Обер-офицер, командир эскадрона, ротмистр 5-ого гусарского Александрийского полка Юлиан Иванович Шпагин, стал героем удивительнейшей истории.

Седьмого мая 1819 года в городе Санкт-Петербурге генерал-лейтенант Мефодий Авдеевич Сальников устраивал званый ужин, куда приглашены были многие сослуживцы-однополчане, в числе которых был и наш Юлиан Иванович.
После ужина, по обыкновению, гостям предлагалось всё то, в чём они могли проявить себя незаурядно и с блеском.

Танцы, игра на бильярде, стрельба по мишеням, фейерверк - были лишь малой толикой всех развлечений. Главным же предметом восхищения гостей и гордостью самого генерала был его собственный, так называемый, «Домашний театр».

Около сорока молодых, прелестных особ входили в состав театральной труппы. По причине ли сиротства, или по иным причинам, барышни жили на попечении Мефодия Авдеевича и, разумеется, не чаяли в нём души.
Играли они в домашних спектаклях. Были на постоянном довольстве, занимая всю левую половину огромного генеральского дома. Мефодий Авдеевич был вдов, детей не имел. Будучи человеком весьма не бедным, питая слабость к женскому полу, он не считал зазорным содержать столь разнообразную «оранжерею», благоухание которой заставляло закипать кровь в жилах многих любителей подобной «флоры»!
В доме генерала так-же проживало несколько дам французского, аглицкого и немецкого происхождения. Те обучали мамзелей музыке, танцам, актёрскому мастерству, обхождению в обществе. Генерал холил и лелеял барышень, потакая их невинным капризам.
Огромные деньги тратил ежегодно Мефодий Авдеевич, заказывая за границей самые модные предметы дамского туалета. Порой между офицерами и девушками возникали чувства, а иногда даже случались романы. Генералу нравилось такое положение дел.
Мефодий Авдеевич обожал гусар, равно как своих воспитанниц. Случалось даже, что проигравшемуся в пух и прах офицеру, коему от безысходности в пору оставалось лишь стреляться, Мефодий Авдеевич предлагал жениться на одной из своих актрис.
Женитьба взамен на выплату долга и выкуп родового имения, находящегося, как правило, на тот момент в залоге, представлялась благословением Божиим для неудачливого игрока. Весьма аккуратно улаживал генерал сие предприятие, дабы никоим образом не задеть честь и достоинство русского офицера. После тактичных заверений, придя к общему согласию, заключался устный договор конкретизирующий все условия женитьбы. Жениху надлежало выполнять особое условие - «До конца дней своих не брать в руки карт, и вообще не играть на деньги ни в кости, ни на бильярде».
С момента, принятого генералом решения основать «Домашний театр», прошло около пяти лет. За всё это время удалось устроить восемь подобных браков. Сия благородная идея льстила самолюбию Мефодия Авдеевича.
В свете воспевали и превозносили отца-благодетеля. Всякий раз хвалебные речи, оды и тосты в его честь, генерал прерывал словами: «Ах, оставьте! Я служу на благо Отечества и процветания государства Российского»! После чего вздрагивали его эполеты и росой умиления омывались серебряные генеральские бакенбарды.
За два дня до званого ужина генералу донесли о неутешительном положении Юлиана Ивановича. Командир эскадрона на тот момент проигрался «до нитки». Под залогом находилось и его родовое имение. Теперь с жизнерадостным, бравым гусаром Шпагиным в карты играть никто более не садился. Стреляться Юлиан Иванович почитал за грех, но и наладить как-либо ситуацию не представлялось ему возможным.
Во время русской наполеоновской кампании Шпагину шрапнелью выбило правый глаз. Он, надо сказать, очень гордился таким ранением. Мало кто мог похвастаться так называемой «Кутузовской Лентой», да ещё и на том же глазу. После походов русской армии 1813 – 1814 гг. двадцативосьмилетний Юлиан Иванович вышел в отставку «с мундиром и пенсионом полного оклада».
Жил Шпагин в съёмной двухкомнатной квартире на окраине города.
Рядовой в отставке, солдат Митрофан Синицын проживал вместе со Шпагиным в качестве денщика. В сражении при Лейпциге Митрофан вытащив из-под лошади, вынес с поля битвы истекающего кровью Шпагина, за что и был повышен в звании до унтера. Чуть позже в этом бою Синицыну размозжило взрывом ступню, и он попал в лазарет.
Спустя четыре года в Санкт-Петербурге Шпагин встретил Митрофана. Хлопоча о назначении пенсиона, герой и инвалид войны Синицын, не выдержав бюрократической волокиты, расквасил физиономию одному видному чиновнику. Так случилось, что у Митрофана не было ни дома, ни родни, не говоря уже о каких-либо ходатаях или заступниках.
Битый за такую дерзость розгами, разжалованный обратно в рядовые, Митрофан был брошен отечеством на произвол судьбы и проживал в богадельне при Александро-Невской лавре.
Проникнувшись бедственным положением боевого товарища, Шпагин предложил Синицыну службу деньщика с проживанием на его съёмной квартире. Юлиан Иванович не прогадал.
Огромный, громогласный и болтливый Синицын был старше Шпагина на двенадцать лет. Водки он не пил и зарекомендовал себя как добросовестный хозяйственник и отличный кашевар. В свободное время Митрофан вырезывал из дерева ложки, свистульки, вязал чулки и немного портняжил. По воскресным дням все свои рукоделия он выносил продавать на базар. Следует отметить, что чулки, связанные Митрофаном, пользовались особым спросом даже среди господ. Отличались они удивительной мягкостью, прочностью и удобством. Удобство же заключалось в придуманной Митрофаном специальной «хитрой» петельке. Затягиваясь на лодыжке, под коленом, она не позволяла чулкам сползать и топорщиться.
Нельзя не упомянуть, что Митрофан смастерил себе уникальный протез ступни, потерянной им при Лейпциге. В протезе были устроены маленькие шарнирчики и пружинки. Синицын свободно ходил без палки даже не прихрамывая. По отношению к себе Шпагин не терпел иерархических реверансов со стороны Синицына, потому общение их носило характер дружественно-доверительный.
Когда Юлиан Иванович проигрался, то вынужден был заложить имение, а залог приходилось выплачивать с пенсиона. Иных денег не было. Синицын всячески поддерживал командира, а его мастеровые навыки не позволили им голодать и скитаться.
Итак… Прознав, что русский офицер, дворянин, герой войны живёт на окраине города, выплачивает залог с пенсиона и не выходит в свет, Мефодий Авдеевич побагровел, затрясся и даже плюнул на пол! Шпагину было доставлено письмо, в коем генерал по-отечески выражал свою обеспокоенность его делами. Приглашение на званый ужин не терпело каких-либо возражений и закреплено было личной генеральской печатью.
Бравый гусар не смел ослушаться почтенного генерала. Поход к цирюльнику и починка расползшегося под мышкой на доломане шва не составили особых хлопот. В целом мундир Юлия Ивановича содержался в порядке, одна лишь деталь, а точнее её отсутствие, портила всё предприятие.
Как раз накануне свои ботики (низкие гусарские полусапожки) Шпагин вынужден был заложить еврею старьёвщику, дабы оплатить наём комнаты за четыре месяца проживания. Выплата пенсиона ожидалась только через неделю.
Как быть?! Облагородить ваксой огромные, рыжие сапоги Митрофана? При всём усердии такая затея оказалась нелепостью,- ведь оба его сапога были на правую ногу. Синицыну с протезом сподручней, а точнее «сподножней» было носить именно такую обувь. Выйти в свет в парадном полковом мундире и в сапогах Митрофана представлялось или откровенным издевательством над обществом, или же признаком глубокого слабоумия. Альтернативы не было. Нужно было что-то решать!
Неподалёку от съёмной квартиры Шпагина, в добротном двухэтажном кирпичном доме, проживал военный чиновник, полковник Пётр Вольфович Калленберг - крепкий, сухощавый и желчный старик. Его предки, немцы, обосновались в России ещё во времена государя Алексея Михайловича. Среди коллег Пётр Вольфович прослыл человеком неприветливым, язвительным, сквалыжным. Всю войну он прослужил в штабе армии сидя за бумагами, заведуя техническим и аммуниционным обеспечением полка.
Ходили слухи, что за период наполеоновской кампании, путём полузаконных махинаций, он выкроил себе несколько миллионов. Было даже устроено следствие. Служители Фемиды более года изучали персону Петра Вольфовича, но… денег не нашли и дело закрыли.
Немец никогда ни у кого ничего не просил и никому за просто так, ничего не давал. Впечатление, что Калленберг люто ненавидел весь род человеческий, сложилось не на пустом месте. Странной чертой его характера была неподдельная радость, испытываемая им при виде людских страданий. Душевное ли терзание или физический недуг кем-либо переживаемый, доставлял Петру Вольфовичу нездоровое наслаждение. Свидетельств тому было предостаточно.
Отважившихся просить у немца в долг ожидало дикое, варварское условие со стороны взаимодавца. Так, цирюльник Илья Попов, болевший с похмелья, бритвой срезал своё ухо за целковый, на глазах «благодетеля». Или же корнет Мухин - совсем ещё мальчишка, за четвертной оттяпал себе топором большой палец на левой руке, а спустя неделю помер от заражения. Посему не мудрено, что дом немца люди обходили стороной, почитая Калленберга изувером и сатанинским приспешником.
О его жене, детях или родственниках никто ничего не знал. Личная жизнь этого мерзавца не изобиловала разнообразием. Экипажа Калленберг не держал и в любую погоду ходил на службу пешком. По воскресениям посещал кирху.
Шпагин знал полковника, при встрече всегда приветствовал Петра Вольфовича соответственно чину, на что тот, казалось, не обращал особого внимания и всегда шёл дальше.
Глядя в заляпаное оконце, насвистывая и пытаясь что-либо придумать, Шпагин увидел идущего со службы Калленберга. Времени раздумывать не было! Натянув страшные сапоги Митрофана, сбежав по лестнице, Юлиан Иванович подобно чёрту из табакерки возник перед немцем у самых ворот его дома и вытянувшись во фрунт громко отрапортовал:
- Ротмистр пятого гусарского Александрийского полка! Обер-офицер Юлиан Иваныч Шпагин!!! Разрешите обратиться, господин полковник!!!
Без тени удивления Пётр Вольфович уставился своими выцветшими, почти белёсыми глазами на гусара и тихим надтреснутым голосом спросил:
- Что вам угодно?
Взгляд Калленберга поистине обладал каким-то гипнотическим свойством. Взволнованный Шпагин даже не понял, как очутился в передней, а затем в комнате Петра Вольфовича. Тощая, безликая девушка приняла у немца сюртук, цилиндр и удалилась. В доме было как-то сумеречно, хотя снаружи погожий майский день был в самом разгаре.
Калленберг чиркнул спичкой. Блики пламени от двух свечей, стоявших в канделябре на бронзовом геридоне, заплясали по стенам, искажая пространство. Шпагин заметил, что все стены, окна, мебель, (за исключением крохотной отдушины, письменного стола и кресла) были задрапированы плотной однотонной тканью.
- Ну-с… Выкладывайте, что у вас, – заскрипел Калленберг. Опустившись в кресло, он раскурил короткую немецкую трубочку. – Да поживее! У меня мало времени.
Шпагин как можно деликатнее стал излагать суть своего дела. Немец, посасывая трубку, закрыв глаза, слушал. Когда речь коснулась бедственного положения по причине карточного долга, Калленберг преобразился! Его и без того, навыкате, глаза, казалось, вылезли из орбит. Жиденькие бакенбарды стали топорщиться, а на щеках выступили лиловые капилляры. Однако, при упоминании имени генерала и ситуации с сапогами, немец будто пообмяк, откинулся на спинку кресла и перевёл свой страшный взгляд на свечи.
Когда Шпагин закончил, Пётр Вольфович взяв канделябр и посветив на сапоги офицера, рассмеялся. Смех не касался его мимики, а более напоминал шкворчание сала на раскалённой сковородке.
- Кто же вам виноват, молодой человек? Вы сами устроили себе такое несчастье – прошипел немец, брызгая слюной. – Ну, да чёрт с вами! Мораль вам читать бесполезно и денег, разумеется, я вам не дам. Признаться, вы меня позабавили и мне, пожалуй, будет интересно вам помочь… Но не от симпатии к вашей жалкой персоне, а лишь из-за уважения к Мефодию Авдеевичу. Ведь старика может хватить удар, глядя на такое чучело!
С этими словами Калленберг снова неистово «зашкворчал» плюхнувшись в кресло.
Успокоясь, взяв со стола колокольчик , Петр Вольфович - позвонил. Явившейся на звон безликой девушке немец что-то шепнул. Спустя пару минут та принесла коробку и оставив её на столе, исчезла.
- Смотрите же! – немец открыл коробку. Взору Шпагина предстали невероятной красоты гусарские ботики.
– М…да, тонкая работа.
