Exsheart

Коротенький рассказ с легким налетом мистики для тех, кто любит побыть один.

Мелкий противный дождь настырно моросил уже пятые сутки. Палатку перекосило от того, что колья то и дело выползали из размякшей почвы, вместе с дождевыми червями. Я вздохнул, натянул влажную вязаную шапку на голову, глотнул из алюминиевой кружки спирта, закусил холодными консервами и пополз наружу. Лес вокруг шумел. Тихо так, печально. Листва вздрагивала от попавших капель дождя, собирала в себе маленькие лужицы осенней влаги, а когда надоедало держать ее в себе, со стоном роняла вниз. Все живое попряталось, и от этого было одиноко и страшно. И не поверите, почему-то даже стыдно. Я заново натянул верхний тент палатки, заботливо переставив каждый колышек. Под ногами хлюпала жижа, в которой елозили червяки. Невольно поежился, то ли от холода, то ли от шевелящейся массы. Хреновое начало сентября, что тут сказать. Отросшая щетина чесалась, спирт заканчивался, костер никак не хотел разжигаться. Вообщем, хотелось завидовать даже червякам под ногами, настроение у них уж точно было получше моего. Я закурил. Последняя пачка. Заботливо прикрывая тлеющий уголек, стоял у входа в палатку и жалел себя. Хотелось петь. Выть. Даже поплакать. Я еще раз посмотрел на дрожащую листву леса, со злостью выбросил в жижу под ногами окурок и полез обратно в палатку. Налил из канистры разбавленного спирта, посмаковал, словно вино, или коньяк какой-нибудь. Вкусно. Упал на спину. Хрен с ним со спальником, все равно давно отсырел, хуже ему уже не будет. Спирт приятно обжигал глотку, слеза неуверенно ползла по виску… И я затянул охрипшим голосом старую, бесконечно печальную песню о черной птице. Дождь сочувствовал, как бы извинялся, вяло отбивая такт над головой. Вытянув, как смог, последний куплет, я замолк. И что-то случилось. Боже, воцарилась тишина! Закончился дождь. Я прислушался. Где-то рядом, у уха было слышно, как возятся червяки. Листва в лесу скидывала с себя последние капли, а где-то чуть дальше, со стороны тропинки, кто-то шел. Неспешные шаги звучали все ближе, и это явно был человек. Я соскочил, достал из рюкзака, который предусмотрительно положил под голову охотничий нож. Черт! Кто же это мог быть! Страх накатывал волной, а любопытство карабкалось ему наперерез. Тяпнув еще спирта, я выполз из палатки, крепко, до боли в суставах, сжимая нож.

Из леса, по размытой тропинке, опираясь на толстую палку, шел сгорбленный старик. Вполне себе обычный, бородатый и седой дед. «Ну все, подумал я, не иначе леший». И от чего-то стало смешно. Подумалось мне вдруг, что в бороде у неожиданного гостя непременно растут добротные грибы… Хорошая закуска, однако. Консервы-то приелись. Дед приближался, опустив голову, а я смотрел на него и улыбался, как идиот.

- Какими судьбами, папаша? – окликнул я его.

-Ох, - старик подошел поближе, поднял голову и вымученно улыбнулся, - да вот песню твою услыхал, дай думаю, поприветствую.

- Хм, ну привет. Саня, - я протянул руку.

- Григорич, - дед крепко и горячо пожал вытянутую ладонь.

- Уф, слава богу! А я уж подумал все, допился совсем, за лешего тебя принял!

Григорич засмеялся, но через некоторое время захрипел и зашелся продолжительным кашлем.

Я в это время как-то смутился, вспомнив, что до сих пор сжимаю в левой руке свой нож, и поспешно закинул его в палатку. Дед продолжал кашлять, а мне совсем уж стыдно стало.

- Ты это, Григорич, выпить хочешь?

Он аж подобрался сразу, кашель прошел, спина выпрямилась.

- От чего ж. Конечно, Санек!

- Ну, милости прошу в мое скромное пристанище! – я жестом пригласи его внутрь своей довольно просторной палатки.

