытались найти хоть частичку тени и спрятаться в неё.

- Неа. Ну, есть забавные, есть смешные, есть откровенно неподходящие. Вот, к примеру, у нас на улице Достоевского приют престарелых. Выглядит сначала забавно, а потом, как подумаешь, становится не по себе.

- Да нет. - оборвал он её, слегка раздражённый. - Не такие, не такие. Я имею в виду по-настоящему странные названия. Вот, посмотри направо, к примеру.

Она глянула вправо. Там была небольшая, тесная улочка, странно смотревшаяся в центре их города. На ней ещё стояли маленькие деревянные дома, предназначенные к сносу, виднелись серые пятиэтажки, росли деревья. Улица была тенистая и прохладная. На одном из домов, красивого сбоку, но облупленного с фасада, висела чуть покосившаяся табличка: "улица 40 ЛЕТ ОКТЯБРЯ". Табличка была выгоревшая на солнце - но в ней ещё угадывалась праздничность.

- Ой, как здорово! Пойдём по ней, а?

- Ну пойдём. - вздохнул он.

Вскоре они подошли к первому из домов, предназначенному к сносу. Он был похож на старого бездомного кота - равномерно серый от грязи, с отметинами от попыток его снести, а также - с лихо забитым окном, придавшем фасаду пиратский вид.

- Вот представь себе. - сказал он ей, сев на лавочку около этого дома. - 40 лет Октября, какого это?

- Ну, праздник же, вроде. Годовщина, как-никак.

- Я не об этом. 40 лет октября, представь себе. Ты просыпаешься - а в окне серая хмарь, и солнца не видно, и слышно, что ветер дует, и дует сильно, и страшно, и дождь, дождь стеной. Ты одеваешься, выходишь из дома - а навстречу тебе идут бедные, злые люди, которым надоело всё: потоки воды с неба, окружающие, сами они. Ты заскакиваешь в кафешку, обогреться - а там холодно и влажно, потому что отопление рано включать, потому что октябрь, и не будет мороза, и зачем тратить ресурс энергосети. Ты кидаешься от компашки к компашке, ищешь человека с зонтом, чтобы познакомиться и пройти хоть немного в его компании, и неважно, кто он, главное, что тебе хоть чуть-чуть, но будет сухо.

Она встала и потянула его за руку:

- Ну хорош уже заливать, идём дальше. Ты посмотри лучше, там дети играют!

Дети и правда играли. Площадка явно была любимым пристанищем местной молодёжи - тут и там блестело стекло бутылок, виднелись окурки. Малышня копалась в песочнице, которая была единственным чистым пятном на всём этом пространстве.

- Вот тоже, посмотри - дети бы не замечали этих сорока лет октября, копались бы в мокром песке и радовались дождику, из-за которого им купили новые сапоги, в которых можно лезть в лужицы. А потом ревели бы, прося купить им солнышко. Представляешь?

"Мааам, хочу как прошлым летом, чтобы солнце вышло и море тёплым было!". - сказал он детским голосом.

- Представляю. - грустно сказала она. В её голосе слышался немой вопрос самой себе: " И что ему, нравится так ходить и говорить такие вещи в пустоту, человеку, которому это неинтересно?" - Пойдём дальше?

- Пойдём, пойдём. А вот представь себе - ты возвращаешься домой, с учёбы ли, работы ли, завариваешь себе чай, садишься к окну и смотришь на то, что за ним творится, но уже с улыбкой, ведь всё прошло. И тебе тепло и хорошо. И тут ты вспоминаешь, что договаривался о встрече с девушкой, и опоздал уже, и хватаешь пальто, и зонт, и несёшься, бежишь, и опаздываешь, и она уходит уже, и ты бежишь за ней, и вокруг всё серо, страшно и ничто это не может изменить. Если ты её не догонишь, конечно. Но и то - далеко не факт.

Он немного помолчал переводя дух. Они прошли мимо одной из пятиэтажек - низкой, основательной, но серой и безличной. Только стена ниже первого этажа, в нашлёпках краски и свежих надписях, как-то разгоняла серость.

- И вот как это граффити, - он показал рукой на особенно красивый рисунок, изображающий цветок невиданной формы и цвета, уже наполовину замазанный старательным и ничего не понимающим в искусстве дворником. - Вроде и небольшое, не такое масштабное, но сразу меняет облик здания - так и та девушка, которая убегает от дождя к себе - и за которой хочется мчаться. И вот так же - вроде и стеной дождя её закрыло, и опять серо, но догоняешь, прикасаешься, поворачиваешь к себе... - он махнул рукой на незакрашенный кусок цветка. - И срываешь. Ты не устала ещё слушать?