- Что бы вы понимали в тонкой работе, – заскрипел немец. - Да будет вам известно, что эти ботики - вещь трофейная. Из гардероба маршала Серрюрье! Видите клеймо? Работа известного итальянского мастера! Он делал такие из кожи морского змия для самых высоких вельмож. Моя подагра не позволяет носить такие вещи, а вам, я думаю, будет в пору. А ну! Снимите вашу гадость и примерьте! Аккуратно! О… herrlich! Прекрасно!!! Такая обувь не терпит щёток и гуталина… Вот, тут пузырёк с оливковым маслом и специальная шёлковая ткань. Надеюсь вам всё понятно?!
- Так точно, ваше превосходительство!!! – гусар вытянулся во фрунт и глядел на Калленберга глазами преданной собаки.
- Прекратите этот подхалимаж! Неужто вы думаете, что я позволю вам пощеголять в этих ботиках за просто так?! Есть условие! Даю вам их ровно на сутки. Завтра в это же время они должны лежать в этой же коробке, на этом столе! Кроме того… Вы дадите мне расписку и слово офицера, что ежели я обнаружу хоть маленькую царапину или крохотное пятнышко на обуви, то вы незамедлительно и безоговорочно стреляете себе в рот. Э… в моём саду, разумеется. Всегда, знаете ли, имел желание лицезреть, как неудачники кончают с собой по своей же собственной глупости.
Немец вылупил свои страшные глаза на Шпагина и прошептал:
– Ну как, согласны?
Шпагина слегка озадачил такой поворот дела, но положение, размышлять долго не позволяло.
- Что ж… Извольте, Пётр Вольфович. Я согласен. Даю слово офицера. Где прикажете подписать?
Составляя бумагу, Калленберг время от времени судорожно «шкворчал». Было видно, с каким удовольствием он выводит каждую буковку. Подавая на подпись изуверский документ, немец впился глазами в лицо Шпагина и заскрипел:
- Не понимаю и презираю все эти ваши гусарские забавы! Честь, понимаете-ли, офицера, достоинство дворянина…
Чепуха! Кал словесный, в хмельном угаре изрыгаемый! За веру, царя и отечество?! Да плевать вам на всё! Знаем мы вашу веру… Проиграются до портков, похерят именьице своё, спустят родительское состояние на шампанское, да срамных девок, а опосля водочку кушать изволят. Тоска у них, видите-ли, русская…
Тьфу!!!
Что же тогда, позвольте спросить, вы к иноземцу, к иноверцу побираться приходите, а ? Что?! Молчите? Ладно! Довольно с вас! Подписывайте! А то смотрите, может ещё передумаете? Я ведь знаю, вы-то обязательно в афедрон вляпаетесь! Вам же не привыкать… nicht wahr?!
Видя, как Шпагин побледнел, как руки его слегка задрожали, Калленберг взахлёб «зашкворчал» и стал тыкать пером в лицо обескураженного гусара.
Выхватив перо, подписав лежащую на столе бумагу, Шпагин сгрёб в охапку коробку с ботиками и выбежал вон.
Ботики на самом деле были восхитительны! Аккуратно протерев их оливковым маслом, Юлиан Иванович поразился их блеску. При желании можно было даже побриться глядя в них, словно в зеркало.
Итак, несмотря ни на что, решающий визит к Мефодию Авдеевичу состоялся! Бравый гусар Шпагин в сопровождении Синицына прибыл к дому генерала минута в минуту!
После ужина генерал попросил Юлиана Ивановича в кабинет и обстоятельно изложил ему всю суть своего щедрого предложения. Сугубо Мефодий Авдеевич порекомендовал Шпагину присмотреться к двадцатипятилетней фройлен Эмми Вэльтманн. В доме Мефодия Авдеевича она преподавала барышням вокал и сольфеджио. По словам генерала, фройлен Эмми в скором времени могла составить весьма выгодную партию русскому дворянину.
Шпагин задыхался от счастья! Опустившись на колено, припав к руке Мефодия Авдеевича, гусар разрыдался, как мальчишка. Генерал сдержанно рассмеялся и посоветовал не думать о дурном, ступать к гостям развлекаться и танцевать.
В огромной зале, под звуки духового оркестра, при свете сотен свечей, окрылённый яркими картинами новой жизни, Шпагин порхал. Вальсируя прелестных девушек, утоляя жажду игристым шампанским и вновь вальсируя, Юлиан Иванович пребывал на вершине блаженства!
Со многими барышнями он был знаком ранее и не скупился на комплеманты. Дав генералу слово, Шпагин не в праве уже был разделить азартный досуг своих приятелей - сослуживцев, ведь просто так даже на бильярде никто не играл. Оставалось лишь пить шампанское, танцевать.
Танцуя с барышнями, он неустанно следил, дабы ненароком не оцарапать, не заляпать уникальные ботики, заимствованные у немца на таких людоедских условиях. Ведь вся перспектива грядущей счастливой жизни могла рухнуть из-за малого пустяка.
Эмми оказалась очень красива. Стоя у колонны в окружении барышень, она выглядела гордой и непреступной. Танцевальный вечер уже шёл к завершению, но ангажировать Эмми Юлиан Иванович всё как-то не решался. Оркестр уж заиграл заключительный танец. Вальс отличался пленительной мелодичностью. Положение поправил сам Мефодий Авдеевич. Он подвёл Эмми к Шпагину, познакомил и они закружились.
Заходя на второй круг, Юлиану Ивановичу вдруг, как бы сделалось дурно! Он внезапно отпрянул от Эмми, нелепо попятился назад и поскользнувшись, задел затылком настенный бронзовый канделябр, рухнул и сделался без чувств!
На следующий день у ворот дома Калленберга с коробкой в руках стоял Митрофан. Увидев знакомую коробку возвращавшийся со службы немец, подойдя ближе, спросил:
- Кто таков?
Взглянув в глаза Калленбергу, Митрофану очень захотелось перекреститься и крикнуть «С нами крестная сила»!, но взяв себя в руки, сглотнув слюну и откашлившись, Синицын отдал честь и рапортовал:
- Рядовой в отставке Митрофан Синицын! Велено вам доставить сей гардеропь и получить гумагу!
- И кем же, голубчик, велено?
- Его благородием Юлианом Ивановичем Шпагиным.
- Ага… А где же само… Его благородие?
- Лежат в лазарете! Удар-с!
- Ай-яй-яй… А ты, стало быть его посыльный?
- Так точно! Денщик-с!
- Ага… Ну что ж, денщик-с, прошу.
Внутри немца всё закипало! Очевидно, думал Калленберг, что russisches schwein испортил ботики, а теперь прислал этого верзилу с целью запугать? Хм… Не на того напали. Сейчас посмотрим кто из нас «Pisser»!
Пройдя в комнату, оживив огнём канделябр, не сняв цилиндр, немец сел в кресло. В ящике его стола лежал заряженный Terzerol, который в случае чего помог бы разрешить ситуацию. Тем временем, озирающемуся по сторонам Митрофану захотелось пощупать ткань, коей задрапированы были стены и мебель. Он уже было потянулся к стене, как полковник завопил:
- Не трогать, чёрт возьми, ничего руками!!! Поставь, дурак, коробку на стол и доложи всё обстоятельно! Что случилось с его благородием. Как, когда и почему?!
- Не извольте беспокоиться! Доложу всё как есть! – Митрофан поставил коробку и в присущей ему отрывистой солдатской манере продолжал:
- Накануне-с его благородие Юлиан Иваныч званы были на ужин к генералу Мефодию Авдеевичу Сальникову. На бильярде и в карты оне играть не желали-с. Весь вечер его благородие изволили пить шампань и плясать с мамзелями! Вальсируя мамзель, Юлиан Иванычу сделалось дурственно, в чём, собственно, сама мамзель и повинна! Его превосходительство Мефодий Авдеевич приказали доставить Юлиан Иваныча в полковой лазарет!
- Постой, постой… В чём повинна? Та барышня, что, его отравила?
- Никак нет! Никто никого не травил!
- Ничего не понимаю, ты же сказал, что барышня виновата… Разъясняйся по существу!
- Слушаюсь! По существу! Давеча утром его благородие, лёжа в лазарете, изволили прийти в себя. Сперва попросили воды-с, а затем стали справляться о состоянии сапог, одолженных им вашим высокоблагородием. Его благородие изволили ощупать сапоги и повелели доставить их вам, а на обратном пути зайти в Никольскую церковь и заказать отцу Максимилиану благодарственное молебствие!
Немец сняв цилиндр помотал головой. Затем, достав из ящика огромную лупу, придвинув канделябр, вынул ботики из коробки и стал внимательно их рассматривать. Удивительно, но ни царапины, ни иной какой-либо порчи на ботиках не было.
- Погоди-ка, голубчик. Никак не возьму в толк. Так у твоего барина, что, сердце больное, что ли? Или психический недуг, вроде падучей?
- Никак нет! Во всём та самая мамзель виновата!
- Чёрт! Да какая мамзель?! Почему виновата? Ты можешь толком, дурак, объяснить?!
- Так точно! Могу! На пасхальной седьмице я Юлиан Иванычу учинил презент-с. Собственноручно связал и подарил чулки-с!
- Причём тут… - немец глядя на Митрофана, часто заморгал. – Какие, чёрт подери, чулки?!
- Красные! Пасхальные! На петельке-с!
- Ну?
- Его благородие вчерась изволили их надеть! Весь вечер Юлиан Иваныч неустанно следили, дабы сапоги ваши ненароком не испоганить-с! Его благородие плясали с мамзелью и изволили лишиться чувств-с! Им померещилось, что сапоги ваши изодрались, поелику мамзель та в красных панталонах плясать изволили! Все мамзели в белотканных, а энта сугубо в красных! Непозволительно сие вольнодумство! Панталоны – это вам не стихарь-с! Позвольте-ка…
С этими словами Митрофан взял со стола ботик. Поглядевшись в него, улыбнулся, лихо закрутил ус . – Эвон, шельмецы… Как кожу в европах умеют делать! Всю морду, как в зеркале видать, хоть бройся!
На каменном лице Петра Вольфовича, наверное, впервые в жизни, отобразилось крайнее удивление. Откинувшись на спинку кресла и всплеснув руками, немец изумлённым голосом спросил:
- Так это что? Твой барин, русский офицер и дворянин, в отражении сапог, бельё дамское разглядывать изволил, и сам же панталон красных испугался?!
Митрофан что-то ещё говорил и пытался разъяснить, что мол его благородие не нарочно изволили на панталоны любоваться, а токмо присматривая, дабы не оцарапать …
Но немец уже не слушал Митрофана. Калленберг трясся, сидя в кресле, его «шкворчание» постепенно превращалось в нормальный человеческий смех. Запустив в Митрофана скомканной распиской Шпагина и еле выговорив «пошёл вон дурак», Пётр Вольфович, держась за живот, откровенно, судорожно хохотал!
Даже на улице был слышен его неугомонный хохот. Шествуя по направлению к Никольской Церкви, простой как оглобля, Митрофан Синицын всё пожимал плечами и не мог понять, что же так рассмешило угрюмого полковника?
А в это же самое время, лёжа в лазарете, по той же причине смеялся и сам Юлиан Иванович. Несомненно, бравый гусар Шпагин не на шутку испугался, когда вальсируя изволил вдруг лицезреть в зеркальном отражении своего ботинка, столь необычный колор интимного дамского гардероба...
Ведь чулки Юлиана Ивановича были равно такого же цвета! И от мысли, что ботик вдруг разошёлся по швам, немудрено было испытать этакие волнительные эмоции!
Пробыв несколько дней в лазарете, взвесив все за и против, бравый гусар окончательно убедился, что Эмми - его судьба! Спустя неделю, в доме генерала Сальникова Шпагин сделал предложение столь эпатажной фройлен. Однако свадьбу решено было перенести. Причиной такого решения стали события, требующие отдельного пояснения.
Итак… Мать Эмми скончалась от тифа, когда девочке было четыре года. Её отец, инженер судостроения, сильно пил и замёрз в лютые морозы в 1808 году. Эмми на тот момент было 12 лет. По протекции одного влиятельного господина девочку определили в дом генерала Сальникова. Её музыкальным талантом Мефодий Авдеевич был весьма очарован и не поскупился нанять хороших преподавателей.
Спустя пять лет хрустально-чистое сопрано Эмми стало предметом зависти для многих оперных див Санкт-Петербурга! Далее девушка сама стала преподавать вокал и сольфеджио в доме генерала.
Фамилию Вэльтманн Эмми унаследовала от отца. Девичья фамилия её матери - Калленберг.
Да! Мать Эмми являлась родной сестрой Петра Вольфовича! Полковник и был тем самым «влиятельным господином», определившим некогда девочку на попечение Мефодию Авдеевичу!
По причине скверного характера Петра Вольфовича, Эмми никогда не видела своего родного дядюшку. Она даже не знала о его существовании до той поры, пока нотариус не известил её об открывшемся внезапно наследстве.
Когда немец выгнал Митрофана, швырнув ему вслед скомканную расписку, то вскоре от хохота у полковника пошла гортанью кровь. В тот вечер Пётр Вольфович Калленберг умер. Вот по этой то причине и решено было отменить свадебные торжества.
Эмми приняла Православие с именем Елизавета. Свадьбу сыграли спустя два месяца. Теперь Елизавета Шпагина была полноправной и единственной наследницей дома, а также всего дядюшкиного состояния. В банке на счету Петра Вольфовича значилось тридцать пять тысяч.
Но каков же был сюрприз, когда Митрофан, снимая драпировку со стен и мебели, стамеской нечаянно вспорол материю…
Ткань оказалась двуслойной! Внутри, подобно лоскутному одеялу, были обнаружены прошитые между собой тонкой нитью разноцветные ассигнации! Вся драпировка в доме покойного Калленберга содержала такую вот начинку!
Что было дальше и как распорядились супруги несметным богатством повесть умалчивает.
Сказывают, что когда Александру Сергеевичу Пушкину поведали эту историю, - поэт ненадолго задумался и изрёк:
Судьбе неведомы законы,
Она способна пожелать
Себе орудием избрать
И сапоги и панталоны!
Впрочем… Может быть он этого и не изрекал.
Конец.

