Зима 1978-го. За окнами школы — мороз с колючим ветром, но в классе жарко. Пять минут, как идёт урок алгебры. В напряжённой тишине из-за окон доносятся равномерные удары лома — это работает дворник, раскалывающий на тротуаре толстый лёд. Но ещё громче слышны неровные постукивания кусочка мела о школьную доску. Рот у доски сегодня жадно раскрыт на все три её части, что не предвещает сидящим за партами трём десяткам юных горемык ничего доброго. Алексей Палыч стоит спиной к классу и, иногда поглядывая в какие-то свои записи, продолжает заполнять потрескавшийся коричневый линолеум ровными рядами бесконечных цифр. Причём не простых цифр, а цифр с корнями, степенями, скобками и прочими заковыристыми математическими знаками, серьёзно усложняющими жизнь школьников. Безжалостная надпись над доской «Математика — царица наук» не оставляет никаких надежд: сегодня, как и всегда, кто-то из несчастных детей будет принесён в жертву строгой царице. Поскольку Алексей Палыч обладает чудесным даром видеть спиной, периодически он делает замечания: «Сущинский и Галат, не разговаривать. Думайте самостоятельно, как вы будете решать!». Два очкарика-интеллектуала на задней парте послушно перестают шептаться, утыкаются в свои тетради и возобновляют переписывание с доски неумолимо разрастающейся задачи. Через минуту снова строгий учительский голос: «Стволов, сядь прямо и записывай!». Сидящий у окна боком длинноволосый парень беззаботно улыбается и, близко склонившись к сидящей рядом симпатичной соседке, продолжает тихо рассказывать ей на ухо что-то весьма потешное. По-видимому, какой-то новый анекдот. Та прикрывает рот рукой, еле сдерживая смех. «Стволов, ты что, не слышал? Прекрати отвлекать Воронину и повернись к доске!», - в голосе учителя зазвучали стальные нотки. «А чо сразу я?», - вскидывается парень. — Как чо, так сразу — Стволов, Стволов!..». Дописавший последнюю цифру Алексей Палыч резко разворачивается к длинноволосому и несколько секунд молча и пристально смотрит ему в глаза. Кажется, что учительские прямоугольные очки в чёрной оправе постепенно накаляются. Потом неожиданно тычет указательным пальцем, испачканным мелом, в оконное стекло: «Стволов, посмотри туда. Что ты там видишь?». Парень с недоумением поворачивается в заданном направлении и смотрит вдаль, в большое окно второго этажа: «Вижу улицу Интернациональную». В классе кое-где раздаются осторожные смешки. Стволов недовольно оглядывается, пытаясь обнаружить бесстрашных весельчаков, но Алексей Палыч жёстко продолжает, уже горячась: «А видишь на тротуаре человека с ломом?». «Ну, вижу. И чё?», - недовольно бурчит восьмиклассник. «Так вот это ты, Стволов. Да-да! Это ты — в будущем. Потому что ты сидишь боком к доске и не вникаешь в урок. Потому что после восьмого класса ты со своими двойками никому не будешь нужен. Ты не пойдёшь в девятый класс. Тебя не возьмут ни на одну приличную работу. И ты будешь вынужден взять в руки тяжёлый лом и идти в тридцатиградусный мороз долбить лёд на Интернациональной. И ещё Шипилова с собой возьмёшь. Вдвоём, двоечники, будете уши себе морозить!». Парень недоверчиво хмыкает и переглядывается с криво усмехающимся вторым «героем», одетым в полосатый пиджак — Шипиловым. Шипилов предпочитает не вступать в спор, ибо уже давно считается кандидатом на «вылет». В школе его держат только из жалости, чтобы он окончил хотя бы восьмилетку. Говорят, что он нюхает химическую отраву, добытую им где-то на берегу Ишима. Возможно, от этого он периодически подкашливает и иногда как-то очень странно подёргивается. Впрочем, математик уже не обращает на них внимания. Он молча прохаживается вдоль доски, посвёркивая стёклами очков. Наконец преподаватель останавливается посредине класса и бодро спрашивает: «Итак, кто хочет решить эту задачу?». В ответ из разных углов раздаются тихие стоны и тоскливое мычание, как от зубной боли. Внушительные размеры математической головоломки выглядят удручающе, поэтому получать «пару» не хочется никому. Но Алексей Палыч думает иначе и выбирает сегодняшнего жертвенного агнца: «Сущинский, к доске!». Класс облегчённо вздыхает, потому что Сергей Сущинский — лучший математик в классе. Если и не решит задачу, то потратит на неё всё время урока. И, значит, всем можно расслабиться: больше никого спросить не успеют. Серёга делает вид, что ему ужасно не хочется вылезать из-за парты и медленно поднимается. «Ну, смелее, Балдѐрис!», - подбадривает учитель Сергея под одобрительный смех класса. Хотя Алексей Палыч давно обнаружил математические способности Сущинского, но заметил он и то, что тот слишком легкомысленно относится к своим талантам. Отсюда и забавное прозвище, которое педагог дал ученику: гибрид из жаргонного слова «балдеть» и фамилии знаменитого советского хоккеиста Бàлдериса. Серёга расплывается в довольной улыбке и немного вразвалочку выходит к доске. Некоторое время он слева направо рассматривает цифровое чудовище. Наконец театрально поворачивается на сто восемьдесят градусов с фиглярской гримасой, выражающей что-то вроде: «Ну, ничего себе задачка… Да я сейчас умру от неё!». Но Алексей Палыч, напротив, выглядит чрезвычайно довольным. С победным видом он прохаживается туда-сюда около первых парт. Потом останавливается у своего стола и делает по направлению к доске движение рукой, похожее на жест вождя, указующего, куда надо идти, чтобы построить коммунизм. Затем громко изрекает: «Не так страшен чёрт… Как его малюют… На доске!». После того, как хохот в классе прекращается, учитель садится за стол. Оставшись один на один с задачей, Сущинский становится серьёзнее и начинает рассуждать вслух: «Для удобства эту задачу можно разбить на несколько частей. Мы будем последовательно решать каждую. Потом соединим полученные результаты и получим окончательное решение, правильно?». «Пожалуйста, - не возражает математик. — Это ведь ты решаешь, а не мы. У каждого может быть своё решение, поэтому остальные пишут в своих тетрадях. Кто раньше решает, тот поднимает руку».

