До Нома осталось тридцать миль
До Нома осталось около ста тридцати миль. Сквозь буран я смотрел вперед, пытаясь разглядеть в белом хаосе хоть что-нибудь. За воем ветра слышал хриплое дыхание оставшихся в живых собак. Глаза болели от напряжения, закрывались от усталости. Хотелось остановить упряжь, сойти с нарт и дать снегу облепить меня со всех сторон, укутать в саван, закружить, убаюкать, усыпить. Закрыл на мгновение глаза, упряжь дернулась, я возвратился к реальности, тряхнув головой. Вытер со лба и глаз растаявший снег. Собаки ослабели, я чувствовал это последние сорок миль, ход их стал чуть медленнее, тащить двойной груз было тяжелее. Но всё же… Оставалось надеяться, что мы сможем добраться.
Кто мог знать, что такой надежный способ транспортировки как собачья упряжь поставит под удар всю операцию? Кто мог знать, что поднимется буря, кто мог знать, что двое лучших погонщиков потеряют направление? Почувствовав, что ход замедлился, я прикрикнул, упряжь дёрнулась. Я вглядываюсь вперед, но не вижу даже собственных рук.
Ведь всё изначально пошло не так. Лекарства от дифтерии, ради которых и затевалось всё это, были присланы нам из Анкориджа в простых деревянных ящиках, не защищенных от холода, мы боялись, что вакцина замерзнет, поэтому было принято решение идти кратчайшим путём. Поднимался буран, но мы знали этот путь, мы знали капризы матушки-природы, мы, в конце концов, знали, чего стоят наши собаки. Укутав ящики с вакциной в одеяла, мы по очереди двинулись к Ному, растянувшись так, чтобы сменять друг друга на определенных отрезках пути. Буран усиливался, ветер крепчал, температура побила свой минусовой рекорд. Будто само провиденье было против нашей задумки, будто сам Господь не противился тому, что эпидемия дифтерии разрастется, покосит детей и стариков и перекинется на взрослых. Что ж, если Бог против, мы должны были его переубедить.
Первую собаку я потерял, когда прошел половину пути, не встретив того, кого должен был сменить. Пёс напоролся под снежным настом на острый лёд и сильно распорол лапу. Я тратил драгоценное время, пока пытался понять, что мне делать. Он хромал так, что не мог просто ходить, не говоря уже о том, чтобы бежать. Я не знал, что делать, мне было неимоверно жаль его, а умные голубые глаза смотрели на меня с мольбой, он поджимал кровоточащую лапу и скулил. Я не мог взять его с собой на нарты, нагрузив других собак, но вытащил револьвер, я понимал, что у меня не хватит духу его застрелить. Там в трех ста милях от меня болели дети, а у меня было лекарства. Я должен был помочь им. Им, а не псу. Как бы ни сжимало сердце болью. Как бы мне не было его жаль. Я потратил десять минут на то, чтобы вырыть в колючем снегу берлогу, снял свитер и закутал пса, а потом отнес его это ненадежное укрытие. Запрыгнув на нарты, я прикрикнул на собак, упряжь дёрнулась и понесла вперед. А за мной хромая и хрипло лая бежал черно-белый пёс, оставляя на блестящем снегу красные кляксы-следы. Но он скрылся за бураном, а я всё никак не мог перестать плакать.
Фонарь на ящиках с лекарствами почти погас, когда наступили сумерки. Нам нужно было пара часов передышки. Мне нужно было накормить псов, дать им напиться и хотя бы немного отдохнуть. Мы укрылись в лесу, где порывы ветра были не настолько сильными, как на открытом пространстве. При изменчивом свете фонаря я осмотрел лапы собак, понимая, что потеря ещё одной будет для нас катастрофической. Но к счастью они были целы. Я осмотрел так же и лекарства, с ужасом понимая, что оно начало замерзать. Два часа отдыха, которые я готов был выделить, таяли на глазах. Разложив на ящиках карту, я пытался понять, где и как мы можем сократить путь. И решил, что пройти через лес, переправиться через замерзшую реку будет оптимальным вариантом. Выстроив собак слегка иначе, я погнал их вглубь леса. Здесь было менее ветрено, но дорога была сложнее. Лет не отличался особой густотой, но всё же это был лес, а не открытое пространство. Скорость упала, маневренности не было вообще, но на тихом ходу, да ещё и без ветра собакам явно было проще. Мы вышли к реке, была глубокая ночь. Я остановил упряжь, прыгая с нарт и чуть ли не кубарем скатываясь к реке. Лед казался надежным, я прошел метров пять, не услышав ни треска, ни скрипа. Вернувшись, я отправил собак вниз, придерживая ящики, чтобы они не свалились с нарт. Скуля, переглядываясь, псы то и дело посматривали на меня, будто чувствуя опасность. Но я погнал их дальше. И, сначала неуверенно, но с каждым шагом более твердо они зашли на лёд, затянув за собой упряжь. Обнадеженный успехом, я прикрикнул, собаки побежали.
