Вот эта фотография. Нос чуть длинноват – черта семейная, от отца. Хорошо ещё, что не видно горбинку: выбран удачный ракурс. Тёмного янтаря глаза с убегающими к вискам стрелками. Она всегда подрисовывала стрелки на внешних уголках, чтобы отвести внимание от носа. Прямые светлые волосы до плеч, нежный овал лица. Мягкие губы чуть приоткрыты, кажется, что улыбка вот-вот перейдёт в поцелуй. «Сколько же лет мне тогда было? Мы в Сочи, жаркий воздух, от магнолий исходит истома, я смотрю на Серёжу. Он снимает новым фотоаппаратом. Значит, тридцать два. Как же нам тогда было хорошо! Дура, не ценила. Всё время хорошо вместе… До тех пор, пока не привела домой этого монстра…» Ольга зябко передёрнула плечами, захлопнула альбом, накинула поверх ночнушки старую кофту и, шаркая тапками, поплелась на кухню. Постояла в дверях, решая нелёгкую задачу, допить водку сейчас или оставить на вечер. А, всё равно не хватит!
Страх неутолим. Бессонница ненасытна. Откинув назад неопрятную прядь тусклых волос, привычно взялась за бутылку, початую ночью.
А ведь привела его в дом она сама. Да кто же знал, что так обернётся?
Ольга отчаянно хотела ребёнка: не важно, девочку или мальчика. С годами желание стало навязчивой идеей, манией. За двенадцать лет брака она испробовала все медицинские и не только – методы, окончательно потеряла надежду родить своего и решилась взять приёмного, из детдома. Долго уговаривала Серёжу, он не хотел чужого: мало ли, какая у него наследственность, болезни, да и вообще… Плакала, закатывала истерики. Уговорила. На свою голову.
В детдоме ей показали мальчика лет пяти. Четырнадцатилетняя «мать» оставила его ещё в роддоме, потом вроде кто-то пытался усыновить, но приёмные родители то ли не справились, то ли с ними что-то случилось. Заведующая смотрела в окно на штрихи начинающегося дождя и говорила много и убедительно, хвалила умненького ребёнка. Ольга подробности не слышала, её интересовал он. Мальчишка следил за ней блестящими янтарными бусинами и молчал, теребя себя то за ухо, то за кончик большого носика.
– Как тебя зовут, мальчик? – спросила она, а сердце уже подсказывало: мой.
– Г-гена, – заикаясь, ответил малыш. – Но я вовсе не к-к-крокодил. А т-ты моя мама?
– Да, мама, а ты мой сын, теперь никому тебя не отдам. – Ольга прижала к себе мальчишку, уткнув в живот светлую головёнку.
Серёжа ждал в машине. Посмотрел искоса и велел садиться на заднее сиденье.
– Горбатый нос себе на уме? – буркнул он, ни к кому не обращаясь.
– Ничего… Чем носовитей, тем красовитей! – Ольга принуждённо засмеялась, Гена заулыбался, заискивающе заглядывая в глаза.
Новый член семьи несколько раз оббежал по кругу квартиру и замер перед туалетным столиком. В створках трельяжа трижды отразилась его восторженная мордашка.
– К-какие красивые б-бутылочки! П-пахнут!.. – закричал он, бесцеремонно хватая изысканные флаконы и шумно втягивая воздух. – Пахнут, как ты! – Сделав ошеломительное открытие, Гена смотрел на Ольгу с обожанием.
– Осторожно, не разбей, а то поранишься стеклом. Это духи.
– Ты сам и ответил. В этих флакончиках живут запахи.
– Мы их выпустим и будем сами п-п-п… – Он не договорил, замер, будто споткнулся, и уставился на отражение подошедшего Серёжи.
Муж приобнял Ольгу сзади, поцеловал в шею, шепнул:
– А вы похожи: глаза, носик... Надо же, чужой мальчишка – как две капли…
Гена отвернулся от зеркала, потянул Ольгу за рукав.