Мы расположились. Я достал вторую кружку, открыл пару банок тушенки. Григорич снял свой рюкзак, тоже начал там копаться, достал какой-то тряпичный сверток. Пока я разливал спирт, с интересом наблюдал за его манипуляциями. Он как ребенок, прикусив от сосредоточенности язык, заботливо разматывал свой гостинец. Когда он закончил, я аж подпрыгнул! На божий свет появился самый настоящий домашний растягай, с румяной корочкой! От него исходил невероятный аромат свежего теста с начинкой и, могу поклясться, поднимался легкий пар, словно он только из печки. Тогда я не стал ничего спрашивать. Да он бы и не рассказал ничего по- началу, повременил.

Крепко мы с ним выпили. Пирог был что надо! Мама точно такие же пекла, ей богу! Тушенка моя тоже неплохо пошла, но на пятые сутки меня от нее тошнило. Беседовали тоже с интересом, вкусно. Хотя говорил только я. Рассказал, как в поход собрался, с женой поругавшись. Как дождь застал меня, ни ступить ни шагу… Вообщем, душевно.

Тем временем стемнело. Мы вылези на улицу. Листва уже давно не роняла капли. Червяки попрятались обратно в рыхлую землю, а взошедшая луна сказочно серебрила дрожащий ночной воздух. Я закурил последнюю. Григорич отказался. И так, говорит, кашель замучил. Старенький он, это уж точно. Я молчал, длинно затягивался, выдыхал. Григорич подошел ближе, положил руку мне на плечо и тихонько, почти шепотом заговорил: «Вот слушай, Санек. Расскажу тебе короткую историю».Я косо посмотрел на него, но промолчал, еще раз затянулся, коротко кивнув.

- Так вот, Сашка. Знавал я одного человека, доброго сердцем, да больно уж печального душой. Как и ты ушел он однажды из дома, оставив жену и детишек. Подумать ушел. Хлопнул дверью своего старого, но очень красивого дома и поплелся на просторы. Тосковал он, печалился. Пил, как и ты. Тосковали жена и дети. А еще тосковал дом. И вот однажды открыл это добрый человек глаза посреди леса, а прямо перед ним стоит родной дом, дверь приоткрыта, свет теплый льется из проема. Бросился бежать человек. Сквозь лес, напролом. Странно это было, посреди леса, далеко от цивилизации и тут родной дом! Успокаивал он себя, на алкоголь пеняя. Да только не помогло. С тех пор каждую ночь появлялось перед ним его старое жилище, скрипело дверью, но не пугал дом его, звал. Обратно. Человек перестал бояться, привык. А дом все настойчивее и настойчивее скрипел, из трубы валил дым и слышался запах сдобных пирогов. Заскучал человек, опечалился. И побрел он обратно, к жене и детишкам, к дому родному. Дошел. А дом давно покосился, согнулся в тоске и печали. На лавочке перед ним сидели жена и дети, плакали. Подошел он к ним, крепко обнял и зарыдал… А где-то вдали, у озера, звучала тихая песня про черную птицу. Вот такая история, Сашка.

Я посмотрел на истлевший окурок между пальцев и как-то само собой, крепко обнял старика.

- Спасибо, Григорич!

Дед отстранился, похлопал меня по плечу. Молча достал из рюкзака еще один тряпичный сверток.

- На, вот, утром, перед дорогой домой подкрепишься.

Я, словно во сне взял гостинец и вдруг почувствовал жуткую усталость.

- Иди, иди, отсыпайся, - сказал Григорич.

Я поплелся в палатку. Последнее, что слышал, были его отдаляющиеся шаги, скрип закрывающейся двери и тихая песня про черную птицу.

2010г.

С самого рождения я любил вдыхать прелый запах родного болота. Я наслаждался его испарениями, когда летнее солнце было в зените, когда наступал вечер, и прохладный ветерок приносил к моим стеблям аромат остывающего тлена, наслаждался и ночью, когда болото слегка затихало и трогательно посапывало прохладой. Каждый день, с начала весны и до последнего теплого денька я был полон надежд на то, что всё происходящее не случайно. Я рос, набирался сил. Слушал святой лягушачий хор, вперемешку с комариным соло, не долгим, но увлекательным и очень мелодичным. Когда расцвели кувшинки, я не желал ничего больше, это был пестрый и ароматный рай и я - его центр. Вокруг меня кипела жизнь, и я был частью этой жизни. Так было долго, во всяком случае, мне так показалось, и желать большего даже не приходило в голову.

