Friendman

Подскажите, пожалуйста, как называется это дерево? Дело происходит в Одессе.

В 1936–1938 годах американские писатели, участники так называемого Федерального писательского проекта, по заказу правительства записали интервью с бывшими рабами, которым к тому времени было больше 80 лет.

В 1935 году президент США Франклин Рузвельт учредил Управление обще­ственных работ.

Задачей нового агентства было трудоустроить миллионы американцев, потерявших работу во время Великой депрессии. Среди этих людей были и представители творческих профессий — они стали участника­ми Федерального писательского проекта, в рамках которого в 1936–1938 го­дах было создано «Собрание рассказов бывших рабов». Сотни писателей поговорили с более чем 2 300 бывшими рабами из 17 штатов. Некоторые рассказы сопровождались фотографиями.

Джордж Янг, Ливингстон, штат Алабама, 91 год

«Они ничему нас не учили и нам самим не давали учиться. Если увидят, что мы учимся читать и писать, нам отрубали руку. В церковь тоже ходить не дава­ли. Иногда мы убегали и молились вместе в старом доме с земляным полом. Там [мы] радовались и кричали, и [нас] никто не слышал, потому что земляной пол заглушал, а один человек стоял в дверях. Некоторые засовывали голову в ведро и так молились, а кто-нибудь следил, чтоб надсмотрщик не увидел. Если что-то узнавали, нас били.

Нам нельзя было ни к кому ходить в гости, и я видел, как Джима Доусона, отца Айверсона Доусона, привязали к четырем колам. Его положили на живот и вытянули руки в стороны, и одну руку привязали к одному колу, а вторую — к другому. Ноги тоже вытянули в стороны и привязали к колам. И потом стали бить доской — такой, как на крышу кладут. Черномазые потом пришли туда ночью и на простыне отнесли его домой, но он не помер. Его обвинили в том, что он ночью ходил на соседнюю плантацию. В девять часов мы все должны были быть по домам. Приходил старший и кричал: „Отбой! Отбой! Все по до­мам, и двери на замок!“ А если кто не шел, его били».

Милли Иванс, штат Арканзас, 82 года

«У нас были лучшие хозяин и хозяйка в мире, они были христианами и нас учили жить по-христиански. Каждое воскресное утро хозяин звал всех нас, негров, в дом и пел, возносил молитвы и читал нам Библию. Хозяин учил нас не быть плохими; он учил нас быть хорошими; говорил нам никогда не во­ро­вать, и не врать, и не делать ничего плохого. Он говорил: „Что посеете, то и по­ж­нете, посеете единожды, а пожнете вдвое“. Я это запомнила с детства и ни­ко­­гда не забывала».

Том Макалпин, Бирмингем, штат Алабама, старше 90 лет

«Нет, сэр, меня не пороли, разве один раз. Это случилось, когда хозяин сказал мне, чтобы свиньи больше в кукурузу не заходили, а если зайдут, я получу как следует. Ну и вот, босс, был один старый кабан, которого у меня никак не полу­чалось отвадить, и я тогда взял иголку и зашил ему глаза. Я, конечно, был ма­ле­нький черномазый хулиган и не понимал, что делаю, и зашил этому кабану веки, чтобы он ничего не видел. Это помогло, но когда хозяин узнал, он меня выпорол так, что я до сих пор помню. Босс, это был единственный урок, который мне был нужен за всю мою жизнь. Он мне помог».

Айзем Морган, Мобил, штат Алабама, 84 года

«Мы, негры, жили очень даже неплохо. Еды было полно. Нам надо было просто попросить, и хозяин всё делал. Больше всего мы любили опоссума с картош­кой. Мы охотились по ночам с большим мешком и сворой гончих, они быстро загоняли опоссума на дерево, потом стояли вокруг и лаяли. Если дерево было небольшое, мы его стрясали, а если большое, один из негров залезал наверх и ловил старого мистера опоссума.

