Утром мы перешли в родную базу. Нам предстояло ППО и ППР. Это планово-предупредительный осмотр и такой же ремонт. То есть своими силами, как автолюбителю в гараже: там помазал, там зачистил, там гайки подкрутил. Две трети офицеров в это время разъехались: доктор в ординатуру, вырезать аппендиксы, кто-то на курсы, кто-то в отпуск.
Ночью пришло штормовое предупреждение и нас выгнали в бухту на якорную стоянку – «яшку». Оттуда - в море, передав, чтобы мы были готовы встретить надвигающийся тайфун. Лодкам определили места стоянок, запретив погружаться. Все крепилось по-штормовому, то есть прикручивалось и привязывалось.
Вахтенный офицер был одет в гидрокомбинезон поверх канадки и пристегнут к поручню трапа карабином монтажного ремня, на манер немецкого пулеметчика-смертника. Так же экипировали сигнальщика. Им придется хуже всех: находиться в самой высокой точке лодки при качке; мерзнуть на холодном ветру; быть накрытыми с головами волной, когда она, с ревом перекатываясь через невысокую лодочную рубку, пытается оторвать руки от поручня, и когда уже захлебываешься соленой водой, и воздух в груди закончился, а до следующего вдоха неизвестно сколько; и смотреть на эту бушующую стихию, сознавая свое ничтожество перед ней; и помнить, что рубочный люк в лодку задраен.
-Н-на! – большой и тяжелый механический кулак опустился на голову пострадавшего, выполнив две миссии сразу: кары и милосердия
Нашей задачей было отдать якорь и, отрабатывая винтами, удерживать лодку носом к волне. Ветер крепчал, волны становились все больше и злее, заметно усилилась качка. А лодочная качка гораздо хуже, чем качка на надводном корабле.
Я быстренько распечатал боевую аптечку и проглотил три таблетки-протектора. Было в ней такое прекрасное изобретение ученых-гуманистов на случай ядерной войны. Получив смертельную дозу облучения, вы еще три-четыре часа могли воевать с врагом, до своей героической кончины от радиации. Большая доза вызывает тошноту, таблетка-протектор ее снимает, и вы, с пузырящейся от ожогов кожей, умираете, но не облеванный. А тошнота в бою расслабляет и заставляет ложиться, стонать, бросать оружие и жалеть себя. Да и попробуйте метко стрелять и прицеливаться, если изо рта бьет фонтан. Да-с, полезное изобретение. «Аэрон» и мятные таблетки по сравнению с ним, как жидкий чаек по сравнению с коньяком многолетней выдержки.
Морская болезнь тем и страшна, что человек теряет восприятие окружающего мира и слышит только себя. Это состояние многократно описано, повторяться не буду.
Когда я начал обход отсеков, жив был только центральный. Там руководили закаленные командир, старпом и механик. Во всех остальных валялись стонущие и травящие тела. В пятом (дизельном) и шестом (энергетическом) команды центрального исполняли мичманы. Пришлось пинками поднимать матросов, гнать их на боевые посты, заставлять заниматься уборкой блевотины. Работа прекрасно лечит морскую болезнь.
В шестом отсеке у переборки стояла привязанная головка дизеля, такая толстая тяжелая, килограммов на сто, а может, и больше, железяка со штырями. Крепил ее старшина второй статьи Машкин. Крепил какой-то хилой бечевкой, для отвода глаз. А море не любит несерьезного к себе отношения.
После очередного удара волны лодка, дрожа, поползла куда-то вверх, а железяка сорвалась, пролетела половину отсека и переломила голень Машкину. Когда мы ее вчетвером оттащили, то увидели, что окровавленные обломки белой острой кости торчат наружу из порванной штанины. Машкин орал, но больше от страха, боли он еще не чувствовал – шок. По «Каштану» я вызвал центральный, доложился и запросил промедол (обезболивающее, тоже из боевой аптечки) из командирского сейфа. Вызвали химика, по совместительству являющегося боевым санитаром: доктора- то не было, учился. Химик прибыл с лекарством, глянул на рану и упал в обморок. На него внимания уже не хватало, поэтому так и остался лежать в блевотине, а я занимался Машкиным.
В отсек пробрался механик, посмотреть, что же случилось с его подчиненным. Машкин верещал и мешал мне обрабатывать рану и закреплять шину. Когда-то я работал санитаром на «скорой помощи» и навыков не забыл. По сравнению с тем, что мне доводилось видеть, рана Машкина могла быть признана легкой царапиной.
- Наркоз ему нужен, общий, - пробасил механик и отодвинул меня в сторону.- Машкин, ты деталь крепил?
- Я…
-Н-на! – большой и тяжелый механический кулак опустился на голову пострадавшего, выполнив две миссии сразу: кары и милосердия. Кара за безалаберность, общий наркоз для облегчения страданий.
Вдвоем мы быстро справились с неподвижным Машкиным и занялись более важными делами.