Потом я просто уснул. Моё время закончилось. Моё счастливоё время камыша закончилось. Я умер. Без боли, жалости и слёз. Просто так и должно было быть. Я знал и не сопротивлялся. Ведь после… После что-то высокое, что-то большое, что-то разумное…

-Чертова метель! – выругался батюшка и тут же спохватившись, перекрестился.

Ванька, как всегда пьяный, лениво подгонял запряженных в телегу лошадей, прикрывая рукавом раскрасневшееся лицо от ледяного колючего ветра, который этой ночью взбесился не на шутку. Ему не было никакого дела, куда они едут с батюшкой и к кому, важно было другое, там всегда нальют и обогреют.

-Да и с собой шкалик бы. На обратном пути… Для согреву… - неожиданно для себя вслух сказал Ванька.

- Что ты сказал Иван? – поинтересовался батюшка, слегка высунув голову из поднятого воротника роскошной шубы.

- Подъезжаем, батюшка! – обернувшись в пол-оборота, прокричал Иван, не слышавший вообщем - то вопроса, но уловив вопросительный тон.

- Слава те Господи! – батюшка вновь перекрестился, от чего был похож на неуклюжего медведя, потому что был в толстой шубе, - околел уже совсем!

Наконец показались тяжелые резные ворота, и Иван остановил телегу. Извозчик ловко спрыгнул на снег и, слегка покачиваясь, направился помогать батюшке. Он долго примерялся, как бы лучше извлечь попа с телеги, но не придумал ничего лучшего, как просто протянуть руки, наивно полагая, что сможет поймать спрыгивающего батюшку в его медвежьей шубе. Отец Иоанн, тёзка извозчика, был не из робкого десятка, и, сначала перекрестившись, смело прыгнул в объятья Ваньки. Оба повалились на укатанный снег, и со стороны это было похоже то ли на пьяную драку, то ли на неведомое порождение лукавого.

В доме за тяжелыми воротами во всех окнах горел свет. Но сразу было видно, что свет этот совсем не уютный, не манящий. Он какой-то тревожный, дрожащий, отталкивающий. Из трубы валил серый дым и туманил звезды. Свет полной луны, только-только вставшей из-за леса напротив, заставлял блестеть и переливаться снежинки, которые кружились в воздухе, радуясь внезапно закончившейся метели. Два Ивана, один пьяный, другой трезвый и с огромным крестом на шее, отряхнулись и открыли калитку, которая была не заперта. Внутренний двор тоже был тревожен. Но не из-за того, что был покрыт растянутыми прямоугольниками пугающего света из окон дома. Просто он словно умер. Молчала собака, молчали животные в хлеву. Ни следа на свежевыпавшем снеге, ни шорохов по углам. «Как в гробу. – подумалось Ваньке».

Тезки не сговариваясь, поежились от холода и пугающей пустоты, как вдруг дверь дома скорбно скрипя, отворилась, и в проходе появился женский силуэт, закаленный деревенской работой.

- Здравствуй, дочь моя! – пробасил отец Иоанн

- Здоровеньки, Марусь! – промямлил Ванька.

- Ммм… мм… – промычала Марфа.

Мария была немая. С детства. Уж не знаю, за что так прогневался Господь на их семью, но случилось. Из четырнадцати детей она самая младшая. Едва достигнув совершеннолетия, похоронила не только мать и отца, но и двух старших братьев. Лукавый тем временем не унимался и спалил, злорадствуя, их маленький дом. Старшие братья и сестры в спешке разъехались по соседним деревушкам: кто свататься, кто на заработки… Мария же осталась. За еду ходила по дворам: кому коров пасти, кому за курами присмотреть. Родная деревня хоть и вымирала, но работа была. Так и прожила она до своих сорока четырех лет, лежа на лавке в чужих сенях и питаясь честно заработанной похлебкой. Неделя там, неделя тут… Так было до тех пор, пока не приехал Пал Палыч.