Вообще, было очень весело выслеживать опоссума или енота. Енота интересней всего, но он не такой вкусный, как опоссум. Я один раз видел, как загнанный енот откусил собаке кончик носа.

Хозяин никогда нас не бил; он просто говорил, что делать, а если мы этого не делали, он звал нас к себе и говорил на свой особый манер: „Негр! Сколько раз тебе повторять, чтобы ты делал, как тебе говорят?“ Вот и всё, что он гово­рил, — и уж поверьте, миссис, он умел так на тебя посмотреть, что ты аж под­прыгивал. Когда он покупал нового раба, а тот не привык делать, что ему говорят, хозяин быстро с ним справлялся».

Тетя Найси Пью, Мобил, штат Алабама, 85 лет

«Была белая женщина, которую убил негр: она его побила за то, что он натра­вил собаку на хорошую дойную корову. Никогда не видела такого подлого негра. Никогда не забуду то, что с ним сделали белые после того, как его суди­ли. Его привязали к лошади и проволокли по всему городу, потом заставили идти босиком по острым камням, ноги были все в крови, как будто их порезали ножом. Воды ему в тот день не давали и держали на палящем солнце, пока готовились его повесить. Когда всё было готово, его поставили на помост, раздели и стали швырять в него камни; сыпали в глаза гравий и сломали ребра огромными булыжниками. Потом затянули вокруг шеи веревку и вздернули так, что у него глаза вылезли из орбит. Я понимала, что смерть была для него избавлением.

Но так-то, белые господа, жизнь у негров тогда была счастливой. Мне иногда хочется туда вернуться. Как сейчас вижу тот ледник с маслом, молоком и слив­ками. Как журчит по камням ручей, а над ним ивы. Слышу, как во дворе гого­чут индюки, как бегают и купаются в пыли куры. Вижу заводь рядом с нашим домом и коров, пришедших напиться и остудить ноги в мелкой воде.

Я родилась в рабстве, но никогда не была рабыней. Я работала на хороших людей. Разве это называется рабством, белые господа?»

Фрэнк Смит, штат Алабама, около 90 лет

«Когда началась Великая война, хозяйка взяла своих детей и меня, и мы переб­рались в какое-то место, там еще был суд, они называли его „Калпепер“, или как-то так. Мы жили рядом с большой гостиницей, где останавливался генерал Ли и его солдаты, и у них была самая роскошная форма из всех, что я видел. Они были настоящими джентльменами, и хозяйка разрешала мне им прислу­живать, когда я не нужен был в доме. Я чистил сапоги генералу Ли, и он всегда давал мне монету и говорил: „Вот теперь красота“. Он держался прямо и с до­сто­инством, говорил мало и всё ходил взад-вперед по галерее, а ординарцы приносили ему телеграммы из Булл-Рана, где наши сражались с янки.

Когда война подобралась к нам близко, мы поехали в Линчбург, но хозяйка сильно нервничала из-за войны, так что, когда я сломал ее столовый нож c руч­кой из слоновой кости и забыл ей сказать, она дала мне такую пощечину, что го­лова чуть не оторвалась, и продала меня. Мой новый хозяин был не такой, как старые хозяева, так что я сбежал и вступил в армию янки. Мы прошли с ге­не­­ралом Шерманом до самой Атланты, потом они повернули обратно и про­шли до самой Чаттануги и дальше, пока не дошли до Нэшвилла. Форму мне дали, а оружие — нет: я дрался сковородкой».

Степни Андервуд, штат Алабама, 85 лет

«Они были хорошие люди, эти Андервуды. Помню, они считали меня смеш­ным, похожим на обезьянку. Хозяин надо мной хохотал до упаду, а когда были гости, они всегда говорили: „Где Степни? Мы хотим, чтобы он нам станцевал“. Я такие коленца для них выделывал!

Однажды я закончил свои дела, тихонько вышел и пошел на другую планта­цию, чтобы увидеться с мамой. И вот на полпути, в лесу, я столкнулся с двумя патрульными. Они остановили меня и говорят:

— Эй, негр, ты чей?