В самом начале девяностых мы с другом изо всех сил пытались быть успешными коммерсантами.
Сначала наш предприимчивый тандем ворвался в издательский бизнес. Заняв лучший ящик в Санкт-Петербурге возле Московского вокзала, мы стали торговать невиданными тогда брошюрами: «Техника секса. Комфорт и безопасность», «История куннилингуса. Взгляд изнутри» и газетой «Секс-беспредел», где из номера в номер публиковалась остросюжетная повесть «Огненный зов вагины», которая буквально сводила с ума мужскую часть Ленинграда и прибывающих или убывающих по шпалам гостей Северной Пальмиры. Позже мы отхватили киоск напротив роскошной гостиницы «Астория» и перешли на валютные операции, сбывая иностранцам красивую книгу «Leningrad».
Когда занимательная порнография и виды Казанского собора перестали удовлетворять наши финансовые аппетиты, мы обратили свои взоры на пищевую промышленность. Арендовав несколько тележек для мороженого, договорились с поставщиками любимого горожанами лакомства и оккупировали сразу несколько станций метро, снабжая ленинградцев пломбиром в хрустящих вафельных стаканчиках и шоколадной глазури.
Дела шли замечательно. Расстраивал нас лишь один факт: бандиты, которые в то время контролировали всё и всех, совершенно не проявляли интереса к нашей деятельности. Вокруг всех грабили, трясли, обкладывали данью, приглашали на разборки и только нас как будто не замечали.
Мы уже стали комплексовать, пока в один прекрасный ленинградский пасмурный день к нашей точке у метро «Проспект Ветеранов» не подошёл хмурый человек и не сообщил: он самый настоящий бандит, контролирует здесь всё, что хоть как-нибудь поддаётся контролю, и не могли бы мы ему, пожалуйста, что-нибудь платить.
Не дав нам опомниться от счастья, мужчина коротко представился:
– Сингапуров.
Бандит с фамилией Сингапуров не мог не вызвать уважения. Одет он был вызывающе дорого. Особенно бросалась в глаза разноцветная спортивная куртка с надписями «Adidas» на спине и «Puma» на груди. Перехватив наши восхищённые взгляды, бандит элегантно сдул с левого плеча невидимую пылинку и гордо произнёс:
– Настоящая. У цыган брал.
Сингапуров мастерски сидел на корточках и виртуозно крутил на пальце чугунную цепочку с массивным кулоном в виде черепа дикой собаки динго. Несколько раз цепочка срывалась с пальца и улетала на проезжую часть. Тогда он, удивительным образом не меняя положения тела, срывался и, ловко маневрируя между гудящими автомобилями, бежал поднимать свой устрашающий символ неограниченной власти. В этот момент Сингапуров был похож на подвыпившего солиста академического ансамбля песни и пляски.
Он подробно рассказал о своём особом положении в иерархии ленинградских бандитов, небрежно упоминая фамилии местных авторитетов. «Володя Кумарин вчера звонил на пейджер» или «Надо перетереть с Сашей Малышевым». Все они, по словам Сингапурова, уважали его, слегка побаивались и ни одно своё дело не начинали, не посоветовавшись с ним.
Когда он ушёл, Саня радостно произнёс:
– Серж, это абзац полный, никаких сомнений. Бандита с фамилией Сингапуров нет ни у кого.
С тех пор раз в месяц мы ходили в ближайшее кафе, где сидел наш благодетель, и торжественно отдавали ему незначительную сумму, которую, впрочем, сами и устанавливали. Зато теперь у нас была крыша! Нам так хотелось воспользоваться ею, посмотреть, как грозный Сингапуров налетит на наших возможных обидчиков и свирепо уберёт любого, кто покусится на наш бизнес. И вот наконец такой случай представился.
Мы с партнёром приехали на точку проверить, как идут дела, и постращать своих сотрудников на предмет возможной недостачи. На продавцов было страшно смотреть.
– Ребята, беда. Приходили два лысых уголовника, показали справку из тюрьмы и сказали, что мы должны платить в общак. Даже не то чтобы платить, а прямо отстёгивать. Снова придут сегодня вечером, и чтобы вы были на месте.
– Саня, Господь услышал нас, – сказал я. – Ты понимаешь, что это наш звёздный час? Бежим к Сингапурову. Как думаешь, он будет их ногами месить или сразу зарежет?
Радостные, мы ринулись в бандитское логово. Сингапуров вальяжно сидел за столом в новой кожаной куртке. На коленях у него приютилась невиданной красоты проститутка с модной чёлкой и длинными ногами в лосинах. Они курили сигареты с ментолом, пили ликёр «Амаретто» и по очереди закусывали одним киви на двоих. Это настоящая бандитская малина, нам было кем гордиться.
Мы взволнованно передали Сингапуровуу ультиматум уголовников. Он затянулся сигаретой, сделал глоток ликёра, доел плод, стряхнул с колен красивую девицу и прикрыл глаза.
– Думает, какое оружие брать, – шепнул я Сане. – Выбирает между кастетом и карабином. Дело крупное, без стрельбы не обойтись.
Прошло минут пять. Сингапуров начал похрапывать. Потом вдруг очнулся, пристально посмотрел на нас и произнёс фразу, которая перевернула всё наше представление о криминале.
– Значит так. Я лично…
– Серый, слышишь, он лично! – восхищённо прошептал друг.
– Я лично, – весомо повторил Сингапуров, – уполномочиваю вас…
– Серый, он нас уполномочивает!
– Я лично, – в третий раз начал Сингапуров, – уполномочиваю вас дать им звезды.
Сказав это, он снова прикрыл глаза и эффектным жестом правой руки дал понять, что аудиенция закончена.
Мы были ошарашены мудростью и размахом нашей крыши. Теперь всё стало так просто и понятно. Нам открыли глаза. Развязали руки. Благословили. Дали индульгенцию! Подыхая от смеха, мы выползли из кафе и пошли к нашей тележке.