В классе надолго воцарилась та особенная тишина, которая так радует всех учителей: со скрипением мела на доске и шуршанием тетрадных листков на партах. Периодически диалог у доски продолжался, но следили за ним не все. Вот кто-то уже закончил писать и поднял руку. Учитель попросил передать ему тетрадь и погрузился в чтение. Тем временем у доски шла борьба с математическим монстром. Вот уже всё больше и больше кусков зловещей задачи стёрты тряпкой, а на мокром месте написаны новые, вполне себе мирные и обычные трёхзначные цифры.

Снова зашептался со своей соседкой, как всегда сидящий вполоборота у окна, Стволов. Вдруг оба они фыркнули и начали гоготать: наверное, после очередного анекдота. Алексей Палыч вскочил со своего места и пулей подлетел к Стволову. «Вон из класса!», - вдруг заорал учитель таким ужасным голосом, что кто-то, наверное, даже вздрогнул от неожиданности. Но нерадивый ученик не торопился вставать: видимо, хотел показать, что он-то не из пугливых. Тогда Алексей Палыч схватил его портфель, стремительно подошёл к двери, широко распахнул её — и лихо пнул. От энергичного пинка видавший виды портфель улетел в рекреацию метеором. И сразу стало слышно, как на деревянный пол с грохотом высыпалось его содержимое и — раскатилось в разные стороны. Не дожидаясь от разгневанного педагога особого приглашения, ошарашенный Стволов быстро выскочил за дверь. Раскрасневшийся Алексей Палыч с силой захлопнул её. Мгновение молча постоял, вытащил из кармана носовой платок, снял очки и стал их медленно протирать. Потом тихо сказал: «Че-тэ-дэ». Так он обычно говорил, когда успешно доказывалась какая-то теорема, и расшифровывалось сокращение «ч.т.д.» так — «что и требовалось доказать».