— Мастера Джима Джонстона, — говорю.

— А что же ты тут тогда делаешь? — спрашивают они, а сами подбираются поближе, чтобы меня схватить.

Я решил больше не тратить времени на разговоры с ними, потому что пони­мал, что сейчас меня будут бить. Я побежал что есть мочи по лесу, как спугну­тый кролик, а патрульные — за мной. Я знал, что эти два дядьки точно меня не догонят, но и что дома меня ждет порка.

Впрочем, домой я в ту ночь не пошел. Я остался в лесу и развел небольшой костер. Прилег под платаном, чтобы собраться с духом и пойти домой. Я слы­шал, как где-то далеко в лесу рычали пумы и выли дикие кошки, и мне очень хотелось к маме. Скоро я заснул прямо там, на мху. Утром проснулся ужасно голодным и, когда солнце перевалило за холм, услышал, как кто-то проди­рается через кусты. Это был хозяин, надсмотрщик и еще какие-то люди. Я побежал им навстречу и закричал изо всех сил:

— Мастер Джим, я тут!

Он подошел с очень нахмуренным лицом, а у надсмотрщика в руках была плетка.

— Ах ты кучерявый негритянский чертенок, — сказал хозяин. — Я покажу тебе, как убегать из дома. Пойдем домой, я накормлю тебя завтраком и дам прилич­ную одежду. Ко мне сегодня приедут гости, а ты тут в лесу, вместо того чтобы танцевать.

И тут хозяин улыбнулся, как будто я ничего плохого не сделал:

— Наверное, ты хочешь к маме, бедный негритенок. Что ж, придется купить ее. Ах ты чертенок! А ну пошли домой».

У. Л. Бост, Эшвилл, штат Северная Каролина, 88 лет

«Иисусе Сын Божий, помню, как, когда я был маленький, лет десять мне было, через Ньютон проходили работорговцы — они гнали рабов на продажу. Они всегда останавливались у нас. Бедняги чуть до смерти не замерзали. Это всегда было в конце декабря, чтобы рабы были готовы к продаже 1 января. Часто бывало, что четверых или пятерых сковывали цепями вместе. На них никогда не было достаточно одежды, чтобы хоть чуть-чуть согреться. Женщины были в тонких платьях, нижних юбках и исподнем. На краях их платьев намерзали сосульки, когда их гнали вперед, как овец на стрижку. Обуви никогда не было. Прямо вот так бежали по обледенелой земле. Торговцы были на лошадях и гна­ли перед собой бедных негров. Когда негры замерзали, их заставляли бежать, чтобы согреться. Торговцы ночевали в гостинице, а негров загоняли в хижины, как свиней. Всю ночь было слышно, как они стонут и молятся. Ворота были всегда закрыты, а рядом стоял часовой — он пристрелил бы любого, кто попро­бовал бы сбежать.

У многих цветных женщин были дети от белых отцов. Женщины понимали, что лучше не перечить. Потом они этих самых детей, в чьих жилах текла их кровь, делали тоже рабами. Если б хозяйка узнала, она бы устроила рево­люцию. Но хозяйки обычно не знали. Белые мужчины не скажут, а негритянки боялись. Так что они так и жили, надеялись, что это всё не навсегда».