– Аль Капоне хренов, – сказал Саня. – Спасибо, что перстень не предложил поцеловать.

А уголовники, кстати, так и не пришли. Как чувствовали, твари, что несдобровать.

Алексей Филипповичу не очень везло в жизни. К сорока пяти годам у него за спиной было два брака, первый из которых закончился, когда жена, через полгода после свадьбы, ушла к его лучшему и, пожалуй, единственному другу Сереге, с которым Филиппович был знаком со школы, вместе служил в армии, ел как мед, так и соль. Это была первая серьезная потеря. Друг просто сказал «Извини, ничего личного, это любовь». Он извинил, после этого даже пару раз звонил другу - от одиночества, а не из любопытства. Друг сказал, что они с Любой расстались, а на встречу с Филиппычем у него сейчас нет времени, так как «делегаты тут приехали, бизнес, сам понимаешь… в пятницу? В пятницу сам уезжаю. Давай как-нибудь, потом созвонимся… может…». Тогда у Филипповича второй раз сжало грудь. Больше о друге он ничего не слышал.

Со второй женой Алексей прожил шесть лет, как говорится, душа в душу. Это было счастьем – каждое утро просыпаться рядом с ней, просто быть с ней, просто чувствовать ее любовь. Она вместе с долгожданным ребенком умерла при родах.

Алексей, узнав об этом, не проронил ни слова, не смахнул ни одной слезы, но всю ночь не спал, ходя из одного угла квартиры в другой. Третий раз в груди ухнуло и противно сдавило, так, что он едва не задохнулся от собственного бессилия… Задремал лишь на часок под утро, а проснулся на мокрой от слез подушке. Подойдя к зеркалу, он, взглянув на свое отражение, равнодушно хмыкнул. На его голове не осталось ни одного черного волоса – за час голова покрылась инеем.

А потом он пропал. Не вышел на работу, к телефону не подходил, сотовый выключил. Родных и друзей в городе у него больше не осталось, поэтому, через некоторое время его начальству пришлось обратиться в милицию. Вскоре пришел ответ из деревеньки в глухом пригороде. Оказалось, Филиппович просто собрал все свои вещи и переехал в старый, покосившийся от времени, дом, в котором всю жизнь прожила его покойная мать.

Когда к нему пришел местный участковый с вопросом о том, почему и от кого Филиппович скрывается, тот ответил: «Да ни от кого… От себя скрываюсь…». Участковый ответа не понял, но решил на всякий случай приглядывать за странным новичком.

А новичок стал обустраивать дом. Поднял лаги, укрепил стены, залатал крышу. Он всерьез решил прожить остаток себя в деревне, вдыхая звенящий, чистый воздух, выращивая овощи, любуясь с холма, замыкающего нестройную шеренгу домиков, на закат над высоким черным лесом. Может, уедь они со второй женой в деревню, ничего бы и не случилось? Хотя, судьбу не изменить.

Этим утром Филиппович проснулся и, как всегда, резко вскочил с постели. Он не любил разлеживаться, зная, что от этого опять будет клонить в сон, а потом весь день будешь ползать как недоваренный рак. Там, в городе, было по-другому, но, прожив в деревне вот уже три года, он поменял свои привычки. Утро выдалось морозным – на дворе стоял ноябрь, дело шло к зиме. Покрякивая от холода, он ухнул на себя целое ведро прозрачной, студеной воды из колодца и побежал в дом. Попил чаю, собрал в рюкзак пилу, топор, пару нехитрых бутербродов и пошел в лес. Филипповичу надо было вырубить высокую, длинную как мачта, сваю для крыши.

Лес готовился к холодам. Листья уже опали, сплясав напоследок последние вальсы. Теперь они лежали на черной, рыхлой земле сплошным покрывалом. Ступая по ним, Филиппович чувствовал, как слегка проваливается в мягкий грунт. На орешнике то тут, то там висела одинокая оборванная паутина. Она напомнила брошенную квартиру в городе, которую он раздумывал продать. Кому угодно, хоть за копейки, лишь бы забыть об этом месте. Да, там было и хорошее, но плохое – потеря семьи – втаптывала добрые воспоминания грязными кирзачами в землю, делало их ничтожными.