– Ты правда теперь моя мама? Подаришь мне один б-бутылёк? Ну, хотя бы самый м-маленький… Ну, к-когда эти духа кончатся…
– Конечно, подарю… сынок. А теперь пойдём, я покажу тебе твою комнату.
Ольга любила приёмыша, как своего родного ребёнка…
Сначала ты меня любила. Или мне это только казалось?
Ты играла на пианино, и мы горланили детские песенки, пока твой Серёжа был на работе. Ты говорила, что скоро я совсем перестану заикаться.
В окно толкался ветер и швырял мокрые горошины. Растрёпанным ворохом, будто листья из мешка дворника, на меня обрушились впечатления: новый дом, родители. Ещё недавно я тоскливо стоял у ограды, разглядывая между прутьями прохожих. Представлял, как какая-нибудь спешащая по своим делам тётенька – вот эта, в красивом плаще, или та, с большой сумкой – вспомнит вдруг, что её очень ждёт забытый здесь мальчик, и остановится, откроет калитку, обнимет, заберёт с собой… И вот мечта сбылась: теперь у меня есть целая большая собственная мама, красивая и добрая. Она пообещала, что подарит бутылёк, как только из него выйдут все духа. Ты сказала, говорить правильно – духи. Но мне кажется, что духа – лучше.
Я был один в комнате, набитой тупыми безмолвными игрушками. Ворочался в кровати и никак не мог уснуть. Мне было тоскливо, ужасно захотелось вдруг убедиться, не исчезла ли новая мама, не растаяла ли от дождя, как волшебница Бастинда, а заодно посмотреть, не опустел ли какой-нибудь пузырёк. Я знал почти наверняка, что причудливые склянки издают удивительные звуки. Срочно требовалось это проверить. Насторожив уши, я блуждал по тёмной квартире, натыкаясь на стены и не зная, в какой стороне искать комнату мамы, пока не услышал возню и какой-то скрип. На цыпочках пошёл в сторону шума. На маминой кровати вздыбленно шевелилось, скрипело и ухало одеяло. Мама в опасности!
– Что это вы тут д-делаете?! Уходите прочь! – закричал я.
Одеяло вздыбилось ещё больше, выросло до потолка и вдруг опало, схлынуло. Вспыхнувшая лампочка на маминой тумбочке выхватила из темноты красную бармалейскую морду...
– Ну, знаешь, если этот буратино будет всюду совать свой нос… – злобно зашипела морда голосом, похожим на Серёжин, из-под одеяла высунулась рука.
Я испугался и повернулся, чтобы убежать, но замер на месте, заворожённый видом огромной косой тени на стене. Ноги прилипли к полу. Через мгновение я понял, что тень – моя, но всё равно не мог сделать и шагу. Ко мне тянулась сзади длинная-предлинная рука, она всё росла, и уже почти схватила за волосы, которые от ужаса встали дыбом.
– Не бойся, свет от лампы всегда рождает искажённые тени, – сказала ты, поднимаясь, а Бармалей убрался обратно под одеяло, откатился к стене.
Ты обняла меня, дала в руки маленький волшебный флакончик и отвела в комнату. Долго сидела рядом и напевала, вытягивая из темноты баюкальные мелодии, которые смешивались с ароматом духов, обволакивали и погружали в сладкую горчинку сна.
Через год Ольга неожиданно узнала, что беременна. Так бывает, сказал врач. Стараешься, соблюдаешь благоприятные дни, диеты и предписания, нервничаешь, постоянно о нём думаешь, но ребёнка всё нет. Начинаешь стареть, смиряешься с бесплодием, усыновляешь приёмыша, расслабляешься, забываешь о старании – и неожиданно получаешь чудо, подарок судьбы!