Это случилось два года назад. Пал Палыч приехал и поселился тихо, ни с кем не знакомился. Вещей с собой у него тоже не было, он пользовался только тем, что осталось от прежних хозяев. Для большого человека из города, как характеризовала Пал Палыча людская молва, он выглядел слишком убого и походил только лишь на душевнобольного. Марфа, придя к нему в дом, тут же осталась там на постоянную работу. Новый хозяин не только хорошо платил, но и отдал ей лучший уголок в доме. Они никогда не общались. Марфа, потому что не могла сделать этого чисто физически, а молчание Пал Палыча было практически священным, словно он дал обет. Единственное, что слышала Мария от него – невнятное и прерывистое бормотание во сне. Новый житель деревни породил множество домыслов и местных легенд. Седой, вечно не бритый мужчина шестидесяти лет, нелюдимый и странный, это все, что знали жители деревни о Пал Палыче. Правда же об этом человеке выяснилась только после его смерти. Из найденных документов, писем и ежедневника. Оказалось, что Пал Палыч, который прожил в деревни всего два года, в столице был действительно «большим человеком». Он был бизнесменом, работал в крупной нефтяной компании. И только Богу ведомо, что заставило успешного во всем человека бросить на закате жизни все, чем он владел, чтобы перебраться в деревенскую глушь и стать мрачным персонажем, которым пугали своих детей деревенские мамы.

Каждый день, ни свет, ни заря, он выходил из дома и забирался глубоко в лес, где проводил время до самого заката. С собой он брал лишь небольшую котомку с нехитрой едой и флягу воды. Несколько раз его видели на лесной тропинке, уже вечером, когда он возвращался, и свидетели, заикаясь, рассказывали подробности этой встречи. Пал Палыч шел, как- будто крался, низко пригнувшись к земле, одежда была мокрая насквозь и прилипала к телу, словно вторая кожа. Болотная тина покрывала его лицо и руки, а в спутанных седых волосах торчал скомканный камышовый пух.

Отец Иоанн прошел внутрь и перекрестился под впечатлением увиденного. Пал Палыч лежал на полу и явно не дышал. Под ним, толстым зеленым слоем находился ковер из камышовых листьев, а подушкой на этом смертном одре служили сложенные друг на друга камышовые же головки. Батюшка вопросительно посмотрел на Марию, но та прятала глаза и шмыгала носом.

Ваньку же, казалось, ничего не удивляло и он, с видом хозяина уже шарил по полкам и громоздкому буфету в поисках самогонки, дабы выпить за упокой беспокойной души.

Батюшка только лишь пожал плечами и начал свой обряд. Ванька, же, не найдя желаемого напитка, уселся за стол, продезинфицировал горячим дыханием алюминиевую кружку, что стояла неподалеку и, достав из рукава тулупа припрятанную чекушку, налил самогонку. Затем долго смотрел на дно, словно искал там смысл жизни, утер скупую философскую слезу и жадно проглотил спиртное. Марфа смотрела в одну точку, сквозь всех присутствующих, сквозь стены… Куда-то вдаль, наверное в самое сердце лесной чащи.

Обряд закончился. Иваны засобирались, а в воздухе висело глубокое молчание и резкий запах гнилого болота. Уже на пороге батюшка обернулся, хотел что-то сказать, но передумал. Марфа трясущимися руками передала Иоанну свернутый тетрадный листок и поспешила закрыть дверь.

- Ну что, трогаем, батюшка? – спросил Ванька, ловко забравшись на сани.

- Погоди, сейчас прочитаю, что тут накарябано. Покойный писал.

Батюшка развернул листок и, повернув его к лунному свету, прочел вслух написанное нервным и угловатым почерком:

«Я возвращаюсь в свой мир. Я снова стану собой. Счастье и покой. Покой и счастье.»

- Так значит… – задумчиво пробормотал батюшка.

- Что Вы сказали, простите? – спросил, обернувшись, Ванька.

- Трогай, говорю, трогай.

Воскресное утро сразу показалось мне каким-то особенным. Едва проснувшись, я удивился своей комнате. Вся она словно светилась, тут и там плясали солнечные зайчики, а воздух наполняла зимняя свежесть. Запах стоял очень узнаваемый, только так может пахнуть первый снег. Я соскочил с постели и подбежал к окну. Так оно и есть! Весь двор устилал пушистый белый ковер, отражая яркое зимнее солнце.