Задумавшись об этом, Филиппович совсем забыл, зачем он пришел в лес, он просто брел вперед, глядя себе под ноги. Неожиданный звук заставил его поднять глаза. На расстоянии десяти шагов от него стоял огромный серо-бурый волк, внимательно глядя на мужчину исподлобья, выставив вперед уши и выпрямив уголки пасти. Алексей Филиппович застыл как вкопанный. «Вот оно!» - пронеслось в его голове, - «Вот оно, все закончится здесь». Он посмотрел на зверя и заметил, что волк на самом деле, смотрел на человека одним глазом. Второго на месте не было.

И тут Филиппович вспомнил, как, приехав в деревню, он в первые же дни отбил от своры местных псов молодого волчонка, который непонятно как забрел в деревню и, спасаясь от острых зубов, залетел очертя голову к мужчине во двор. Псы уже успели его изрядно потрепать: из правого бока сочилась кровь, кожа на лбу была содрана и висела лоскутом, вместо правого глаза зияла кровавая дыра. Волк, тяжело дыша, смотрел оставшимся глазом на Филипповича, как бы говоря «Или убей, или спаси!». Тогда мужчина отогнал собак, а волчонок, юркнул в дыру в заборе и через огороды понесся в лес.

И вот он стоял перед Филипповичем и одним глазом смотрел на мужчину. Как себя вести, что делать, Филиппович не знал, но тут волк сам начал движение. Он неспеша, на напряженных лапах, подошел к Алексею и начал его обнюхивать. Не сказать, чтобы мужчине было страшно, он просто ждал, когда волк на него набросится. Но волк, вместо того, чтобы повалить Филипповича и вгрызться ему в глотку, неожиданно легонько прихватил его зубами за руку, и потащил в сторону лесной гущи. Алексей пошел за зверем, недоумевая. Чем дальше они заходили, тем нетерпеливей вел себя волк. Он отпустил руку человека, отбежал метров на десять вперед и торопился дальше, периодически оглядываясь на Филипповича, как бы торопя его. Вскоре, он подбежал к огромному, разлапистому дереву и зарылся под его корни. Подойдя поближе, Филиппович увидел мертвую волчицу, лежащую в большой норе под корнями, и несколько копошащихся у ее тела и повизгивающих серых комочков. Волк забегал от них к Филипповичу и обратно, заскулил. Подбегая к щенятам, он лизал их похожую на пух мягкую шерсть. Когда мужчина подошел поближе, волк аккуратно взял одного из щенят зубами за шкирку и глянул на Филипповича - тот осторожно поднял щенят, и, развернувшись, пошел в сторону опушки. Волк быстро обогнал его и бежал впереди, лишь иногда останавливаясь и ожидая человека, будто приглядывая – бережно ли тот несет теплый, маленький и бесценный груз.

Дойдя до края леса, волк положил щенка, которого нес в зубах на землю и, присев на задние лапы, посмотрел Алексею Филипповичу в глаза, будто говоря: «Однажды ты спас меня, спаси теперь их». Мужчина был потрясен поступком животного. Неужели в его действиях была та же безысходность и отчаяние, что и у Филипповича, когда тот после смерти единственных родных людей сбежал в деревню!?

Алексей Филиппович поднял с пожухлой травы последнего щенка и пошел в деревню. Напоследок обернувшись, он увидел, как волк сидит на задних лапах у опушки и смотрит вслед.

Удивительно, но Алексей Филиппович выходил слепых, новорожденных волчат. Он, как заправский отец, грел им молоко, ухаживал за ними, разнимал их, когда, чуть повзрослев, они с визгом носились друг за другом, не поделив мертвого воробья, которого таскали из одного конца сарая, в котором их поселили, в другой.

Не проходило и ночи, чтобы дверь сарая со скрипом не открылась и в нее, крадясь вместе с лунными тенями, не пробрался Пират, как окрестил волка Филиппович. Пират ложился рядом со щенятами, вылизывал их, согревал своим теплом. Когда человек заходил в сарай, то волк вскакивал на лапы и, обходя щенков, становился между ними и Филипповичем, как бы говоря «Ты, конечно, их спас, спасибо, но теперь дай и мне о них позаботиться». Под утро он убегал в лес.

А потом он ушел вместе с окрепшими, повзрослевшими волчатами навсегда. Просто однажды, когда Филиппович с утра понес в сарай миску с кормом, он увидел, что угол, в котором на старой рогоже и соломе спали щенки, опустел. По выпавшему накануне снегу тянулись четыре цепочки следов: одна уверенная ровная, а три – мелких и сбивчивых.

С тех пор как настала зима, Филиппович не видел Пирата с выводком. Иногда, выйдя после заката на крыльцо подымить папироской, он слышал глубоко в лесу протяжный вой в несколько глоток и задумчиво усмехался, выпуская из ноздрей клубы табачного дыма.

Наступила долгожданная весна. Солнце начало неумолимый бой со снегом. Корчась, тот медленно, но верно сдавал позиции. Первые птицы начали уроки хорового пения.

Примерно в одно время с птицами в деревню потянулись волки. Во дворах начали пропадать куры, гуси, у одного мужичка пропало пару кроликов.

Однажды, выйдя с утра на крыльцо, Филиппович споткнулся о что-то мягкое, лежащее у его ног. Глянув вниз, мужчина с удивлением обнаружил на досках крыльца мертвую курицу с перегрызенным горлом. Курица глядела не него мутным безжизненным глазом, в котором еще отражались ужас и непонимание происходящего.

Та же история повторилась и на следующую ночь, и потом неоднократно Филиппович находил на своем крыльце то мертвую птицу, то придушенного дикого зайца; а однажды с ужасом обнаружил телячью ногу с нитями сухожилий, торчащих из перегрызенного острыми, как лезвие бритвы зубами, бедра.

Алексей Филиппович знал, кто носит ему эту добычу и хмурился, вспоминая Пирата с его выводком. Добром эти жертвоприношения кончиться не могли.

И вот однажды, как всегда выйдя с утра во двор, Филиппович обнаружил у своего забора толпу галдящих мужиков. Некоторые из них уже с самого утра успели принять «по маленькой», у кого-то в руках виднелись колья. Всего мужчина насчитал шестерых.

- О, проснулся, - раздалось из толпы, - слышь, Филипыч, разговор есть!

- Ну, коли есть, то разговаривай.

- Ты, Филипыч, волчар-то своих приструни, а то они у нас всю животину-то перегрызут! А то ишь, зачастили!

- Да вы чего, мужики! Как же я их приструню, - опешил Алексей, - я им что – дрессировщик?..

- Дрессировщик или нет, а курей дохлых тебе таскають! – выступил вперед другой мужичонка.

- Точно, он их настрополил! Лупи его! – загалдели мужики, пытаясь выбить калитку.

Филиппович попятился назад и неожиданно увидел вдали огромное облако пыли. Оно неслось к центру деревни с огромной скоростью. Вот из его центра выплыли очертания волчьих морд – одна впереди, трое – чуть поотдаль. Стая не сбавляя оборотов, молча, напряженно и сконцентрированно неслась прямо на толпу мужиков. Те побросали колья и кинулись врассыпную, вопя от страха при виде разъяренных волков и оскаленных морд.

Стая пролетела по главной улице, на которой находился и дом опешившего Филипповича, не останавливаясь, молча. Лишь вожак мельком глянул на мужчину одним глазом. Волки проскочили деревушку и понеслись в лес.

Больше мужики Алексея Филипповича не трогали, проникшись к нему мистическим, суеверным страхом.

Однажды Филиппович засобирался с утра в город. За пару дней до этого он сходил на почту и разместил в городской газете объявление о продаже квартиры, и вот – сразу же позвонили покупатели.

Город испугал его своим шумом, копотью, грязью, город не ждал его обратно. Поэтому, зайдя в квартиру, где не был уже четыре с лишним года, он попытался не предаваться воспоминаниям, а лишь договорился с покупателем о цене и поспешил на вокзал.

Он не знал, что после его отъезда из деревни все те же шестеро упрямых мужиков, вооружившись ружьями и ножами, пошли в лес. Они наткнулись на волчью стаю на залитой солнцем поляне. Кроме четырех самцов в стае появилось две самки, одна из них сидела в тени деревьев, облизывая щенят. Завидев охотников, она с рычанием, вскочила на ноги и, не издав больше ни звука, кинулась на людей, сопровождаемая еще пятью мощными сородичами.

Раздались крики, пальба, визг. Через минуту все было кончено. Шесть охотников, таща шесть трупов волков за задние лапы, ушли с поляны. Один из мужчин заметно хромал, другой держался за окровавленную правую руку.

Филиппович приехал в деревню только под вечер. В сумерках открыл калитку и замер. На траве у сарая лежали сваленные в кучу остывшие трупы в испачканной чем – то бурым шерсти.

Безысходность, казалось бы, забытая и навсегда отступившая, вернулась и сдавила грудь мужчины.

А в лесу под корнями деревьев копошились, повизгивая, не замеченные охотниками волчата.

© Yan4ello

1.

- Ыть! - крякнул, вылезая из потрепанного японского джипа Шурик Тонов. - А это шо за гипогоминиды на нашем любимом поле?