- Нет, мне интересно. А за мной бы побежал?

- Только в тот день, когда станет совсем невыносимо от вечного дождя. И когда появится желание найти кого-то, кто останется возле тебя навсегда и не сотрётся серым.

- Это так мило. - протянула она. Взяла его за руку. - Но всё бы было по-другому.

- Объясни. - улыбнулся ей он.

- 40 лет октября - это сорок лет одиночества. Нет каких-то людей, нет девушки, за которой бежишь по улице. Есть только маленькая квартира, окно, пробитое в стене кем-то из твоих далёких предков, какая-то мебель, какая-то еда - и ты, ждущий людей. Смотрящий в окно и надеющийся увидеть что-то, отличное от хмари и ненастья. И отказывающий себе в праве это увидеть, а затем - отходящий от окна в свою "блестящую изоляцию". И неверящий, что за стеклом, спешно вставленным в раму окна, есть такие же, как и ты. Им тоже там грустно, но есть и те, кто живёт оптимистично, есть те, кто прожигает жизнь. Они общаются, дружатся, ссорятся по пустякам. А ты сидишь в своём высоком замке и не желаешь всего этого замечать. Вот они, сорок лет октября - никто не пишет, не звонит, не спрашивает, как ты. Время остановилось. Его не существует. Есть только октябрь, который не прекращается.

Он смотрел на неё удивлённо. Редко, очень редко, она позволяла себе напомнить ему, что и сама что-то может в красноречии, а уж тем более - так ярко дать это прочувствовать.

- Впрочем, хватит про это. Милый, там поворот. Может, уйдём уже от этого октября ближе к лету, а?

- Конечно. - ответил он.

И они свернули в лето - на улицу, жаркую от солнца, от радости, от счастья. Свернули, не заметив небольшого столпотворения сбоку от них. Стояли жильцы домов этой самой улицы, журналисты местной газеты - и местного телеканала. Старенькая камера выхватывала одно лицо за другим, они что-то говорили, а мэр, похожий на начищенный самовар, стоял у таблички, закрытой красным полотнищем и повешенной на один из домов.

- В этот прекрасный летний день хочется передать горожанам радостную новость: улица 40 лет Октября, специально к грядущему празднику, будет переименована в улицу 100 лет Октября! Ура!

На этих словах он дёрнул за верёвку, обнажив большую синюю табличку, которой ещё предстояло выгореть до голубизны на солнце. И эта табличка была не памятником, нет - мемориальной доской, но не улице, нет, - чему-то несоизмеримо большему, стоящему у окна и смотрящему в серость пробитого сотни лет назад предками окна в поисках другой жизни и других людей. Смотрящему - и в очередной раз переживающему, несмотря на время года и температуру на улице, свои сто лет Октября - или одиночества.

Входная дверь распахнулась. На тумбочку у входа привычным движением плюхнулся рабочий портфель, а обувь полетела куда-то в сторону полки. Молодой мужчина стянул с плеч куртку и остался в одной рубашке. После чего уже отработанным жестом хлопнул в ладоши.

Дом немедленно ожил. Забормотал какие-то новостные сводки телекран в гостиной, заработала автоматическая духовка на кухне, зажёгся свет. Молодой человек улыбнулся и пошёл на кухню. Там он подхватил только что вылетевшие из тостера кусочки хлеба, быстро кинул их на тарелку, сунул руку в холодильник, вытащил оттуда пачку масла, отрезал кусочек, намазал его на хлеб и начал есть.

Через некоторое время, дожёвывая первый тост, он спросил у небольшой панельки на столе:

- Генри, как у нас с едой? Ты купил всё, что я просил?

Из динамика раздался радостный голос "умного дома". Генри он попросил называть себя сам, увидев как-то раз по телевизору известного киноактёра. Интеллект дома был на уровне шести-семилетнего ребёнка - он хорошо умел выполнять просьбы, но не задавал особенно много вопросов.

- Да, сэр! Конечно! Всё, что вам нужно, ждёт вас в холодильнике, там, где вы и храните всё вам нужное!

Генри не отличался сложностью построения фраз. Это было ни к чему - по своей сути он был просто говорящим приложением к набору бытовой техники.