Темпи Херндон-Дарем, Дарем, штат Северная Каролина, 102 года

«Когда я подросла, я вышла замуж за Экстера Дарема. Он принадлежал Снай­псу Дарему, у которого была большая плантация в соседнем округе. У нас была настоящая свадьба. Нас поженили на большом крыльце хозяйского дома. Мас­тер Джордж зарезал поросенка, а миссис Бетси велела Джорджанне, кухарке, приготовить огромный свадебный торт, который весь был покрыт белоснеж­ной глазурью, а посредине были фигурки жениха и невесты, и они держались за руки. Под деревьями во дворе поставили стол, и это был всем пирам пир. Позвали всех негров, и мастер Джордж налил каждому по стаканчику. Свадьба была что надо. На мне было белое платье, белые туфли и белые перчатки до лок­тя, а миссис Бетси сделала мне фату из белой сетчатой занавески. Когда она заиграла свадебный марш на пианино, мы с Экстером подошли по дорожке и поднялись на крыльцо к алтарю, который придумала миссис Бетси. Я такого красивого алтаря никогда не видала. Рядом с красным розовым кустом она поставила столы с цветами и белыми свечами. На пол положила простыню, льняную простыню, на которой мы стояли, и там еще была белая подушка, чтоб стоять на коленях. Экстер сделал мне обручальное кольцо — своим перочинным ножом из большой красной пуговицы. Он его сделал таким круглым и так отполировал, что как будто мне вокруг пальца завязали шелко­вую ленто­чку. Да, это было красивое кольцо. Я его проносила лет пятьдесят, а потом оно износилось и стало таким тонким, что я его как-то потеряла, когда стирала белье».

Мэри Армстронг, Хьюстон, штат Техас, 91 год

«Я родилась в Сент-Луисе, [штат Миссури]. Моя мать принадлежала Уильяму Кливленду и Полли Кливленд, и они были самыми подлыми белыми в мире — постоянно били своих рабов. Эта старая Полли, она была натуральным дьяво­лом, и она запорола мою сестру, которой было девять месяцев, совсем младе­нец, до смерти. Она сняла пеленку и стала бить мою сестренку, пока не пошла кровь — просто за то, что она плакала, как любой ребенок, и сестренка умерла. Я никогда этого не забуду, но я с этой Полли поквиталась. Дело было так.

Мне было десять лет, и я тогда принадлежала мисс Оливии, дочери этой самой Полли. Однажды эта ведьма приехала в дом, где мисс Оливия жила после заму­жества, и попыталась меня отстегать во дворе. Я подняла камень размером с половину вашего кулака и врезала ей прямо в глаз, так что глаз этот выбила, и говорю: „Это тебе за мою убитую сестренку“. Как она орала — за пять миль, наверное, было слышно, но когда я сказала мисс Оливии, та ответила: „Что ж, мама наконец получила урок“. Но эта стерва оставалась такой же подлой, как ее муж, старый Кливленд, до самой смерти, и я очень надеюсь, что они горят сейчас в аду».

http://arzamas.academy/mag/422-slaves

Это всё сон, - стоит только сильно-сильно захотеть и я проснусь. Проснусь, а там всё хорошо и дедушка живой. Нажимаешь на звонок - практически моментально на подоконник прыгает собака и начинает истошно гавкать и вилять хвостом. Затем, через полминуты, покажется и он сам в окне, улыбнётся и махнёт рукой, мол "сейчас выйду". Выходит на улицу встречать со своей коронной фразой: "Кто такие? Почему не знаем? Куда пропал?"

Большой похоронный зал. Внутри человек 80, большая часть мне не знакома - коллеги по заводу, друзья, товарищи. Все стоят полукругом и молчат. Первый раз в жизни видишь близкого, самого близкого человека, лежащего в дубовом гробу. На лице хороший грим, настолько хороший, что воспалённое сознание хватается за мысль, что может он просто спит? Взгляд пытается уловить движения груди: "вот, ну ещё секунду и будет вздох, затем выдох; внимательнее смотри, сосредоточься, может ещё можно потормошить и он проснётся?" Но ничего не происходит. Все исступлённо смотрят, либо в никуда, либо на него. Жена отца даёт таблетку, говорит положить под язык. Верчу в руках, кладу в карман. Закрываю глаза.

Лето 2009-ого. Полгода после первого инсульта. Лодка, которую он сам и склеил из нескольких спасательных плотов. Мы с ним ловим бычков. Волны бьются о резиновый борт. Жарко. "Одень кепку и жилет спасательный, барбос!" Мы с ним отдыхали на базе отдыха судоремонтного завода. 40 лет назад был одним из инициаторов постройки самой базы. Первый дом на территории базы был построен его отделом.