- Куманы, едрить их в дышло, - отозвался Кирюха Тонов, его брат, вылезая из авто вслед за ним.

Облепиховое поле перед Тоновыми тянулось далеко к горизонту. А неподалеку от него деловито раскладывала свой скарб у ржавого "ИЖ-КОМБИ" пятерка чернявых особей мужского пола. Как раз те самые вышеупомянутые куманы или если правильно и по научному - кумандинцы.

- А там далее, смотри, еще какие-то чингачгуки, - подал голос третий брат, двоюродный, Ванька.

- Азеры, - определил Кирюха. - А за ними наши, русские, местные с деревни.

- Но господа, позвольте, - грустно подытожил осмотр поля Шурик. - Этого поля слишком мало для такого количества народу. Не пора ли пока не поздно сдрыстнуть на Шульгинку? В Мирном так ваще...

- Унестись в прекрасное далеко мы завсегда успеем, - отозвался Кирюха. - Я вот думаю, в обозримом светлом будущем не все так нерадужно-элгебетешно... Та же деревня завтра утром сыбецца, попукивая, в родной колхоз. Азерам дадут пизды приемщики на второй-третий день. Остаются кумандинцы. Ну мы с ними что-то придумаем. Мы же полторы вышки образования на троих имеем, да?

- Это вызов нашему беспиздыкаварному разуму! - гордо кивнул Шурик. - Мы принимаем бой!

- Погодите, пацаны, - попросил их кузен Ванька. - Я за вашими мыслями не успеваю. С чего это деревенская бригада обязана завтра свалить домой и с какой радости азерам дадут пизды?

Ваньку Тоновы взяли на сбор облепихи только первый сезон. Он с радостью попер, поскольку был наслышан про заибатые заработки облепишников. А его, студента второго курса вообще родичи деньгами сильно не грели. Здесь же можно было в день получить в разы больше сумму, нежели ежемесячный степак. Тем более под боком была прошаренная в облепиховых вопросах родня - братья Тоновы слыли матерыми сборщиками.

Правда они слыли еще и пацанами шибко себе на уме. Не любили ничего объяснять никому, стараясь все свои делишки перетрясать в своем узком братском кругу, краткими двусмысленными фразами и намеками.

На этот раз вопреки стереотипному мнению Шурик уже разинул было рот, дабы все объяснить Ваньке, но тут к ним подкатил "крузак" с хозяином поля и охранником.

- О, бля, Тоновы набег на мое поле решили устроить, - оскалил зубы в улыбке хозяин.

- Здарова, Полутрах! - хором приветствовали того Шурик и Кирюха. - Нужны работники высокого класса?!

- Я Полторак, мудозвоны, - ответил хозяин, охранник ржанул, но осекся под недовольным взором шефа. - Вас же брать, только здоровье портить. Глазки так и бегают, где б кого наибать. А? Не так што ле?

- Не, мы седни с утра решили быть честными, - невинно отозвался Шурик. Кирюха кивнул.

- Тридцатка за кило, - перешел к делу Полторак.

- Грабеж, - мгновенно среагировал Шурик.

- Полтина, - обозначил свою цену Кирюха. Но хозяин дал понять, что торг не уместен.

- Видите сколько у вас на поле конкурентов? Не согласны, пиздуйте на Шульгинку. Есть кому заменить.

Братья переглянулись.

- Ладно, согласны на тридцатку.

- Честно? И наебывать не собираетесь?

- Неее, - уверенно сообщил Шурик. - Мы решили с утра быть честными.

Полторак хмыкнул и покатил далее.

- Ну что, пошли работать честно, пацаны, - сказал тогда Кирюха, - утро еще не прошло.

2.

Тоновым Полторак определил ряды за деревенской бригадой. Мгновенно разложив горку для переборки, натянув плотную спецовку и косынки (Шурик еще и танковый шлем напялил), группа устремилась на сбор. На животах у них висели легкие но вместительные лотки, в руках были зажаты длинные, с локоть, пружинистые скребки из сталистой проволоки. Пока Шурик показывал Ваньке, как всем этим управляться, Кирюха уже вгрызся в кустарник, в его лоток посыпались щедрым потоком крупные ягоды садовой облепихи.

Когда Ванька выбрался из листвы с первым наполненным лотком, у джипа уже высилась здоровенная гора ягоды.

- Ух ты...

- Она сорная, не ухай, - пояснил Кирюха. - Сбор ягоды отнимает половину рабочего времени. Остальное отнимает ее очистка от листьев, "травы" или "тещи", ее так на сленге зовут. Мы сначала соберем побольше, потом сядем перебирать. А ты пока сразу перебирай, горка свободна.

К вечеру Ванька наскреб и выбрал аж три мешка облепихи: почему-то облепишники собирали ягоду именно в полиэтиленовые мешки, для крепости вложенные в полипропиленовые. Братья Тоновы сказали Ваньке, что сегодня сдавать не будут, мол, давай твои сдадим. Нас трое, мешков трое. Удобно тащить. Так и сделали.

После работы помылись в ручейке и сели у костра. Зазвали на огонек соседей: деревня сразу откликнулась, азеры сказали, что "Спокойной ночи малыши" уже закончилось, они халяльно покакали и потому изволят спать. Кумандинцы пришли, но от предложенной выпивки по случаю начала сбора урожая отказались. Кирюха налил им чаю.

- Полторак еще тот пидорас, конечно, постояк наебать трудовой народ норовит, - сказал бригадир деревенских, Васек, угощаясь тоновским самогоном, - Давно б его поле втихушку обобрали и съебли. Но охрана...

- Охранник спит и видит, чтобы его купили, - тоном знатока сообщил Шурик. - В Мирном мы обычно охранника покупаем с потрохами. Так еще и помогает ягоду в тачку грузить.

- А на Огаркино по воде мешки спускали на плотах. Но там уже тему просекли, придется менять уловки.

- Ты мне скажи, как вы на Видово охрану обвели? - усмехнулся дед Степан. - Все бригады только об этом и трындят. Мол, братьям Тоновым в цирк идти, фокусниками. Такой талант бы да в мирных целях.

- У Видово схема посложнее была. В три приема. Там приходилось привлекать... - начал было Шурик, его прервал брат, что-то заприметивший в ночи. Потому Шурик степенно завершил рассказ уже другим тоном. - ...но это все в прошлых годах, а в новом сезоне мы уверовали в Пресвятую Деву Марию и внезапно решили стать честными.

К костру из темноты вынырнул охранник. Шурик с готовностью протянул ему свободный пластиковый стаканчик, плеснул туда самогон.

- И не страшно по ночи ходить? - спросил его вкрадчиво Кирюха.

- А чего бояться, я при оружии, - отозвался охранник.

- Дык полевик словит и загрызет вместе с пистолетом.

- Кто?

- Полевик, - повторил Кирюха. - Тварь такая невидимая. По ночам ходит, ищет где на поле кто старую одежду бросил. Как найдет, залезает в нее и топает по полю, ищет кого б сожрать. Он благодаря этой одежке того, материализуется.

- Старая байка, - отмахнулся Шурик. - Кто в нее щас верит.

- А вот не скажи! - завелся Кирюха. - Вон, Ложкин из Чемровской бригады видел в том году! Бросил робу на землю вечером, влом было складывать в пакет. А поздно ночью вышел поссать, глянь, по ряду его роба гуляет!

- Заодно и покакал? - уточнил Шурик. - Ванек, а ты чего задумался сразу?

- Представил это, просто бррр, - отозвался Ванек. - Так что получается, если гандон в поле бросишь, эта тварь его наденет, а там поймает какую нить девку и начнет трахать?

- Так это не страшно, - отозвался Шурик, - контрацептив жеж!

Народ посмеялся, но как-то тихо, с оглядкой на облепиховое поле, что сейчас показалось зловещим и страшным местом.

3.

На следующее утро соседская бригада колхозников продрыхла почти до обеда, оглашая ряды своим богатырским храпом и гася комаров на лету смердящим перегаром. А хуле, ночь у них была ярка и полна приключений. После самогона Тоновых им захотелось догнаться и они рванули в родную деревню за пять километров. Привели баб и гармонь. Бухали, ебались, плясали и пели всю ночь, а утром свалились от усталости.

В обед к Тоновым пришатался их бригадир Васёк.

- Мужыки, есть еще чо?

- Неа, вчера все выдули, - ответил Шурик, не отрываясь от работы.

- А бабки на опохмел займете?

- Так вы чо, ягоду не будете собирать? - удивился Шурик.

- В пизду ягоду, - отозвался Васек. - Бухать охота.

- Ладно, - как бы нехотя отозвался подходя к ним Кирюха. - Давай так - вы нам ряды свои сливаете, я тебе косарь отстегну и возвращать не надо.

- По рукам! - засиял синим светом алкогольной радости Васек. К нему подошел Шурик, они о чем-то пошептались, обменялись номерами телефонов, затем Тонов вручил Ваську вожделенную деньгу.

Едва деревенские удалились переводить деньги на горючку для кишков, Кирюха метнулся на их ряды и с головой ушел в очищение кустов облепихи от ягоды. Ванька высунулся из своего куста.

- Братаны мои вангообразные, откуда вы узнали, что они съебуццо?