Говорят, беременным полезно слушать классическую музыку. Ольга садилась за пианино, а Гена убегал в свою комнату. Музыка почему-то его раздражала. Он закрывал уши ладошками и залезал под кровать, будто темнота могла заглушить звуки. Зато, как только Ольга переставала играть, странный мальчик – так она его иногда называла – вылезал из укрытия, подходил, прижимался ухом к большому животу и слушал. Что он там мог слышать?
Наверное, дурные наклонности у него начали проявляться уже тогда.
Когда родилась дочка, стало ещё хуже.
Ольга утюжила пелёнки и складывала на столе стопочкой. Несмело подошёл сын.
– Зачем т-ты это делаешь? Вчера гладила, сегодня – опять.
– Пелёнки для твоей сестрёнки, – весело ответила она.
– Н-напрасный труд, – по-взрослому рассудительно сказал Гена. – Эта с-сестра тебе снова всё обосикакает.
– Ну и что? Мы снова завернём её в чистенькое.
– Нет. Она же маленькая. Лялечка.
– Ничего, помоем. Надо говорить не обо, а об.
Гена, задумавшись, ушёл в свою комнату. Вернулся, когда Ольга стала кормить дочку грудью.
– Что это журчит? – спросил он.
– Где? Ничего нигде не журчит. – Ольга, не понимая, о чём он спрашивает, с недоумением посмотрела на Гену. И тут только обратила внимание на то, что из рукавов рубашки и коротких штанин на руки и ноги малыша выползли багровые полосы. – Ой! Что это у тебя?! – вскрикнула она.
Задрав рубашку, обнаружила синяки и следы ремня на маленькой тощей спине.
– Что это, я вас спрашиваю?! – Ольга с ужасом переводила взгляд с ребёнка на мужа и обратно.
Серёжа молчал, а Гена сквозь слёзы выдавил:
– Вот только плакать не вздумай, мужик! – жёстко сказал Серёжа и начал откупоривать банку с пивом.
Пока Ольга находилась в роддоме, мужчины жили вдвоём. Она ещё порадовалась, что они так хорошо справились без неё: в доме чистота, порядок. А тут вон оно как!
– Иди в комнату, Гена. Я тебя позову.
– Ну, выпил на радостях, а что – дочка родилась. Пьяный был, поэтому перестарался. Хотел легонько наказать… Он же не слушался! Я ему: собирай игрушки, а он всё возит и возит по полу своим драндулетом! – Серёжа оправдывался, но она слышала в его словах обиду и злой укор.
– Да мы же сами ему эту машинку подарили! Как ты мог? Избить беззащитного ребёнка… сироту…
– Ладно, Оль, прости, виноват, больше не буду.
Я слышал, как журчало тёплое молочко, когда ты всовывала в беззубый рот розовый сосок, и оно перетекало из тебя в ненасытную лялечку. Ты укладывала её спать в своей комнате и часто брала к себе в постель. Я завидовал этой… сестре. Вот бы мне быть к тебе так же близко! Дышать твоим будоражащим запахом… Трогать руками и ощущать во рту восхитительную мягкость – чтобы снова стало щекотно внизу живота. Глотать тугие струйки молока – пить прямо из тебя. Но ты сказала, что грудью кормят только маленьких. Я валялся на полу, орал и дрыгал конечностями, стараясь подражать прожорливой кукле, которая за подобные проделки получала твою нежность. Но мне не помогло. На тебя не подействовало. Не получилось притвориться маленьким. Мои руки и ноги были слишком большими, а голос непоправимо грубым, чтобы ты могла полюбить меня так же сильно, как её. И тогда я сказал то, что думал:
Ты вздрогнула, как будто я тебя ударил. Твоё лицо пошло красными пятнами. Ты начала яростно хватать вещи и молча одевать сестру. А Серёжа… я знаю, видел по мстительной улыбке, он хотел меня отдубасить тут же, с жестоким наслаждением, как он умел, но глупо было бы лупить человека спустя всего полчаса, как в третий раз пообещал жене этого не делать. Он перенёс процедуру на более позднее время – когда ты ушла с коляской на прогулку.