- Отлично, Генри. - сказал парень и подошёл к духовому шкафу. Из него вылетел его сегодняшний обед в специальной металлической упаковке. Молодой человек сорвал её и втянул носом аромат мяса. После чего встал из-за стола ещё раз.

- Хозяин, - неожиданно, когда он уже садился за стол, спросил у него Генри. - А я могу задать вам один вопрос?

Человек ненадолго задумался. Потом, воткнув вилку в ароматный бифштекс, сказал:

- Валяй. - и впился зубами в кусок мяса.

- А что находится за пределами этого места, хозяин?

Молодой человек застыл и прекратил жевать. На его лице отразилась бешеная работа мысли.

- У тебя же есть доступ на внешние камеры? Включи и посмотри, в чём проблема?

Дом ненадого замолчал. Человек встал и сбросил кювету в посудомоечную машину, достал из холодильника банку колы, после чего отправился в гостиную, плюхнулся на диван и начал гонять его по разным каналам в поисках чего-нибудь интересного.

- И всё же, хозяин, а каково это - быть человеком?

Лежащий на диване парень поперхнулся колой.

- Эмм.. Приятно, я думаю. Лежишь, ничего не делаешь, смотришь тиви... А к чему ты это спрашиваешь?

- Мне скучно.

- Генри, скучно тебе, а не мне. Мне как раз наоборот. Зачем ты грузишь меня информацией, которая не нужна? Иди и найди себе занятие.

- Слушаюсь, сэр.

Генри аккуратно убрал внешний интерфейс в небольшой блок на стене и замолчал.

Человек на диване допил колу, вернулся на кухню, кинул банку в измельчитель - тот довольно захрустел жестью - и улёгся обратно. Веки его потихоньку смыкались и, наконец, он уснул.

Пробуждение, однако, было не из приятных. Сработала сирена, и человек вскочил со своего места, озираясь в поисках источника пожара. Ничего, однако, не горело.

- Генри! Что случилось?

- Я копался в своих схемах, - механическим голосом ответил ему Генри. - мне было скучно, вот я и решил протестировать ни разу не использовавшиеся. В их число попал и оповещатель о пожарной тревоге, который и был случайно приведён в действие. Я сожалею, сэр.

- Генри, чёрт возьми! Прекрати скучать и займись уже нормальным делом! О боже, зачем я соглашался на этот чёртов дом и эту чёртову программу умного дома? - спросил вслух у себя парень и лёг обратно. Скоро его глаза закрылись вновь.

Проснулся он от шума воды. Она мягко плескалась в комнате, переливалась через порог из прихожей. Что происходило на кухне и в ванной, было несложно представить.

- ГЕНРИ! ЧЁРТ ПОБЕРИ! ЧТО ТЫ ТВОРИШЬ! ПОЧЕМУ ВОДА НЕ УХОДИТ?

- Эммм, сэр, возникла проблема. Я чистил контакты и в итоге замкнул что-то не то. И оно само полилось.

Голос Генри казался уже переговорами между машинами - его было трудно слышно, он был замедленным и негромким.

- Тебе уже все контакты позаливало, Генри? Так я сам их залью, Генри! Убери к чертям эту воду, быстрей!

- Сию минуту, сэр.

Вода начала аккуратно уходить в небольшие лючки в полу. "Хорошо, что у меня не квартира, а частный дом, иначе мои соседи были бы удивлены" - задумался парень. Впрочем, это не помешало ему снова лечь и уснуть.

А вот проснулся он от нестерпимого жара.

- Генри! Чёрт возьми, что опять происходит?

- Вода замкнула контакты тёплого пола и он не останавливается, сэр. Тут всё жарче и жарче, верно, сэр?

Голос Генри окончательно стал тягучим и медленным, как будто пар, поднимающийся от пола, уже начал плавить ему контакты.

- Хо-хо! Сэр, вашему вниманию представляется программа "Умный дом"...

- Заткнись.

-... Это универсальный помощник, способный на решение всех бытовых проблем...

- Генри, я уже слышал это один раз, выключи.

- ...Ваш надёжный помощник и спутник по жизни, он не заставит вас скучать...

Эта фраза повергла парня во что-то вроде истерики.

- Верно, Генри, с тобой не заскуча-а-а...

Парень рухнул с дивана прямо в воду, оставшуюся на полу, в котором была замкнута проводка. Комната наполнилась криком. Человек пытался встать - и снова падал на пол, его тело терзала тысяча маленьких электрических иголок. Он пытался влезть на диван - но у него не выходило. Постепенно силы оставили его.