- Мы не знали, мы железно надеялись, - отозвался Кирюха. - Для того и бутыль сэма им вчера пожертвовали. Запой - вещь такая. Засасывает, как голодная минетчица на Чуйском. Чуть не уследишь и конец твоего конца уже из ее жопы вылазит.

Ванька представил сию картину, вздрогнул от омерзения.

Вечером картина со сдачей ягоды повторилась: братишки помогли сдать Ваньке его собранный урожай, сами же свое опять придержали. Явно что-то мутят, но Ванька слишком устал за день, чтобы пускаться в распросы. В любом случае, лениво подумал, своих пацаны никогда не наебывают. Так что будет все пучком.

В палатке только упал на постель как сразу погрузился в сон. Напоследок лишь услышал задумчивый голос Кирюхи.

- Так, ну азеров завтра отпиздят. Будем считать, их ряды - уже наши ряды. А с куманами как быть?

- Куманы не пьют. Работают, как бешанные комбайны. Честные... - зажал три пальца Шурик. Поняв, что нет у него приемов супротив Кости Сапрыкина, простонал. - Ебаные чингизиды. Сраные лошадкоеды...

- Должна быть у них кнопка, Ури! - твердо сказал Кирюха. Ложиться он и не собирался.

- Лады, завтра будем думать, где кнопка у этих кумандиборгов, - зевнул Шурик, лег и захрапел.

4.

Утро следующего дня началось с приезда Полторака. Очень хмурого и в сопровождении трех крепких мужиков. Тоже хмурых.

Они направились к азерам. Первого же Полторак схватил за лоток на пузе, и этот же лоток с силой надел тому на бошку. Других его подручные начали молча и ожесточенно пиздить по почкам, продолжая пребывать лицами в нуар-стайле. После экзекуции Полторак велел побитым гражданам оставлять ягоду и съебывать нахуй с поля. А если еще раз увидит, то эти пиздюля покажуцца легким эротишным массажем.

Из своего ряда выглянул дед Степан.

- Витя, чего там у вас? - окрикнул он Полторака. - Чего не поделили?

- Эти пидарасы в свою ягоду камни для веса накидали, казлы ебаные! - взвизгнул Полторак, словно ждал вопроса. - Сука, только купили новый аппарат по отжимке! Пизда агрегату! Уууу ослоебы пиздопротивные!

- Вы не знали, вы железно надеялись, - буркнул Ванька в сторону Тоновых. Братья торжествующе заржали.

- Просто этот заслуженный коллектив народных азербайджанцев давно нам известен своей жадностью и отсутствием креатива наебать приемщиков, - пояснил Шурик. - Они стабильно прикатывают, стабильно кидают в ягоду камни и также стабильно за это получают пизды. Правда, на разных полях. Феноменальные создания.

- Да это не азеры, это цыгане под азеров косят, - поправил Кирюха.

- Азеры, не азеры, - пожал плечами Шурик. - Эта инфа ценна только армянам. Мне лично пох. Хоть телеутские дандауты. Мне в данном контексте за род хомо сапиенс сапиенс обидно. Ваще-ваще обидна.

- Да, Тупикины хоть воду подливают для веса. На фоне азеров они просто креативщики ТВ-3 под коксом. - добавил Кирюха.

- Все они - тупиковая ветвь эволюции облепишника, - зевнул Шурик. Потом окрикнул Полторака, предложив повысить закупочную цену, поскольку количество сборщиков уменьшилось. А работы прибавилось. А в Мирном цены выше.

- Ну и пиздуй в Мирный, - буркнул Полторак. - Дед Степан со своей бригадой сам все выгребет.

- Пожалей дедушку! - попросил Шурик.

- Да, Вить, ты б и впрямь, поднял бы цену, - внезапно взял сторону Тоновых старый кумандинец. - У меня четыре человека всего, из них двое школьники. Мы не осилим.

- Ну и похуй. Новых найду.

Как бы в подтверждение его слов со стороны дороги раздалось звонкое развеселое "дрын-дрын-дрын". Из-за пригорка выкатил на мотоцикле с люлькой здоровый мужик в летней рубашке и шортах.

- Ну чооо, тут можно облепиху пособирать и бабки заработать?! - завопил он, перекрывая дрынканье своего моцика. - А меня жена толкает и толкает. Говорит, едь пособирай. Все собирают, и ты соберешь, кучу денег заработаешь. Ну, где собирать?!

- Да вон ряды, сдавать вечером, деньги сразу! - обрадовался Полторак, показывая на опустевший после азербайджанцев участок поля. Шурик с сомнением посмотрел на легкую летнюю одежку мужика, на его тонкие сланцы, огромный, как помидорный ящик лоток и коротюсенький скребок.

- Полдня, - сказал Ваньке. Из своего ряда выглянул Кирюха, прищурился, оценил обстановку и поднял ставку.

- Два часа, не больше!

Новичок принялся за работу, смело вступил в заросли облепихи, продолжая весело болтать, ни к кому особо не обращаясь.

- А чо? Жена говорит, чем ты хуже? Сделай, говорит такую же херню из проволоки, сколоти ящичек и собирай. Жена умная, херни не скаааажет. Ай, ой, сука! Бляаааа....

Раздался треск раздираемой ткани. Мужик, неумело ткнув в ягоду скребком, получил прямо в глаза толстую кислотную струю облепихового сока и на миг ослеп от дикой боли. Не глядя отступил, резко дернулся - колючий кустарник махом вонзился в его спину.

- Ебааать!

Мужик отшагнул еще, хватаясь за спину. Как раз чтобы сослепу насадиться сланцем на отстрый обрубок тонкого прута, что с легкостью пронзил подошву, впившись в ступню. От боли мужик взревел, как медведь, нашедший яйцами капкан.

- Да пошло все нахуй! - возопил он, вырываясь из плена колючего кустарника. - Ебаная срань! И жена дура ебаная пусть нахуй идет!!!

Он запрыгнул на свой моциклет, злобно окинул распухающей рожей всех вокруг и надрывно заорал.

- И вы все идите... собирайте! Чо блядь ржоте?!

Злобно дернул стартер, мотоцикл испуганно задрынькал. Вскоре мужик исчез за пригорком.

- Вау, чувак опередил график на час и пятьдесять пять минут, - сказал брату Кирюха. - Но мой прогноз все равно верней твоего.

В это время хозяина поля окликнули мужики из крузака. Они, отпиздив азеров, тусовались там, солидно покуривая. Уходя к ним, Полторак обернулся.

- Ладно, уговорили. Сорок рублей за кило!

5.

- Полевик! Ааааа...

- Да говори толком уже, что было.

Молодой кумандинец трясся, с испугом озираясь в сторону темных рядов облепихи. Вместо него прибежавшему на вопли охраннику с пистолетом наголо и Ваньке с Шуркой все рассказал дед Степан. Мол, пошел молодой ночью кусты удобрить. Только сел, наслаждаясь видом охуенно яркой Луны, как раздался шум шагов. И видит, идет к нему нечто здоровенное, и не человек, и не зверь. Тяжело ступало невиданное ночное чудище, явно в поисках человечинки и желательно - кумандятины. Потом остановилось и кааак заурчит страшным голосом. Сначала от потустороннего ужаса у кумандинца отнялись ноги, затем наоборот, врубились со страшной силой, так что до своей палатки он допрыгал со спущенными штанами и с реактивной скоростью, воплями кенгуру на случке разбудив всю куман-бригаду.

Собравшийся народ моментально преобразовался в клуб любителей эзотерики и стал гадать, что за блядская нечистая сила бродит по кустам в ночное время. Что это нечистая вапще не обсуждалось, вопрос стоял в определении вида демона, его породе и повадках.

- Полевик жеж в пустой одежке бродит. А это чупакабра, - сообщил Шурик.

- Да какая чупакабра! Полевик. Азеры, суки, когда сваливали, свою робу вчера побросали, - отвечал кто-то из кумандинцев. - Вот дух сразу всю ее на себя и натянул. Оттого такой здоровый.

- Да, если на нем несколько комплектов вонючей азерской робы, от него теперь и кадилом не отобьешься, - тоном опытного экзорциста проговорил Шурик.

- Щас пойду посвечу, - порывался охранник.

- Да там весь ряд в говне уляпан, нахуй тебе это надо, - отговорил его дед Степан. А сам пошел собирать палатку. В это время от палатки Тоновых картинно позевывая вышел Кирюха.

- Ну чо за вопли тут?

- Злой дух! - отвечал Ванька, указывая на мелкого кумандинца. - Вот этого пытался захавать, когда он посрать ходил.

- Ебанулись совсем, - грустно вздохнул Кирюха. - Духов бояться - в армию не ходить. Как он хоть выглядел то? Может, это медведь?

- Широчееенный такой, - всхлипнул юный кумандинец. - Плечи вооо, башки нету, а писька такая загнутая и ребристая на конце.

- Ребристая? - переспросил Шурик. - А мож с усиками? Отыскал таки демон гандон!

- Ыть, - подал звук Кирюха. Чуть отступил в темень, снял свой ребристый танкистский шлем на всякий случай. Потом, сменяя тему, спросил деда Степана. - А ты куда засобирался на ночь глядя?

- Нахуй мне это поле проклятое, - отвечал старый кумандинец. - В Мирный покатим. Собирайте тут сами. Ну его блядь с духами ночевать.