Я старался. Я очень старался быть хорошим. Я всегда мыл руки перед едой и отучил себя говорить плохие слова. Зная, что это может тебе понравиться, я даже пытался её полюбить. И почти полюбил. Однажды, когда Серёжа был на работе, а сестра уснула, ты пошла в магазин, шесть раз наказав мне не подходить к лялечке даже близко. Но ты где-то задерживалась, а она проснулась, заворочалась, завертела головой в поисках титьки, но – фигушки! – титьки не было. Сестра обиженно скривила губки и завопила так, что мне стало её жалко. Сперва я не подходил к кроватке – я ведь обещал – просто протянул руку и всунул в открытый рот пустышку, но она её тут же выплюнула, мне стало смешно, я снова сунул и сказал:
– Говорю тебе, злодей, выплюнь солнышко скорей! – И она опять выплюнула.
Я засовывал соску – лялечка выплёвывала, я смеялся и засовывал снова, так мы играли, и я уже был готов смириться с её существованием. Но потом она почему-то заорала пуще прежнего. Тогда я решился. Подставил маленький стульчик, встал на него, перегнулся через перильца и попробовал её вытащить из кроватки. Фу, как пахнет! Я чуть не уронил эту мокрушу, но всё же сумел перетащить через перекладину. С трудом слез со стула на пол – спрыгивать с такой ношей не отважился. До стола, где её обычно пеленали, не дотянуться. Она продолжала плакать очень громко, фортиссимо, я плохо соображал, куда мне её положить и что делать дальше. Подошёл к пианино, думал, поможет музон. Прижав её к себе одной рукой, потыкал клавиши пальцем. Ей не понравилось. Наверное, сестра, как и я, не любитель фортепианной музыки. Тогда я сел на диван и стал тупо качать её, убаюкивать. Но сестра не убаюкивалась. Я начал петь песни про оранжевое небо и в лесу родилась ёлочка. Она на минутку примолкла, но от неё так плохо пахло, что у меня закружилась голова и пошла кровь из носа. Красные капли падали прямо на лялечку и расползались, как кисель по столу, а я не знал, что с этим делать.
Вот тут ты и вернулась. Не раньше и не позже. Не знаю уж, что ты там себе подумала, но закричала ты громко, и сестра завопила тоже, с новой силой.
– Что ты с ней сделал, гадёныш? – Ты скинула пальто и швырнула на пол, в бешенстве топала ногами, спинывая сапоги. Визжала так, что прибежали соседи.
– Я просто достал из к-кроватки… Она так плакала, я б-боялся, что она умирёт! – лепетал я, но ты не слушала.
– Представляешь, прихожу, он сидит на диване и держит Светочку на руках, а у неё всё личико в крови! – рассказывала Ольга ночью.
– Вот гад! Я ему покажу! – зарычал Серёжа, соскакивая с кровати.
– Тише, тише, пусть спят. Только все успокоились. Тут такое было!
– Я задержалась в магазине. Светка проснулась и заплакала, она же привыкла кушать по часам… А Гена… Гена просто пожалел сестрёнку и вытащил из кроватки, чтобы успокоить. Песни пел. Я так испугалась, увидев кровь, что наорала на него, теперь даже стыдно перед мальчиком.
– У него из носа пошла. От напряжения.
– Понимаешь, малыш, давно хотел тебе сказать, – осторожно и вкрадчиво начал Серёжа, нежно гладя Ольгино плечо. – Зачем нам с тобой этот Гена? Больной, нервный… Разве плохо было без него? Вспомни наши вечера, ночи…
– Ты же знаешь, почему мы его взяли. У нас не было своего ребёнка…
– Не было. А теперь есть. Давай отдадим его обратно.
– Что ты?.. Как – отдадим?
– Как взяли, так и отдадим.