- Мама, папа, - кричал я на бегу, - снег выпал!

Мама готовила завтрак, а папа, как всегда с важным видом сидел за столом и читал газету, приспустив очки на переносице. Оба, заслышав мои радостные вопли, оторвались от своих дел и улыбнулись. Папа, слегка прокашлявшись, сказал: «Валер, бегом умываться и завтракать. А после пойдем во двор, тебя ждет кое-что интересное!» Я кивнул и побежал в ванную. Так быстро и тщательно свои зубы я не чистил еще никогда! Про себя думал: «Как же прекрасно жить! Как радостно, когда наконец-то выпадает снег и близится Новый год - мой самый любимый праздник!»

Родители за завтраком улыбались мне больше обычного, а мама без конца подкладывала в тарелку оладушки, хотя я и так уже чуть не лопался. Помыв всей семьей посуду, я оделся как в армии. Папа говорил, что там одеваются 45 секунд, или пока горит спичка. Но я засек на своих электронных часах, подаренных на прошлый новый год время, и получилось ровно 35 секунд! Так что, к армии я был уже готов. Папа же нисколько не торопился. Выкурил трубку, дочитал газету и, неспешно принялся одеваться. От нетерпения и зимней одежды я весь вспотел. Выплясывал в прихожей замысловатые танцы и жалобно торопил папу.

-Потерпи, сынок! Успеем! – так он повторял уже минут десять.

Наконец, мы вышли во двор. Я не удержался и сразу же с разбегу бухнулся в сугроб. Снег попал прямо в лицо и щекотал нос. Было совсем не холодно, и я только радовался. Радовался тому, что даже в воскресенье встаю так рано, ведь я самый первый из дворовых ребят не только увидел, но и, так сказать, обновил первый снег! Повсюду он был ровный, нетронутый и только кое-где появлялись вмятины, похожие на больших бабочек, это я падал на спину и водил руками, оставляя такие рисунки. Тем временем папа скомкал комок снега и начал катать его по двору.

- Точно!- я ударил себя по лбу, - снеговик!

И принялся тоже катать снежный ком, стараясь придать ему правильную форму шара. Уже весь двор был покрыт канавками от прокатившихся комьев, а прямо посередине стоял огромный снеговик, только пока без головы. Папа был похож на мальчика, вроде меня: весь в снегу, запотевшие очки съехали на бок, и улыбался он, словно первый раз в жизни лепил это зимнее чудо! Мы смеялись и пыхтели, но снежная фигура, выше меня ростом в два раза, наконец, была

закончена. Папа достал из кармана заготовленные пуговицы и у снеговика появились глаза, морковка из другого кармана заменила нос, а я сорвал неподалеку веточки и приделал руки. Потом мы отошли на несколько шагов и уставились на снеговика. Он тоже уставился на нас и улыбался. И солнце блестело на снегу, отражалось в наших глазах, от чего и без того радостное утро сделалось особенно счастливым.

А потом… А потом мне стало немного грустно. Я вспомнил, что обычно первый снег тает через несколько дней и наш радостный снеговик заплачет, превративший в огромную лужу. Папа посмотрел на меня и понимающе кивнул: «А давай-ка сходим к бабушке, я тебе кое-что покажу?»

Я пожал плечами и просто сказал: «Пойдем».

Бабушка наша живет в соседнем подъезде. И надо сказать, я иногда завидовал ребятам, чьи бабушки и дедушки жили в деревне. Они могли к ним ездить погостить на каникулы. А там столько интересного! Коровы, курицы, лес, шалаши, рыбалка! Некоторые привозили рогатки из дуба и это были самые счастливые друзья на свете! Конечно, родители запрещали иметь такое оружие, но умело пряча, выходя во двор, они были настоящими командирами!

Оглянувшись еще раз на нашего снеговика, мы пошли в гости к бабушке. Уж не знаю, что там папа задумал, но я ему доверял. Он всегда меня удивлял, когда вот так вот разговаривал, недомолвками, загадочно улыбаясь.