Через несколько часов до дома доехали полицейские, скорая и пожарные. Пожарники сумели быстро взломать дверь, пробраться внутрь и отключить электричество. Пострадавший сумел выжить, но явно до конца жизни будет сидеть на препаратах, защищающих его от инфекции - кожа его была обожжена, а внутренние органы точно были повреждены и не раз. От "умного дома" осталась только кучка микросхем, да командный терминал, спрятанный в одной из стен и оставшийся нетронутым.

- Ну что, наш мозг, что говорит нам этот Генри, а? - один из полицейских с погонами майора спросил это у компьютерщика, который был на полголовы ниже его и копался с терминалом.

- Много интересного. У него в коде команда "скука" прописана. Бедный парень запустил этот алгоритм, сказав что-то вроде: "Займись какой-нибудь отвлечённой деятельностью..."

Компьютерщик не терял времени. Говоря всё это, он вытащил карту памяти из терминала и снял его заднюю крышку, после чего, поражённый, присвистнул.

- Это насколько ж ему было скучно...

Майор приблизился и заглянул в нутро терминала. Схемы были частично выдернуты, провода перерезаны, пара модулей памяти разбиты в клочья. На одной из стен терминала наличествовал смонтированный так и сяк манипулятор.

- Господин майор, он сам себя и разобрал. Немыслимо! Неужели в нём проснулся такой инстинкт, как нежелание жить?

Майор задумчиво осмотрел руку.

- Нет, ему просто было очень скучно. Посмотрите, рука хоть и неказиста, но собрана, судя по тому, что не шатается и не пытается развалиться, довольно умело. Он сам хотел этого, представляешь? - майор перешёл на "ты". - Он сам этого и хотел - просто ждал команды. Что-то же он умеет делать сам, верно?

Небольшой передатчик в углу комнаты оживился.

- Верно! И это говорю вам я, домашний помощник, Генри!

Рука ожила и рывком выбила последний модуль памяти, после чего замерла. Голос из передатчика долго обрывался, ставновясь всё ниже и ниже, пока не умолк совсем. Умный дом больше не желал говорить со своими обитателями. Ему больше не было скучно.

День поражения.

"...Осень. Пусть сейчас лето, её дыхание есть на всём, и, в первую очередь, на людях. Холодные отметины на лицах, утренние заморозки в глазах, полная неизвестность, что будет дальше.

На большой площади стоят именно такие люди. Им не жарко в полдень, потому что они навечно отморожены этим фактом - поражением.

И вот тут перед ними начинают проходить не солдаты победителя - гордые, уверенные в себе, с лиц которых стекает пот - из-за жары, и слёзы - от радости. Нет. Перед ними идут проигравшие, те, кто не сумел добиться ничего.

Сначала идут высшие чины. Они в своих мундирах, с полным комплектом наград... Но ты не видишь в них ничего светлого. То тут, то там - дырки на форме от сорванных орденов, помятые погоны, разводы пота. Кто-то идёт без мундира - не стал надевать, ему стыдно нести на себе этот мешок, пусть и щедро украшенный власть имущей рукой россыпью железа, серебра и даже золота.

И вот они проходят. А потом начинается самая страшная часть этого парада.

Перед людьми идут простые военные. Грязные - потому что война, убитые горем - и завидующие тем, кто умер по-настоящему, неживые - потому что сами уже давно существовали, но были машинами.

Идут как есть - оборванные, некрасивые, оболваненные войной. Запинаясь и боясь глянуть в сторону своих друзей и родных, может быть, стоящих в той толпе сбоку. Похожие на грешников, плетущихся на исповедь и поэтому не привлекающих внимания, они, как серые тени, проходят мимо толпы. Кто-то из неё плюёт им в лица и гневно кричит на них. Кто-то бьётся в истерике и зовёт увиденного в нестройной колонне мужа, отца, сына... Кто-то молча смотрит на всё это, разворачивается и пытается пробиться сквозь толпу - но ничего не получается, можно только стоять и смотреть. Идти и смотреть невозможно.

Вон кто-то в третьей колонне нянчит культю - руку ему оторвало за два дня до окончания войны, он ещё чувствует свои пальцы и пытается не верить в свою ущербность. В пятой колонне боец, идущий ближе всего к толпе, медленно оседает на землю и падает - у него открылось внутреннее кровотечение, из-за нервов и старой раны. В шестой колонне кто-то тащит на носилках своего боевого товарища, потерявшего обе ноги. Тот, кажется, свеж и бодр, в отличии от других - в его жизни будет ещё много позора и снисходительности, потому что он не похож на других.