– Нет, он, конечно, странный мальчик, но разве так можно? Он же не вещь: понравилась – взяли, разонравилась или не подошёл размерчик – вернули в магазин!
– А со мной так можно?! – повысил голос Серёжа, отстраняясь. – Ходит, подглядывает, подслушивает, чего-то вынюхивает. Мне уже во сне снится этот буратино! Да ты на себя посмотри: вся издёргалась, похудела. Этак он нас в могилу сведёт раньше времени. А нам дочку надо воспитывать.
– Но это же… предательство. Как мы ему об этом скажем? А как в глаза соседям посмотрим, заведующей детдомом? И вообще…
– Пусть это тебя не волнует. Они чужие люди. Ты лучше представь, что будет, когда наша дочка подрастёт, а тут этот, с его закидонами и нежностями… А он ведь мужик, самец! А вдруг он что-нибудь сделает с нашей Светой?
– Что сделает? – Ольга села на постели, и, скомкав подушку, смотрела на мужа потемневшими глазами.
– Ой, не знаю, не знаю, думай сама. – Серёжа зевнул и отвернулся к стене, а Ольга долго не могла уснуть, разрываясь на части от чувства вины, угрызений совести и дурных предчувствий.
Ты резала капусту. Мне было интересно смотреть, как из-под большого ножа с хрустом отваливались от зелёной головы узкие полоски, одни прямые, как ленточки, а некоторые кудрявые. Под столом в ожидании своей очереди дрожали другие кочаны. Моя пухлая сестра бегала из комнаты в комнату и смеялась от радости, что научилась ходить.
– Гена, поменяй Свете штанишки, у меня руки заняты! – попросила ты.
Я догнал хохотушку, но она в руки не давалась. Норовила укусить и вырваться. С трудом мне удалось-таки повалить сестру на пол и стянуть мокрые колготки. А вот надеть сухие – снова проблема: сикуха дрыгала толстыми ножками, на которые я пытался их набросить, с потрясающей скоростью, будто крутила невидимые педали.
– Что тут у вас происходит? – в дверях возник Серёжа, которому не понравилось то, что он увидел. – Что ты с ней делаешь, ублюдок? – заорал он, отшвырнув меня так, что я влетел во что-то твёрдое. Сидел на полу, прислонившись к стене, в затылке громко загудело.
Ты выскочила из кухни с ножом в руке.
По рукам и ногам моим побежали мурашки. Я сразу догадался, что ты хочешь убить Бармалея, и засмеялся. Я всегда хотел, чтобы Серёжу проглотил крокодил. Но волшебные крокодилы в нашем городе по аллеям не гуляли… И вот ты с большим ножом. Да, да, отрезать ему голову! Так было бы лучше для всех.
Я вцепился в покрытые чёрными волосами руки и держал изо всех сил, чтобы отвлечь его внимание и предоставить тебе возможность ударить внезапно.
– Я тебя не боюсь! Всё равно ты скоро умрёшь! – кричал я в красную бармалейскую морду.
Но ты, вместо того, чтобы действовать, застыла в дверях, будто тебя заколдовали, и уронила на пол орудие возмездия.
А на следующий день вы вернули меня туда, где взяли. Как вещь, как посылку. Как ненужный больше чемодан. Бармалей победил. Он даже не вылез из машины, падла. Буркнул только:
– Обниматься не будем. Топай, откуда пришёл.
Я всё надеялся, что мы с тобой не дойдём, повернём на полдороге и вернёмся домой. Мне кажется, и ты сомневалась, ты всё ещё любила меня. Я же видел, как ты кусала губы – до крови. Но этого не случилось. Ты побоялась подарить свою нежность – мне. Ты предала. Ты заодно с ними.
Знакомых пацанов почти не осталось – всех разобрали новые родители. Остался только Кирька. Кому он нужен – такой одноглазый? Он похлопал меня по плечу и сказал:
– Ну, что, Крокодил? Тебя снова наебали?!