Мы не дошли до берега и пятидесяти футов, когда под лапами одного из боковых псов проломился лёд. Течение реки утаскивало его, он тянул за собой остальных, а так же упряжь. Я слышал, как он захлёбываясь, скулит, как лают ему в ответ пытающиеся удержаться на льду остальные собаки. И соскочив с нарт, подбежав к тонущему псу, я попытался его вытащить. Но напуганный, замерзающий, он рвался то в сторону, то на меня, утягивая в прорубь всех остальных и драгоценный груз. Я выхватил тогда нож, перерезая шлейку, но не успел ухватить пса за загривок. Течение унесло его под лёд. Испуганные собаки, стоило мне только крикнуть, рванули к берегу и я побежал следом, достигнув их и вскакивая в упряжь. Так я потерял второго пса. Боль за него обжигала мне сердце, я не знал, поступаю ли я правильно, проявляя жестокость по отношению к ним, но я так же понимал, что далеко отсюда меня ждут болеющие дети. Мог ли я ставить на одни весы жизнь собаки и жизнь человека? Погоняя упряжь дальше, я понимал, что в любой другой ситуации весы были бы равны. Но не сейчас.
До цели оставалось двести миль, когда я наткнулся на другую упряжь. Я остановился, подбежал к погонщику. Он был мертв. Заметенные снегом, но живые собаки радостно приветствовали меня. Я не мог установить причину его смерти, зато я мог предотвратить многие другие, если не стану задерживаться. Но собаки… передо мной стояла цель добраться до Нома, доставить лекарство. В упряжи мёртвого погонщика был ещё один ящик вакцины. И его собаки были отдохнувшие. Но мог ли я оставить его здесь? Не вырыв какой-никакой могилы, просто оставить посреди белого снежного моря, один на один с ледяным пленом? Я мог.
Некоторые мои собаки были сильно уставшие. Один из них лежал на боку, тяжело дышал. Он не сможет тащить упряжь и будет только тормозить ход. Как и некоторые другие из уставших собак, которые должны были пройти по трети всего пути, а не весь. Я расстёгивал упряжи, менял собак, буран усиливался, хотя, казалось бы, разве может быть хуже? Фонарь, который был на найденной упряжи, погас, мне пришлось справляться при тусклом свете другого. Своих собак я не стал запрягать. Они скоро выдохнуться окончательно и будут мешать. Но что с ними делать? Отпустить? А найдут ли они путь до дома, когда отдохнут? Или замерзнут в снегу? Я тратил драгоценное время на размышление о том, что делать, мне было жаль их, жаль погибшего погонщика. Чаша весов покачнулась, жизни детей были дороже. Это, должно быть, что-то инстинктивное, когда жалость к одним пересиливает. Я высвободил из своей упряжи шесть собак. В моём револьвере было шесть пуль.
До Нома осталось тридцать миль. Я гнал уставших собак, ни разу не остановившись на привал после встречи с погибшим погонщиком. Сквозь вой ветра я слышал, как хрипло они дышат. Осталось совсем чуть-чуть. Глаза слипались. Я видел, что горизонт светлеет, видел, знал, что наступает утро третьего дня с нашей отправки из Анкориджа. Путь, который стоил жизни десяти собакам, одному человеку, а может быть, где-то по пути потерялась ещё одна упряжь, и тогда смертей могло быть больше. Но весы окончательно замерли, перевесив в пользу детей, больных дифтерией. Замерзшее лекарство, которое я вёз, обязано было им помочь. Никаких исключений. Через три часа я увидел огни Нома. По очереди пали, издохнув, ещё двое псов. Я не стал их хоронить, как не похоронил никого, чьи смерти видел и к чьим смертям был причастен. Разгоралось утро, поднимался холодный, белый диск солнца. Буран стихал. Мы добрались.