Кумандинцы испарились в ночи примерно через полчаса на своей тарахтелке марки ИЖ КОМБИ. Троица проводила их взглядом. Охранник потопал к себе, бурча про то что Полторак завтра с утра просто

охуеет, узнав о съебе половины рабочей силы.

- Вот их сука кнопка оказывается где, - задумчиво сказал братьям Кирюха. - Анимизм.

- Чо? - не понял Ванька.

- Коренные народы Алтая верят в духов. Злых и добрых, пушыстых и пупырчатых, - степенно выдал лекцию Шурик. - Вот если бы наш рашенский Васек увидел мм... полевика, он бы мож сначал и пересрался бы заместо здрасьте перед ним. Но затем наверняка принял бы его за своеобразную белочку-перекормыша и дальше б работал. Ему ж белочек не впервой ловить разных видов и цветов. А эти вишь как - испугались духа и сразу укатили. Потому что верят в его реальность.

Потом Шурик задумчиво посмотрел на Луну и добавил чуть тише.

- А еще бы лучше одной белочке по ночам потише шастать с хабаром на загривке. Наткнется на охранника, тот с испугу и шмальнет...

- Ладно уже, пойдемте спать, - отозвался Кирюха.

- Пошли, писька ты ребристая, - согласился Шурик. Следом за ними поспешил ничего не понимающий Ванька. Быстро поспешал, вдруг сзади полевик подкрадется да тяпнет. Или чо он там со своими жертвами делает, страшно представить.

6.

- Пятьдесят рублей красная цена.

- Краснее только Знамя гвардейского полка.

- И то грабеж. Но мы добрые и даже слегка альтруисты.

- Да. Женщин в округе нету, приходится альтруизмом заниматься втихушку.

- А вот доллар вырос, кстати. Значит, цены растут. И закупка облепихи тоже. Вот в Мирном уже за шестьдесят принимают. Может мы в Мирный тогда?

- Окстись, не оставим же мы Полтора-рака без работников то совсем! С кем же тут еще альтруизмом заниматься?

- Тоновы! - рявкнул наконец Полторак. - Приткнитесь, а? Хоть на секунду. Я думаю.

Хозяина братья поставили перед фактом: они на поле остались единственной бригадой. И готовы работать дальше, но при увеличении закупочной цены облепихи не менее чем пятьдесят рублей за килограмм. Сейчас в разгар сезона основные профессиональные бригады, способные вычистить поле до ягодки и дать хорошую облепиху без высокого процента "тещи", то бишь, сопутствующей листвы, не найдешь.

В задумчивости Полторак зашагал меж рядами, уже солидно вытоптанными. Внезапно его взгляд наткнулся на огроменную гору, заботливо укрытую полипропиленовыми мешками. По краям виднелась оранжевая ягода. Хозяин присвистнул.

- Нифига вы собрали. А чего не сдаете? Цену красивую ждете?

- Неа. Она еще не выбратая просто, - отвечал Шурик.

Полторак посмотрел на него подозрительно.

- Сдается мне, вы где-то меня хотите наебать. Ладно. Я еще подумаю, а завтра вечером скажу свою цену. Пока собирайте. Хы хы.

Полторак свалил на своем крузаке. Затем вернулся уже с охранником и затребовал документы на джип Тоновых. И права водительские. Братья попытались повозгудать и покачать права, уже не водительские а общечеловечьи. Но Полторак объяснил, что очень не хочет, чтобы они свалили тихо ночью, прихватив весь свой урожай, чтобы сдать в более романтичном месте по более красивой цене. А так нельзя, ибо он собственник облепихового поля и все что оно дает: ебанных полевиков, или ягоду, все принадлежит по закону ему. Еще немного недовольно побурчав, Тоновы все ж расстались с документами на машину. Полторак пообещал отдать их завтра в обмен на честно сданную облепиху.

- И попробуйте только куда то дернуться на машинке. Я охране сказал, заслышат работающий движок, будут по колесам сразу шмалять. Усекли, Тоновы? Хы хы.

С тем и свалил.

- Мне его хыхыканье с самого начала очень не понравилось, - заявил Шурик.

- Сдается мне, он хочет нас наебать злодейски и без палева. Как Дарт Вейдер нищасных дроидов.

- Это не сдается, это объективно, как железка.

- Что будем делать? - грустно спросил Ванька.

- А все уже сделано, - ржанул Кирюха. - Пошли работать.

7.

Вечером следующего дня сияющий Полторак появился в компании троицы грустных мужиков с нуар-лицами.

- Я тут чо подумал, - сказал он Тоновым. - Я то что вы уже собрали, по тридцатке приму. А остальное поле так и быть, за сорок.

- Грабеж, - привычно сообщил Шурик.

- Грабеж! - согласился Кирюха.

- Вы мне тут права не качайте. Тащите, что уже собрали. Я с деревенской школой договорился. Они своих учеников на поле натравят. Мелкопузые без вас все потеребонькают. За двадцатку килограмм. Незаменимые, епта, нашлися. Кончилася ваша монополия!

- Нельзя трудового человека и даже в чем-то пролетария так забижать, - продолжил Шурик. - Отдавай документы!

- Сдашь по тридцатке вашу припрятанную гору, отдам.

- Ыть, - подал голос Кирюха. - Ну мы всего лишь маленькие люди, что мы могем супротив системы? Погнали, Шуран, за облепихой. И ты с нами пошли, Полутрах. А то будешь потом переживать, что часть утаили и все такое.

Подошли к горе, сорвали с нее мешки. Начали набивать их облепихой. Таким образом набили пять мешков. Окрикнули отошедшего покурить Полторака.

- Всё.

- Как всё?! - охренел Полторак. - Да там в вашей горе ягоды на сорок мешков под завязку!

- Какие еще сорок мешков? - сплюнул Шурик. - Ты сам-то глянь.

Хозяин поля подошел, присмотрелся и только крякнул. На самом деле ушлые братцы устроили склад облепихи на горке. Наложили на нее полиэтиленовую пленку, накидали сверху ягоды. С виду целая гора урожая, а в реале лишь с ладошку толщиною облепиха была сверху. Все остальное - земля.

- Ссссуки! А где остальное?!

- Какое остальное? - удивился Шурик, - поле у тебя худое, еле наскребли что есть. Еще и полевик ебать его бродит, нервирует. Тьфу. И ты все наибать стараешься.

Полторак бросил перед Шуриком документы на машину.

- Сдавайте все и съебывайте нахуй! Рработнички!

- Ну и ты тоже пошел нахуй, - негромко ответил ему Кирюха, поднимая документы, когда хозяин скрылся из виду.

8.

- Значит, дальше собирать не будете? - все же спросил Полторак на приемном пункте, где оборудовал контейнеры для хранения многих тонн собранной ягоды и весы.

- Неа. Мы очень обиделись на твою тридцатку. Ванька вон даже плакал. Навзрыд. В подушку. Под музыку из "Хатико". Он у нас ранимый. Потому едем в Мирный, лечить его душевные раны. Привет школьникам, в общем.

- Ну и едьте.

- Ну и поехали.

Бригада хранила молчание, пока катила до пригорка. Когда проехали его, Шурик, вытащил из кармана и протянул Ваньке тугую пачку тысячных купюр.

- Твоя доля.

- Моя?! - не понял Ванька. - С чего это?

- Мы тебя на прикрытие брали, - зевнул Кирюха, выруливая на междугороднюю трассу. - Сдавали твою ягоду хозяину типа свою. И все такое. Чтобы Полутрах уж совсем не заподозрил подвоха. Так что ты в доле нашей операции.

- Когда ж вы успевали то...

- Спали по два часа, посменно, мы привыкшие к такому графику. Работали и днем и ночью, набивали мешки без выборки. Этой ночью как раз поле дочистили. Собранное отвозили в деревню. Там у Васька все кидали в сарай за бутылку. А дальше батяня приезжал к нему на "Газели", вывозил ягоду к нам домой, перебирал и сдавал на завод по 60 рублей килограмм. За свою долю. Все довольны.

- Аааа... Я вот не пойму, а как вы ягоду то вывозили? Тут же любой работающий двигатель за три версты слышно. Да и под конец Полторак вообще права отобрал.

Шурик устало вздохнул.

- Я открою тебе страшный секрет. Только ты никому.

- Могила! - оживился Ванька.

- В этом мире существуют лошади. Животные такие. Я потом на картинке покажу, вживую могешь напугатсо. Тот же Васек за бутыль сдает их в аренду. Надеваешь ей на морду танковый шлем, чтобы негромко всхрапывала, укутываешь в зеленое покрывало, чтоб сильно не выделялась в кустах. А то Васек нам все белой масти коняшек норовил дать, страшно демаскирующий элемент для лунной ночи. В общем так и возили без шуму и пыли.

- Да, - кивнул Кирюха. - Лошади работают бесшумно. Только иногда грозно пердят в зловещей тьме. И тогда... появляется легенда о полевике.

- Все понял, - кивнул Ванька. Хотя по его виду, переваривать эту историю ему еще предстояло долго. - А щас куда?

- Домой. Денек отоспимся и в Мирный.

- Или на Шульгинку.

- В Мирном пятьдесят. Дед Степан сказал. На Шульгинке сорок пять.

- Грабеж? - угадал Ванька.

- Грабеж, - уверенно отвечали братья Тоновы.