Я уже и забыл, что я Крокодил. А теперь вспомнил. И так мне стало… невыносимо… я лежал на кровати и ничего не хотел слышать, видеть. Ничего вообще не хотел чувствовать. Лучше бы я сам умер, а не Серёжа.
– Поплачь, Генка! Не бойся плакать, – сказал мне Кирька. – Это можно. Это не стыдно. Есть такие слёзы, которые надо выплакать обязательно. Чтобы внутри всё перегорело. Тогда будет не больно.
Этот маленький монстр орал и плевался в Серёжу страшными злыми словами:
И вскоре Серёжи не стало.
Нечёсаная и неодетая, Ольга блуждала по квартире и машинально повторяла: накаркал, накаркал. После смерти мужа в ней завелось мелкое ползучее зло, и стало разрастаться внутри, в точности, как ребёнок в животе матери. Оно высасывало прежнюю её весёлость, нежность и саму жизнь, подобно тому, как раньше опустошала грудь дочка. Ольга перестала смеяться, охладела к музыке. Лицо стало серым, как линялая ночная рубашка, в которой она ходила теперь целыми днями, забывая переодеться.
Вспомнился ещё случай, на который раньше Ольга как-то не обратила внимание. Они с Геной собирались идти гулять. Она, беременная Светочкой, задержалась у двери, закрывая замок. Гена самостоятельно начал спускаться по лестнице и встретил соседку, ту скверную бабку, которая особенно остервенело стучала в стену, когда Ольга музицировала.
– Ты ещё тут, суразёнок? – услышала Ольга противный голос.
– Тут, – сказал Гена. – А вот ты скоро улетишь. Далеко.
– Взрослым нужно говорить «вы», – сказала Ольга, беря сына за руку.
А вечером они узнали, что соседка погибла. Начала мыть окна и выпала прямо на асфальт. Она, конечно, неприятная была женщина, но чтоб так…
Накаркал… А я… не Каркуша какая-нибудь. Но, надо признать, на самом деле случилось не по-моему: Бармалей просто разбился на машине, наверное, ехал пьяным. Тогда, с соседкой, эта моя… особенность проявилась в первый раз. Посмотрю на человека, и отчего-то знаю, что он скоро умрёт. По мурашкам на моих руках знаю.
Потом я стал молчать, не говорю больше никому. Но знать-то я знаю! Это знание зарождается внутри как стакан пенного пива, начинает бродить, заполняет доверху и щекочет кожу. С ним не совладать. Кажется, что вот-вот лопнут барабанные перепонки. Я выхожу на улицу, бегу по городу, словно ищейка на знакомый запах, пока не успокоюсь…
Ольга перебирала фотографии. Вот Светочка в садике. Вот с букетом и огромными бантами – пошла в школу. Светочка росла хорошей умной девочкой. Она заставила Ольгу стряхнуть оцепенение, наступившее после смерти Серёжи. Ольга начала обучать дочку музыке и не нарадовалась, как быстро подхватывает на лету мелодии её малышка, какой чистый и нежный у неё голосок. Постепенно ползучее зло отступило, Ольга пришла в себя, вспомнила о существовании косметики, купила модную юбку, вернулась на работу. Ученики играли фуги и дарили цветы.
Однажды, придя из школы, Светочка спросила:
– Наш. У нас же был мальчик, мама?
– Ты что-то помнишь? – спросила Ольга, у которой похолодело внутри.
– Да нет. Мне другой мальчик рассказал. Большой такой. Почти дяденька.
– Какой мальчик?! Что он тебе сделал? – закричала в истерике Ольга.
– Да ничего, – удивлённо сказала Светочка. – Просто поговорили.
– Никогда! Слышишь меня – никогда не разговаривай ни с какими незнакомыми мальчиками! …Ни с какими незнакомыми дяденьками, ни с какими тётеньками – никогда не смей разговаривать!