Кто мог знать, что такой надежный способ транспортировки как собачья упряжь поставит под удар всю операцию? Кто мог знать, что поднимется буря, кто мог знать, что двое лучших погонщиков потеряют направление? Почувствовав, что ход замедлился, я прикрикнул, упряжь дёрнулась. Я вглядываюсь вперед, но не вижу даже собственных рук.
Ведь всё изначально пошло не так. Лекарства от дифтерии, ради которых и затевалось всё это, были присланы нам из Анкориджа в простых деревянных ящиках, не защищенных от холода, мы боялись, что вакцина замерзнет, поэтому было принято решение идти кратчайшим путём. Поднимался буран, но мы знали этот путь, мы знали капризы матушки-природы, мы, в конце концов, знали, чего стоят наши собаки. Укутав ящики с вакциной в одеяла, мы по очереди двинулись к Ному, растянувшись так, чтобы сменять друг друга на определенных отрезках пути. Буран усиливался, ветер крепчал, температура побила свой минусовой рекорд. Будто само провиденье было против нашей задумки, будто сам Господь не противился тому, что эпидемия дифтерии разрастется, покосит детей и стариков и перекинется на взрослых. Что ж, если Бог против, мы должны были его переубедить.
Первую собаку я потерял, когда прошел половину пути, не встретив того, кого должен был сменить. Пёс напоролся под снежным настом на острый лёд и сильно распорол лапу. Я тратил драгоценное время, пока пытался понять, что мне делать. Он хромал так, что не мог просто ходить, не говоря уже о том, чтобы бежать. Я не знал, что делать, мне было неимоверно жаль его, а умные голубые глаза смотрели на меня с мольбой, он поджимал кровоточащую лапу и скулил. Я не мог взять его с собой на нарты, нагрузив других собак, но вытащил револьвер, я понимал, что у меня не хватит духу его застрелить. Там в трех ста милях от меня болели дети, а у меня было лекарства. Я должен был помочь им. Им, а не псу. Как бы ни сжимало сердце болью. Как бы мне не было его жаль. Я потратил десять минут на то, чтобы вырыть в колючем снегу берлогу, снял свитер и закутал пса, а потом отнес его это ненадежное укрытие. Запрыгнув на нарты, я прикрикнул на собак, упряжь дёрнулась и понесла вперед. А за мной хромая и хрипло лая бежал черно-белый пёс, оставляя на блестящем снегу красные кляксы-следы. Но он скрылся за бураном, а я всё никак не мог перестать плакать.
Фонарь на ящиках с лекарствами почти погас, когда наступили сумерки. Нам нужно было пара часов передышки. Мне нужно было накормить псов, дать им напиться и хотя бы немного отдохнуть. Мы укрылись в лесу, где порывы ветра были не настолько сильными, как на открытом пространстве. При изменчивом свете фонаря я осмотрел лапы собак, понимая, что потеря ещё одной будет для нас катастрофической. Но к счастью они были целы. Я осмотрел так же и лекарства, с ужасом понимая, что оно начало замерзать. Два часа отдыха, которые я готов был выделить, таяли на глазах. Разложив на ящиках карту, я пытался понять, где и как мы можем сократить путь. И решил, что пройти через лес, переправиться через замерзшую реку будет оптимальным вариантом. Выстроив собак слегка иначе, я погнал их вглубь леса. Здесь было менее ветрено, но дорога была сложнее. Лет не отличался особой густотой, но всё же это был лес, а не открытое пространство. Скорость упала, маневренности не было вообще, но на тихом ходу, да ещё и без ветра собакам явно было проще. Мы вышли к реке, была глубокая ночь. Я остановил упряжь, прыгая с нарт и чуть ли не кубарем скатываясь к реке. Лед казался надежным, я прошел метров пять, не услышав ни треска, ни скрипа. Вернувшись, я отправил собак вниз, придерживая ящики, чтобы они не свалились с нарт. Скуля, переглядываясь, псы то и дело посматривали на меня, будто чувствуя опасность. Но я погнал их дальше. И, сначала неуверенно, но с каждым шагом более твердо они зашли на лёд, затянув за собой упряжь. Обнадеженный успехом, я прикрикнул, собаки побежали.