Всё как в клане Сопрано. Когда-то могучий, глава семьи угасает, ему не приходит больше на помощь безупречная память - часто, встречая в городе знакомых, уже не помнит, как их зовут. Забывает город - то и дело спрашивая, где находится та или иная улица. За 7 с половиной следующих лет было ещё три операции и ещё один инсульт.

Батюшка закончил "отпевать". Есть время для прощания. Стою рядом с ним. Хочется коснуться когда-то могучих рук, вечно покрытых ранками, и плеч. Страшно. Через силу касаюсь пиджака. Веет холодом. Вечно избитые, расчёсанные ссадинами, руки наконец-то зажили.

За два дня он выдаёт странное предложение, смысла которому никто не придал никакого значения, списав на странность, коих в последний месяц было очень много: "Есть два мира: этот и потусторонний. Я хочу поскорее туда"

За день до смерти по нему видно, что он устал. Устал, как люди устают после 8-часовой смены на заводе. Он устал от жизни.

Само кладбище. Вырыта могила, рядом стоит гроб. Всматриваюсь в лицо. Серьёзное, сильное и в то же время доброе. Может действительно он спит? Может ещё произойдёт чудо? Нет. Все по очереди целуют лоб.

Раздаётся чей-то абсолютно безразличный голос: "Всё? Все родственники простились?"

Меня хлопает по плечу его друг:

- Я знаю, таких дедов очень мало. Он тебя любил больше всех.

- Знаю.

Безвольно склоняюсь перед ним и целую лоб. Он холодный. Так противно становится... Не от того, что мёртвый, а от того, что ещё сутки назад держал его слабую, но такую горячую руку и помогал дойти до кровати, а тут...

Гроб закрывают и опускают вниз. Три горсти земли от каждого. Могилу закапывают. Сверху три венка: "От внуков", "От сына", "От жены".

На фотографиях мой дедушка и Джуниор Сопрано(Доминик Кьянезе). Год назад мы смеялись из-за внешнего сходства, сходства поведения в пожилом возрасте и наличия револьвера в прикроватной тумбочке у обоих. Племянников, правда, последний факт не особо радовал)

Цените родных людей, которых любите, и уделяйте им больше внимания - не совершайте ошибки моей, моего отца и моего брата.

Памяти Леонида Дмитриевича Поликаренко.

Хочу сойку 6S+, чтобы носить её всегда с собой. Доставать в троллейбусе и гордо, в этом потеющем куске железа, вызывать зависть. Зависть и мысли, что за эту сойку я еще выплачиваю кредит. Граждане будут думать – Лучше бы штаны нормальные купил и морду выбрил, и откуда у людей деньги на соек? Тут ходишь со старым воробьём, из далёкого 98 года, он уже почти не летает, херово чирикает и о селфи на воробья можно только мечтать. А я поправляю свою буйную гриву и слушаю как сойка ритмично поёт, и вибрирует, когда приходят новые сообщения. Я выхожу на остановке и делаю шикарное фото себя с дурацкой гримасой глядя в открытый клюв сойки. В метро трель-перетрель птиц разной конфигурации. Весь цвет птицефабрик всего мира.

Ворона 111 с защитным покрытием клюва, ни один жирный палец не затрёт глянец черного корпуса с синим отливом.

Попугай 3 G – дешевая подделка китайцев. Всё тоже самое что и в сойке, да только гавно.

Пеликан 7MNTZ – громоздкая штука для стариков.

Колибри Shock – для дамочек, что надувают губы до уровня воздушных шаров.

Но Сойка лучше. Я чувствую, что моя птица самая последняя, самая качественная, перья и пух высшего уровня. Я фотографирую еду на сойку, выкладываю с сойки эти фото в Птицеграм, ловлю карки от птицелюбителей со всего мира, я счастливый владелец сойки 6S+. Жаль только, что пока сойки у меня нет. Всё сон. А явь - это кукареканье моего старого Петуха второго поколения, который заставляет проснуться и окунуться в неприглядный мир петушиного владельца.