Ну вот. Я так и знал! Бабушке непременно надо меня потискать, расцеловать… Чувствую себя маменькиным сыночком. Ну да ладно, это потому что она меня любит, ей простительно. Мы разделись, оставив после себя много луж от растаявшего снега, и прошли на кухню. Вот за что я люблю приходить в гости к бабушке, так за то, что у неё всегда на столе торт! У меня иногда возникает такое ощущение, что она колдунья, не иначе! Вот откуда она могла знать, что мы с папой придем именно сегодня, чтоб нарезать свежий торт, поставить самовар и три чашки? Загадка…

Мы уселись за стол, папа мне подмигнул и с шумом отхлебнул горячий чай. Вот я, например, не могу пить как папа - очень горячий чай из чашки. Мне его всегда в блюдце наливают. А еще не ем торт ложкой, он от этого не вкусный становится. Все взрослые всегда ругаются из-за этого, потому что я пачкаюсь кремом, да только им не понять…

Допив чай, папа снова загадочно подмигнул: «Ну а теперь, перейдем к самому главному!»

Он встал, подошел к холодильнику, открыл дверцу морозильной камеры. Нагнувшись, долго копался внутри, и, наконец, с победным видом извлек оттуда нечто странное. Я даже привстал и открыл рот от удивления. Бабушка тут же зашлась смехом, а папа смутился.

Прямо передо мной на блюдце стоял маленький снеговик, почти точная копия того, что мы слепили утром. Было видно, что он пожелтел от времени, оброс инеем, словно седой бородой, но черные маленькие глаза его по-прежнему улыбались теплому холоду новой зимы.

- Вот,- пробормотал папа, - с твоим дедушкой мы тоже в похожее утро лепили снеговика, но он, как и подобает плоти из первого снега превратился в лужу на следующий день… И тогда, дождавшись еще одного снегопада, дед в тайне от меня слепил точную копию растаявшего снеговика, только очень маленькую. И он на долгие годы поселился в нашем холодильнике. Я его подкармливал эскимо и конфетами, оставляя на ночь эти вкусности в морозилке. И, не поверишь! Он их съедал и улыбался больше прежнего!

Тут бабушка совсем как девчонка рассмеялась, а папа сперва словно обиделся, потупив взгляд, но потом тоже от души рассмеялся. Я смотрел на них и тоже не сдержался. Мы хохотали как сумасшедшие, а снеговик на блюдце смотрел на нас и тоже смеялся, он тоже вспомнил, как это было.

Поболтав о том о сём, мы заторопились домой. Папа убрал маленького снеговика на место, положив на его блюдце шоколадную конфету, и весело подмигнул мне.

Мы снова вышли во двор. С крыш капало. Первый снег умирал… Я вопросительно посмотрел на папу. Он, улыбнувшись, сказал: «Еще успеем! Место в холодильнике давно припасено!» И мы побежали лепить маленького снеговика! Пусть он будет сыном того, с седой бородой из инея в бабушкином холодильнике! А назову я его Валеркой.

Картинка с просторов.

Детство мое прошло в небольшом посёлке близ пыльной скоростной трассы. Детские, а позже и подростковые развлечения неразрывно проходили вдоль и поперек этой асфальтированной реки человеческих судеб. Совсем маленькими мы бросались комками глины в пролетающие мимо фуры и легковые автомобили. Они притормаживали, словно пытаясь отряхнуть свои бока от уродливых коричневых клякс. А мы ныряли в высокую сорную траву, что росла вдоль дороги и едва сдерживали вопли восторга и чувства страха перед ответственностью. Чуть повзрослев, убегали вечером с соседскими девочками на другую сторону трассы. Сразу за ней, в поле, словно шахматные пешки были раскиданы скирды соломы, а чуть дальше, в подлеске, так и манили удовлетворить подростковое любопытство заросли дикой малины и неокрепшей рябины. Собственно, то, что называется сексуальной потребностью, в моём сознании четко принимает образ некой таинственной дамы, чьё лицо скрыто зеленой, на ощупь шершавой, вуалью, а от её манящего тела исходит запах переспелой малины и рябинового сока. Мы лежали в зарослях, прижимались нашими взрослеющими телами к друг другу, стараясь побороть дрожь всепоглощающего возбуждения. Мы неумело целовались, сглатывая выделяющуюся слюну, все больше давая волю рукам. Впрочем, до основного занятия дело в это время еще не доходило. Можно сказать, мы пробовали ступней температуру воды, прежде чем зайти в холодную и притягательную реку. Именно эти воспоминания заставляют меня улыбаться, навевают приятные воспоминания, ибо это мои последние счастливые дни перед началом конца.