Мы не дошли до берега и пятидесяти футов, когда под лапами одного из боковых псов проломился лёд. Течение реки утаскивало его, он тянул за собой остальных, а так же упряжь. Я слышал, как он захлёбываясь, скулит, как лают ему в ответ пытающиеся удержаться на льду остальные собаки. И соскочив с нарт, подбежав к тонущему псу, я попытался его вытащить. Но напуганный, замерзающий, он рвался то в сторону, то на меня, утягивая в прорубь всех остальных и драгоценный груз. Я выхватил тогда нож, перерезая шлейку, но не успел ухватить пса за загривок. Течение унесло его под лёд. Испуганные собаки, стоило мне только крикнуть, рванули к берегу и я побежал следом, достигнув их и вскакивая в упряжь. Так я потерял второго пса. Боль за него обжигала мне сердце, я не знал, поступаю ли я правильно, проявляя жестокость по отношению к ним, но я так же понимал, что далеко отсюда меня ждут болеющие дети. Мог ли я ставить на одни весы жизнь собаки и жизнь человека? Погоняя упряжь дальше, я понимал, что в любой другой ситуации весы были бы равны. Но не сейчас.
До цели оставалось двести миль, когда я наткнулся на другую упряжь. Я остановился, подбежал к погонщику. Он был мертв. Заметенные снегом, но живые собаки радостно приветствовали меня. Я не мог установить причину его смерти, зато я мог предотвратить многие другие, если не стану задерживаться. Но собаки… передо мной стояла цель добраться до Нома, доставить лекарство. В упряжи мёртвого погонщика был ещё один ящик вакцины. И его собаки были отдохнувшие. Но мог ли я оставить его здесь? Не вырыв какой-никакой могилы, просто оставить посреди белого снежного моря, один на один с ледяным пленом? Я мог.
Некоторые мои собаки были сильно уставшие. Один из них лежал на боку, тяжело дышал. Он не сможет тащить упряжь и будет только тормозить ход. Как и некоторые другие из уставших собак, которые должны были пройти по трети всего пути, а не весь. Я расстёгивал упряжи, менял собак, буран усиливался, хотя, казалось бы, разве может быть хуже? Фонарь, который был на найденной упряжи, погас, мне пришлось справляться при тусклом свете другого. Своих собак я не стал запрягать. Они скоро выдохнуться окончательно и будут мешать. Но что с ними делать? Отпустить? А найдут ли они путь до дома, когда отдохнут? Или замерзнут в снегу? Я тратил драгоценное время на размышление о том, что делать, мне было жаль их, жаль погибшего погонщика. Чаша весов покачнулась, жизни детей были дороже. Это, должно быть, что-то инстинктивное, когда жалость к одним пересиливает. Я высвободил из своей упряжи шесть собак. В моём револьвере было шесть пуль.
До Нома осталось тридцать миль. Я гнал уставших собак, ни разу не остановившись на привал после встречи с погибшим погонщиком. Сквозь вой ветра я слышал, как хрипло они дышат. Осталось совсем чуть-чуть. Глаза слипались. Я видел, что горизонт светлеет, видел, знал, что наступает утро третьего дня с нашей отправки из Анкориджа. Путь, который стоил жизни десяти собакам, одному человеку, а может быть, где-то по пути потерялась ещё одна упряжь, и тогда смертей могло быть больше. Но весы окончательно замерли, перевесив в пользу детей, больных дифтерией. Замерзшее лекарство, которое я вёз, обязано было им помочь. Никаких исключений. Через три часа я увидел огни Нома. По очереди пали, издохнув, ещё двое псов. Я не стал их хоронить, как не похоронил никого, чьи смерти видел и к чьим смертям был причастен. Разгоралось утро, поднимался холодный, белый диск солнца. Буран стихал. Мы добрались.