И вдруг случилось нечто совсем неожиданное: в классе раздались аплодисменты. Сначала редкие и тихие, потом в ладоши захлопали все. Захлопал и Сущинский, хотя хлопать рукой с мелом ему было неудобно. Это не были аплодисменты за шоу. Это было общее признание справедливости и правильности решительных действий учителя. Алексей Палыч положил платок в карман, надел очки, обвёл класс глазами и спокойно произнёс: «Благодарю вас, наш урок продолжается. Итак, на чём мы остановились?..».

Как-то летом в начале 1990-х я приезжал в родной город. И — суждено же было этому случиться — в Черёмушках, прямо напротив школы, лицом к лицу столкнулся с одноклассником. Тем самым, который обычно сидел за партой не прямо, а боком, и которому Алексей Палыч «предсказал» нелёгкую судьбу дворника. Впрочем, если бы наш математик его сейчас увидел, то решил бы, что оказался, к сожалению, прав: вид у его бывшего ученика был довольно-таки помятый. Впрочем, держался Стволов вполне уверенно и, если бы не тяжёлый запах перегара, можно было бы решить, что он трезв.

— О, кого я вижу! Здорово, Витёк! Давно не виделись. Ну чё ты, где ты?

— В Омске сейчас живу, сюда к родным приехал. А ты?

— Ну, и я тоже пучком… Слушай, может по пивасику, за встречу? Тут под горой «корова» стоит. Нет? Жаль… Слышь, может, тогда выручишь денежкой? Мне совсем маленько не хватает.

— Слушай, а у меня только российские.

— Это ничо. Давай, давай, я сам поменяю. Во, пасиб!

— Что, совсем плохо с деньгами?

— Да, в общем, тут такое дело… Понимаешь, как-то забухал. Ну, хорошо так забухал, если честно. Короче, там своя история… Ну, и продал свою квартиру, в смысле родительскую. Ещё и должен остался… Сейчас у знакомых живу. Пока не выгоняют…

— И как ты теперь? Работаешь?

— Помаленьку, то там, то тут. Теперь с работой, сам знаешь — нигде не берут. Короче, давай пять, я помчался: там быстро разбирают…

Больше мы с ним никогда не виделись. Те мои одноклассники, которые знали городские новости, говорили, что в один из его дней рождения Стволова убили в каких-то гаражах. То ли денег должен кому-то был, то ли просто по пьянке…

Недавно на сайте «Бессмертный полк» я нашёл интересную публикацию, сделанную от имени ребёнка. Вот такой текст:

«ИСТОРИЯ СОЛДАТА. Мой прадедушка, Богомолов Алексей Павлович, был совсем молоденьким 18-летним пареньком, когда началась Великая Отечественная война. Он тогда учился в землеустроительном техникуме в городе Петропавловске Казахской ССР, откуда и был призван на фронт. Моя бабушка, его дочка, рассказывала, что на фронте он командовал взводом, в котором было больше 40 человек, старше его в 2-3 раза. Солдаты любили своего командира, выполняли все его команды и после удачных атак часто говорили: «Эх, Ленька, молодец, ясное море...!». При форсировании Днепра мой прадедушка со своим отрядом на понтонных лодках ночью первыми переправились на правый берег реки и заняли плацдарм почти без потерь. За это прадедушку наградили орденом Красной Звезды! Прадедушка был несколько раз ранен, а в 1943 году в боях за город Любеч получил тяжелое ранение, перенес 8 сложных операций и отправлен в тыл. Победу он встретил в госпитале. После окончания войны прадедушка закончил 2 института и еще 55 лет преподавал математику и физику в школе детям таким же, как я».