По-настоящему я влюбился лет в шестнадцать. Это было странное чувство, на грани сверхъестественного.

Анна была светловолосой девушкой, с слегка вздернутым носом, который был покрыт россыпью мелких веснушек. Именно с ней мы проводили все свободное время по ту сторону дороги. Тем ранним утром, размытым легкой пеленой тумана, мы шли, взявшись за руки в наш уютный шалаш под молодой рябиной. Никто, кроме меня, Анны и еще трех соседских девчонок, которым прежде довелось побывать в том шалаше вместе со мной, про него не знал. Мы шли, освещаемые едва уловимой синевой пробуждающего неба, над нашими головами покорно гасли последние звезды, а мокрая от росы трава приятно щекотала ноги. Анка что-то торопливо, глотая слова, рассказывала, но я не слушал, лишь кивал во время пауз головой, улыбался, и крепче сжимал в руке ее влажную от пота ладонь. Тогда была не важна цель нашей прогулки, мне было плевать на шалаш, на будущие ласки. Я не думал о ее горячем дыхании, не пытался уловить тонкий аромат ее кожи, воображение не рисовало ее фантом в моих объятиях. Черт возьми! Я просто наслаждался тем, что она была рядом. И мне захотелось остановить время, чтобы вписать себя и любимую Анну в этот чудесный утренний пейзаж навсегда.

А навсегда, как оказалось, в этот пейзаж легла совсем другая мазня. На обочине дороги, припечатанный причудливым рисунком протектора к пыльной земле, лежал котенок. Ему было месяца два, может быть два с половиной, не больше. Голова была неестественно вывернута, один глаз вытек и, словно бурый плевок свисал с кончика носа. Второй глаз, целый, но абсолютно ничего не выражающий, смотрел в светлеющее небо. Я стоял как вкопанный и смотрел на мертвое животное, а Анька, спрятавшись за моё плечо, тихонько всхлипывала. И как-то похмурело утро, словно кто-то могущественный передернул затвор автомата и наставил дуло в мокрое от росы лицо новорожденного дня. Конечно, мне и раньше доводилось видеть мертвых животных, но именно внезапный контраст между любовью и смертью заставил меня вздрогнуть, а чистые мысли мои, полные сладостных грез и меда, перемешались с дорожной грязью и личинками мух. Я схватил Аньку за руку и потянул за собой, в сторону дома. Мне захотелось поскорее убрать мертвое животное с обочины, как простое недоразумение. Мы перешли на бег. Анна ничего не спрашивала, только глотала слезы и, стараясь не потерять равновесие, переставляла ноги.

Пока не проснулись родители, я намеревался взять лопату из сарая, чтобы до того, как солнце прогреет воздух, похоронить бедного котенка.

- Быстрее! Его нужно похоронить. Поможешь? – я посмотрел на запыхавшуюся, но немного успокоившуюся Анку.

Она не ответила, только отрывисто кивнула, попытавшись при этом улыбнуться. Получился при этом уродливый оскал молодого шакала. Мне стало неприятного от этого выражения ее лица, но это чувство я проглотил, как горькую пилюлю.

Трава под ногами уже высохла и отрывисто шуршала под нашими ногами. Ее прикосновения больше не вызывали приятных эмоций, казалось, будто тысячи мелких насекомых перебегают по твоим голеням, касаясь своими мохнатыми лапками. Улицы еще пустовали. Только где-то в глубине поселка кричал охрипшим, еще заспанным голосом петух. Я быстро влетел во двор и открыл никогда не запиравшийся сарай. Лопаты стояли возле двери. Я схватил первые попавшиеся под руку и побежал обратно, за ворота дома, где ожидала Анна. И вот, уже через две минуты мы вновь бежали по знакомому полю, с лопатами в руках к мертвому зверю. Анька чуть отставала, буквально на несколько шагов. Я оглянулся и увидел, что она что-то бормочет, сбиваясь от быстрого бега. С ее лопаты падают комья старой засохшей глины, а с губ срывается по слогам заученный текст молитвы. И тут мне стало смешно. Я вдруг понял всю абсурдность ситуации. Ну что за трагедия? Мертвая кошка, слезы, лопаты, молитвы, легкий петтинг…