Бедлам продолжался трое суток. Было душно и довольно гадко. Нас валяло с борта на борт, а в промежутках между бросками лодка, кряхтя, взбиралась на волну, а потом ухала вниз так, что кишки взлетали и прилипали к горлу. На камбузе с грохотом летали бачки, лагуны и кастрюли. В отсеках срывались плохо закрепленные предметы, обязательно стремясь кого-то покалечить. Из аккумуляторов выплескивался электролит. Ни есть, ни пить, ни спать было невозможно, хотя и хотелось. Кто мог, ел консервы. Остальные по-прежнему травили. Верхняя вахта приходила замерзшая на нет и мокрая с ног до головы. Вахтенных и сигнальщиков меняли через два часа, но офицеров не хватало, мы ведь выбежали в море неполным экипажем, и люди не успевали не только отдохнуть, но даже отогреться.
Наверху творилось что-то страшное. Серый океан ревел и пытался ударами волн-кулаков раздолбать наше старое «железо». Кулаки были метров по восемь высотой. Железо поддавалось. Метров сорок верхней палубы легкого корпуса было сорвано и свернуто, наподобие обойного рулона, от носа до ограждения рубки, страшно грохоча при каждом ударе волны. Обтекатель носовой гидроакустической станции развалился на две половины. Страшно зияли дыры в корпусе, через которые были видны баллоны высокого давления. Аварийный буй сорвало и куда-то унесло, вместо него в палубе темнела дыра, как след от удаленного больного зуба в рыхлой десне.
Плексиглас в иллюминаторах ограждения рубки выбило. Само ограждение было в огромных вмятинах и трещинах. Металл не выдерживал мощи стихии. Ветер достигал 190 километров в час и тяжело выл. Вахта глохла от рева. Все скрипело, билось, стонало и дрожало. Натужно ревели дизели, а винты молотили воздух, когда лодка рушилась с волны в свободном падении, глубоко зарываясь носом в воду. Корпус ее вздрагивал, как живой. Люди внутри прочного корпуса упирались руками и ногами, хватались за что-нибудь, чтобы удержаться на ногах и не быть размазанными по переборке.
Так продолжалось трое суток.
Но: дизели работали, якорь держал, вахта неслась, связь с базой была, помощь раненным оказывалась, приборка блевотины продолжалась.
Все лодки бригады, кроме нашей, потеряли якоря. Всем требовался ремонт.
Когда тайфун утих и нас, наконец-то, запустили в базу, мы ее не узнали. Сопки стояли голыми, без снега, задрав к небу черные руки редких деревьев. Часть леса была вывернута с корнем. Дороги к поселку не было, как не было и знакомой береговой черты.
Тысячетонный снежный покров, ухнув, лавиной сошел вниз, к морю, накрыв пирсы до половины их длины, и замер у побережья. Море билось в эту многометровую снежно-ледяную стену.
Толстенные металлические швеллеры, в которых были проложены электрические и телефонные кабели, трубы пара и воды для подачи на лодки, покоившиеся на столбах пирса, превратились в причудливую рвано-ажурную абстрактную конструкцию. Главными ее элементами были гигантские штопоры и узлы. Отовсюду торчали растрепанные провода, своим веселым разноцветьем подчеркивая разруху, и рваные кишки трубопроводов.
Столбы тоже были перекручены и завязаны узлами. Один из плавпирсов затонул, криво выставив над водой часть поросшего водорослями брюха, у другого оторвало секцию. Пейзаж был настолько незнаком, а разрушения так сильны, что казалось, не ураган здесь погулял, а атомная бомба средней мощности. Впечатление усиливалось полной тишиной и безлюдьем – нас никто не встречал.
Вскоре, правда, появилась бригада матросов с бербазы, на лыжах и с лыжами за плечами, связки по три. Оказалось, для нас. Были даже носилки для раненого Машкина.
Оставив на лодке вахту, мы совершили лыжный пробег до поселка. Здесь пострадали крыши и окна. Стекла в жилых домах уже вставили, только штаб слепо смотрел в сторону бухты бельмами фанерных листов на окнах.
В нашей казарме тоже свистел ветер и лежали небольшие сугробы. Быт экипажа - дело рук самого экипажа. Стекол в бригаде больше не было, посему, по старинному подводному обычаю, мы «заняли» вторые рамы на первом этаже, в казарме экипажа, находящегося в автономке. Замок на двери, естественно, пришлось сорвать. Дело в том, что уходящие в море оставляют в казарме очень много вещей, которые ну просто необходимы тем, кто остался на берегу. По приходу хозяева не досчитаются даже коек. А замок на то и замок, чтобы его открывали. Когда наша лодка находилась в заводском ремонте, у нас обчистили баталерку с обмундированием и инвентарным имуществом, «позаимствовали» стулья и табуретки, поснимали замки с офицерских кают. Значит, кому-то было нужнее, а скарб подводницкий, в том числе и инвентарный, дело наживное.
Экипаж, запущенный в базу последним, затыкал окна матрасами. Не повезло.
Нас поставили всем в пример и первыми отправили в ремонт, в завод, как наладивших береговой быт и относительный уют.
Да, а Машкин выжил, общими усилиями ногу мы ему спасли. Правда доктора удивлялись, что удар пришелся по ноге, а у парня еще и сотрясение мозга оказалось. Начмед хотел даже статью в научно-медицинский журнал подготовить, но мы с механиком его отговорили.
Автор - © Андрей Данилов.