Алексей Палыч никогда не рассказывал нам о своей жизни. Вроде бы, до того, как стать учителем математики, он воевал. Не совсем уверен, о нём ли точно идёт в этой публикации речь, фотографии там никакой нет. Но фамилия, имя, отчество и город, где находится наша школа, совпадают полностью.

Прежде чем закончить начатый рассказ об экзамене по научному атеизму и о том, кто в действительности написал Коран, несколько слов скажу о месте, где проходил тот самый достопамятный экзамен.

В начале восьмидесятых наш филфак базировался в старом двухэтажном корпусе из красного кирпича. Располагался этот корпус за «хрущёвками» в двух шагах от пересечения улиц Интернациональной и Театральной. Здание являлось составной частью пединститута. И было оно предназначено для обучения будущих сеятелей доброго, разумного, вечного. Однако, как снаружи, так и внутри, более всего оно походило на хозяйственную постройку времён царя Гороха. Пол там гнил и проваливался, стены трескались, в дожди с потолка текли ручейки, а зимой было так прохладно, что студенты сидели на лекциях в куртках и шубах. По-моему, уже тогда эту лавочку хотели сносить, но как-то откладывали. Наконец, нашлись добрые люди и развалили всё это хозяйство где-то в начале девяностых, заодно с Советским Союзом. Кстати, по совершенно непроверенным, но довольно устойчивым слухам, в годы Гражданской войны то ли белые офицеры, то ли красные комиссары держали тут своих лошадей. Поэтому неудивительно, что между собой студенты предпочитали именовать сей дышавший на ладан храм знаний не иначе, как конюшней.

Итак, у группы студентов-филологов, в одной из аудиторий этой конюшни, принимал экзамен по научному атеизму легендарный преподаватель Феликс Августович Хомутовский. «Легендарный» – это без всякого преувеличения, потому что сказаний и преданий об этой незаурядной личности в институте ходило предостаточно. Например, кто-то рассказывал о беспрецедентном случае, когда Феликс Августович – естественно, в рамках своего учебного предмета – водил группу студентов на экскурсию в православную церковь. И к немалому удивлению комсомольцев-экскурсантов, во время общей молитвы поставил их всех на колени и заставил креститься – под тем предлогом, что мол «нельзя оскорблять чувства верующих». Или, скажем, кто-то самолично слышал от него крамольную фразу: «Чем больше я занимаюсь научным атеизмом, тем больше верю в Бога».

Но вернёмся в аудиторию, где к ответу была призвана очередная жертва режима коммунистического безверия, а именно – Гульнара. Кстати, родная сестра того Мухтара, который только что назвал автором Корана боксёра Мухаммеда Али.

Между прочим, Гульнару никто не звал Гульнарой. Для всех нас она была просто Гулей. Гуля разбиралась в религиях немногим лучше своего брата, но в общем правильно ответила на вопросы билета. Казалось, что экзамен гарантированно близится к прекрасному финалу. И всё же «на засыпку» её ждал тот же сакраментальный дополнительный вопрос. И Феликс Августович задал его, как задавал всем без исключения представителям коренной нации Казахстана. Заглянув в зачётку, преподаватель вопросил голосом с какой-то иезуитской интонацией: «Гульнара, а знаешь ли ты, кто написал Коран?». Не сомневаясь в своей абсолютной правоте и не ожидая подвоха, Гуля жизнерадостно и просто ответила: «Знаю, конечно. Коран написал Аллах».