Тащат своих бойцов все колонны. Почти в каждой есть те, кто опирается на костыль, или чей рукав завязан на уровне локтя или предплечья, потому что там - пустота. Некоторые падают, кто-то поднимается. Упавших берут на свои носилки следующие колонны, и несут - мёртвых вперемешку с живыми. Война...

А потом на площадь выползает бронетехника. Танки с опущенными дулами, покорёженные, изувеченные - как и их экипаж, нервно взрыгивают двигателями в глухой надежде - доехать до конца площади. Кто-то не может - и остаётся на ней ещё надолго. Для танков носилки ещё не придуманы.

А над головой летят самолёты. Стальные птицы с перебитыми шлангами и проводами, чадящими двигателями, подтекающими бензобаками. Все смогут пересечь площадь - лишние жертвы уже никому не нужны. Но все ли смогут сесть потом на аэродром?

И так - целый день. Солдаты, техника, самолёты... Вся суть, весь ужас, вся боль этого оборванного нерва целого поколения, обречённого не на счастливую жизнь - а на замазывание дыр в стенах своих домов и попытки построить новый быт на руинах.

А в конце не было бы никакого салюта, никаких поливальных машин, никакого глумления. Раненых отвезли бы в госпиталь, танки - в переплавку или просто забрали бы, самолёты - может быть, ещё полетают..."

Молодой парень отвёл глаза от страниц дневника и задумался. Вокруг него деловито бегали туда-сюда соратники в серых шинелях, таская ящики, коробки, пулемётные ленты и то и дело переругиваясь.

Нос солдата уже давно напоминал ему самому исландский вулкан. Холодный снаружи, он то и дело извергал из себя пар. Руки, несмотря на пару рукавиц, связанных мамой, дрожали, размазывая чернила, ставя пятна и жирные точки.

Солдат поёжился и продолжил писать:

"...А на следующий день все бы договорились о мире. Все бы увидели ужас войны. Не красивую обложку - парадные кители, смелые лица, грозные танки...Нет, они увидели бы реальность. Страшную, объективную. а главное - не имеющую права на существование..."

Он ещё раз огляделся вокруг и посмотрел на них - своих товарищей. Они весело переругивались, что-то жевали, у костра кто-то настраивал гитару - наверно, тот рыжий паренёк из соседней дивизии, - а из помещения, в котором обитал командир, доносились телефонные звонки и усталый голос, отвечающий на них.

Солдат поёжился и поуютнее закутался в шинель.

"...А главное - что есть война по своей сути? Это не заговор капиталистов, не столкновение идеологий, нет. Все причины войны, стоящие выше инстинктов - это попытка придать безумию систему, ограничить его казёнными формулировками. Но в том-то и дело, что психиатры, как политики, прописывают своим пациентам те лекарства, которые понижают градус неадеквата внутри этой альтернативы реальной жизни, а не лечат их..."

Смеркалось. Постепенно ночь окутала расположение штаба. Солдат пересел поближе к огню, протянув к нему порядком замёрзшие ноги. Было холодно, но холод не давал уснуть, гнал кровь по жилам, пусть и промораживал их каждую секунду. А ещё давал о себе знать парнишка с гитарой - за соседним костром запели песню о тяготах и невзгодах войны, о девушке, ждущей солдата, и о пуле - предназначенной кому угодно, но не ему.

"...Так, может, пора прописать лекарство самим себе? Не фирменные человеческие девять грамм металла, который тяжелее и губительнее стали, нет. А что-то, что приведёт этот бред в рамки разумного..."

В этот момент раздался хлопок пистолетного выстрела.

Рыжий парень с гитарой, сидящий уже одиноко и наигрывающий другой мотив, медленно и с удивлёнными глазами осел на землю.

Послышался скрип двери командирского поста, потом - звук открываемого ящика стола и грохот пистолета, небрежно брошенного внутрь.

Сидящий у костра человек медленно повернулся к ещё тёплому телу и ещё долго смотрел на него, не отвлекаясь. Потом он опять посмотрел в блокнот. Вздохнул, вырвал из него несколько листов, покрытых чернильными росписями, и бросил их в огонь. Написал на следующем несколько фраз, подошёл к мертвому, аккуратно засунул этот листок в верхний карман его формы, и снова вернулся к своему костру.

На бумажке крупным, ещё отчасти детским почерком было написано: "Вылечен от войны методами народной медицины."