Ольга выпила последнюю рюмку, поискала глазами, чем бы закусить, не нашла, вытерла губы ладонью и снова подошла к зеркалу. Да, красота – страшная сила! С годами становится всё страшней и страшней. Ну и чума! Баба Яга, – наверняка сказал бы Гена. От дикой, сосущей тоски не спасают ни мастурбация, ни водка. Потухли янтарные искры в глазах. Щёки провисли, нос вытянулся ещё больше. Нежный подбородок заострился и выпятился вперёд. Кое-где на нём выросли жёсткие седые волоски, одни прямые, другие кудрявые – не успеваешь выщипывать. Да и зачем?
Серёжи давно нет. И Светочки нет. Было счастье – да кануло. Судьба?
И только ты, странный мальчик, не меняешься, остаёшься по-прежнему странным. Зачем ты смотришь на меня? Слева, справа, – из створок трюмо, из лаковой поверхности пианино. Не смотри на маму… Нет у меня для тебя ничего.
Я очень любил тебя, мама. И твёрдо решил тебе отомстить, когда вырасту. Предательство должно быть наказано. И я отомстил. Но это не просто месть. Это возмездие. Каждая из девушек – это ты. И сестра – это тоже ты. Твои глаза, нос с горбинкой, бёдра галифе… Не знаю, наверное, сестра уже в раю.
А теперь я пришёл к тебе. Не потому, что хочу убить. Зачем мне тебя убивать, мама? Я и так знаю, что ты умрёшь. Это случится совсем скоро. Я чувствую, слышу, как ворочается внутри тебя ползучее чудовище. Скоро оно тебя окончательно задушит. У меня бегут и бегут по рукам мурашки и нестерпимо громко гудит в затылке. Ты мне не веришь, потому что это слишком неправдоподобно. Хотя… мне кажется, ты и сама уже догадалась... Интересно, ты тоже хочешь в рай? А вот этого я тебе гарантировать не могу.
Да, чуть не забыл. Я принёс тебе подарок, мама. Посмотри, какой красивый флакончик! Аромат просто божественный. Тебе всегда нравились сладковато-горькие запахи.
Поплачь, мама. Тебе станет не так больно…
На похороны Ольги пришли три старухи-соседки с зажатыми в кулачках гвоздиками да две пожилые учительницы из музыкальной школы. Постояли у могилки, напустив на лица подобающее случаю выражение, возложили цветочки и венок с надписью на чёрной креповой ленте «От коллег и благодарных учеников». Помолчали, прикидывая, прилично ли покидать кладбище так скоро. Решив, что пора, повернулись и двинулись к выходу, тихо переговариваясь.
– Молодая ещё. Жить бы да жить.
– Одна она жила. Одинокая.
– Вроде сын у неё был… Давеча приезжал, духи привозил, она коробочку показывала.
– Да нет. Не было сына. Может, ученик приходил. Она раньше здорово на фортепианах играла. Мы ещё стучали ей в стенку, потише, мол…
– Дочка у неё была, беленькая такая. Хорошенькая, словно куколка.
– Так она пропала. Там какая-то непонятная история случилась, лет одиннадцать ей, не то двенадцать исполнилось, пошла в школу и не вернулась.
– Какое там? Не нашли. Ни живую, ни мёртвую. Так одна и жила.
– Последнее время заговариваться стала. Всё ей какой-то маньяк блазнился.
– Во как! Сроду в нашем городе маньяков не водилось…
– Телевизера насмотришься – и не такое казаться начнёт.
Спохватился ветер и встревожил мёртвые листья. Они закружились в воздухе, заглушая шорохом буднично-житейский шелест старух. Оплакивая нелепую Ольгину судьбу, всхлипнул дождь. Косые струи окрепли и с печальной деловитостью принялись размывать очертания крестов и деревьев. Никто не заметил, как от тёмного ствола отлепился неясный силуэт и, блуждая по дорожкам, растворился в слякотном тумане.