Я, конечно, прожил не очень долгую жизнь, но данная ситуация напоминала некую творческую самодеятельность, театральную пародийную постановку под названием «Взрослая жизнь». Я остановился метрах в пятидесяти от места, где машина переехала котенка и, бросив лопату на траву, согнулся пополам от истеричного смеха. Любимая Анна тоже остановилась. Она прекратила читать свою молитву, ее губы плотно сжались, а взгляд, полный растерянности и страха, скользил по мне с ног до головы.

-Ты чего? – спросила она.

У меня болел живот, текли слезы и сопли, я не мог совладать с собой, чтобы ответить.

- Ты полный придурок! Что ты ржешь?! – с ненавистью прокричала она.

Я начал приходить в себя. Мне стало страшно.

- Прости, - сказал я, вытирая лицо ладонью, - не могу объяснить, что со мной.

Анька недоверчиво подняла бровь и продолжала смотреть на меня, ожидая нормальных объяснений.

- Я… я просто перенервничал, извини, - я наконец-то совладал с собой, - пойдем.

Анна, все еще с недоверием поглядывала в мою сторону, когда до злополучной обочины оставалось не больше трех метров. А я только молчал. Голова была пуста и холодна.

Ну, здравствуй, мертвый котенок. Это мы, влюбленные могильщики.

Солнце поднялось уже достаточно высоко, чтобы объявить всему миру, что сегодня оно в хорошем настроении, и будет дарить тепло, пока не устанет.

Майка на моей спине сразу потемнела от выступившего пота, едва я начал копать небольшую могилку. Мы решили похоронить котенка прямо здесь, на обочине. Поставить миниатюрный крест на небольшой бугорок, как предупреждение другим водителям, чтобы были осторожней. Или как напоминание всем кошкам и котам о том, что не они тут решают, сколько им жить и где границы их свободы.

Утрамбованная земля с трудом поддавалась, и на рытье могилки я затратил гораздо больше времени и сил, чем рассчитывал. И вот, наконец, небольшой холмик возвышался на обочине, как неуместный прыщ на гладком лице. А день все разгорался: шумел лес на той стороне дороги, сзади, из поселка, доносилось натужное мычание коров, а над головой выписывали немыслимые траектории слепни. Анька смотрела на меня своими прекрасными глазами и печально, едва заметно улыбалась. В этой улыбке не было и тени от того уродливого оскала молодого шакала, который как наваждение предстал передо мной всего лишь около часа назад. Все встало на свои места. Мы вновь были прежними. Влюбленными, сошедшими с удивительного полотна неизвестного художника. Котенок лежал в земле, как затертая клякса.

- Нужно поставить крестик, - сказала Анна.

- Да, - улыбнувшись, ответил я.

Анька вновь зашептала себе под нос неизвестную мне молитву и направилась на другую сторону дороги, в подлесок, где стоял наш шалаш, чтобы наломать веток для распятия.

Я посмотрел ей вслед. По ее волосам струился теплый золотистый солнечный свет, фигура была невесомой, словно сотканной из еще не до конца прогревшегося воздуха, а до моих ноздрей донесся отчетливый запах переспелой малины. Я проникся этим чудесным образом, и почти не слышал нарастающий шум от разогнавшейся фуры. То был яростный гул демонического горна.

С того дня минуло уже три десятка лет. И вот, я вновь здесь, на этой злополучной обочине. Два распятия, одно большое, другое совсем маленькое, запорошенные дорожной пылью, все так же стоят, глядя в подлесок напротив. Все так же по трассе проносятся автомобили и фуры, порой так быстро, что не успеваешь даже вздрогнуть. А потом, стоишь, закрыв глаза, слегка покачиваясь от порыва ветра, созданного пролетевшим мимо автомобилем, и с губ тяжелыми, словно высохшая глина, комьями, падают магические слова заученной молитвы. Затем открываешь глаза, полные слез, а воздух все так же пахнет рябиновым соком и чарующей дикой малиной, и, вместо победного «аминь», тихонько произносишь «Анна».