Скрип ручек и шуршание листочков в аудитории вмиг прекратилось. Студенты замерли в предчувствии недоброго. Экзаменатор напрягся, но уже как-то иначе. Не так, как при заковыристом ответе гулиного брата. Крупное лицо Феликса Августовича начало медленно краснеть. Он потянулся за графином и налил полный стакан воды. Выпил всю и буквально впился в студентку сердитыми глазами. «Правильно ли я вас понял, Гульнара, что Коран написан Аллахом?», - взволнованно вымолвил преподаватель. «Ну да», - ничтоже сумняшеся подтвердила улыбающаяся и довольная своими правильными ответами студентка. Но, в отличие от Гули, Феликс Августович радостным не выглядел. Отнюдь, он стал тяжелее дышать и говорил как-то отрывисто, с нарастающей громкостью: «Вы говорите. Что Коран написал Аллах. И вам наверняка известно. Что Аллах. В представлении мусульман. Это высшее духовное существо. Сотворившее небо и землю. Иными словами. Аллах – это Бог?». Вопрос был из разряда риторических, поэтому ответа не требовал. Ответа и не последовало: Гуля сидела, молча внимая преподавательскому монологу, всё больше напоминающему приговор ВЧК.

А Феликс Августович, между тем, продолжал говорить, уже встав из-за стола и взволнованно прохаживаясь по аудитории – от одной треснувшей стены до другой. «Послушайте. И это говорит. Студентка четвёртого. Последнего курса. Выпускного курса. Педагогического института. Говорит без пяти минут. Школьный учитель. Идеологический работник. Призванный просвещать. Детей. Воспитывать из них. Атеистов. И строителей коммунизма!». Последние слова были произнесены с таким трагическим надрывом, за которым чувствовался немой вопль души: «Да разве с таким бестолковым народом коммунизм построишь?..».

Всё больше волнуясь, Хомутовский, обращаясь уже не столько к приговорённой, сколько ко всем присутствующим, вещал всё более трагично и зловеще: «Значит, напрасно. Я читал вам. Двадцать лекций. О том. Что никакого Бога нет. Что никакого Аллаха нет. Что всё это. Человеческие выдумки и фантазии. Значит напрасно. Я проводил. Семинарские занятия. О том. Что все. Так называемые. Священные книги. Написаны людьми. И защищают интересы. Правящих классов. Чтобы держать в повиновении. Простой народ. Потому что теперь. На последнем экзамене. Перед государственными экзаменами. Вы так запросто. Говорите мне. Что Коран написал. Аллах!».

Возможно только теперь, когда гнев экзаменатора стал настолько явным, что в аудитории запахло лютой смертью от костра святой инквизиции, наша Гуля наконец-то сообразила, что что-то пошло не так, и она брякнула какую-то несусветную ересь. Ересь с точки зрения научного неверия, разумеется.

Девушка виновато оглянулась и обвела аудиторию умоляющими глазами жертвенного агнца. Какой-то смельчак прошептал ей только одно слово: «Догма». Слово оказалось вполне волшебным, чтобы спасти несчастную от неминуемой гибели в праведном пламени яростной зари коммунизма. Который, по словам Энгельса, был не догмой, а руководством к действию.

«Это догма такая!», - быстро выпалила будущая учительница русского языка и литературы, как можно более преданно глядя на порядком разгорячённого апологета научного безбожия. Тот замер, словно сам не веря такому нежданному счастью, а потом просветлел и радостно подхватил: «Конечно же! Это догма! Об этом надо было! Сказать сразу же! Не расстраивая меня! И своих товарищей!».

Все вздохнули с облегчением. Жертвоприношение было отменено, предопределённая к смерти – помилована. При взаимном удовлетворении сторон зачётка с выстраданным трояком была вручена Гульнаре. Экзамен по научному атеизму продолжался…

В девяностые годы, опять же, по непроверенным слухам, Феликса Августовича видели в молитвенном доме петропавловских баптистов. Тех самых баптистов, которых на своих занятиях он называл не иначе, как сектантами. Якобы во время собрания он там плакал, сидя на последней скамейке. Рассказывают также, что в последние годы жизни Хомутовский стал христианином и посещал богослужения в католическом костёле. Том самом, что находится в городском парке на бывшей улице Ленина, а ныне на улице Конституции Казахстана. И это – чистая правда.