Лидочка, отпустив извозчика, не торопясь пересекла залитую летним солнцем площадь и зашла в здание вокзала. Вздохнув, купила билет в вагон третьего класса.

- Невелика беда, милая моя, - подумала про себя. – Деньги с неба не падают, иногда разумно побыть экономной.

Посмотрела на наручные часики (папенькин подарок в честь поступления на «женские курсы Герье») и, отметив, что до отправления поезда ещё три четверти часа, загрустила. В зал ожидания для пассажиров второго-третьего классов идти не хотелось. В буфете веселилась шумная кампания мастеровых, и Лидочка, независимо помахивая саквояжем, направилась в ресторан. Заказав кофе с бисквитом, водрузила на нос очки и, открыв томик Надсона, принялась украдкой разглядывать посетителей. Скользнула взглядом по тучному пехотному капитану, дремлющему над тарелкой с окрошкой; по бонне с воспитанницей, угощающихся лимонадом; по священнику, вполголоса бранящему официанта. Привлекли же её внимание двое у окна. Казалось, ничего необычного те из себя не представляли. Средних лет прилично одетый господин и седобородый старик, в длинной мешковатой блузе из серой бумазеи.

- Вероятно, племянник, - решила Лидочка, - сопровождает дядю в Москву. Или сын везёт престарелого отца к внукам?

Лицо старика казалось знакомым. Она наморщила лоб, вспоминая, не родительский ли это приятель? Или кто-то из папенькиных сослуживцев?

Те увлечённо беседовали. До Лидочки временами доносились обрывки фраз: «способ устройства человеческих обществ», «истина для большинства», «игры физических и механических сил».

Впрочем, не это заинтересовало её, а то, как старик ел солёные грузди с картошкой. С каким непринуждённым изяществом пользовался ножом и вилкой, успевая при этом говорить с собеседником.

- Где же я его видела? - пыталась вспомнить Лидочка.

И только когда, господин, промокнув губы салфеткой сказал: «Скоро отправление, Лев Николаевич», всё стало на свои места.

- Граф Толстой! - чуть не взвизгнула Лидочка. – Взаправдашний!

Вскочила, едва не опрокинув недопитую чашку кофе, но тотчас села.

- И отчего не купила билет в первый класс? - простонала про себя. – Сейчас, глядишь, ехала бы в одном вагоне с Толстым. Может быть, даже, рядом. А повезло бы, так и заговорила с ним. Дура-дура-дура!

Какова же была радость, когда, выйдя на перрон, Лидочка увидела, что Лев Николаевич со спутником садятся в «зелёный» третий класс. Она стремглав бросилась к дверям и взлетела по ступеням, едва не сбив с ног проводника. Вагон, слава Богу, оказался наполовину пустым. Лидочка замерла на мгновение, высматривая Толстого, а заметив, облегчённо выдохнула. Скамья в соседнем ряду пустовала. Конечно, она предпочла бы сидеть напротив графа, но, увы, там уже обосновался крестьянин с женой. Впрочем, находиться на расстоянии вытянутой руки от Толстого уже казалось невероятной удачей.

Перед самой отправкой поезда, на месте перед ней расположился землемер в щегольской фуражке, принеся с собой запах табачного дыма, «Цветочного» одеколона и дёгтя.

Лев Николаевич, тем временем, разговорился с мужиком. Точнее, граф взялся расспрашивать – откуда тот родом; велика ли семья; держит ли корову? Крестьянин, сначала напуганный подобным вниманием, бурчал что-то односложное. Однако, вскоре, почувствовав неподдельный интерес Толстого, стал отвечать куда более охотно.

Лидочка удивлённо отметила, что мужик в разговоре, несмотря на скромный наряд Льва Николаевича, с первых слов принялся величать того «барином».

«Русский пахарь барина поротой задницей чует», вспомнились слова папеньки.

- Вот скажи, - внезапно спросил его Толстой, - ты достаток имеешь, детьми бог не обидел, можешь на праздник нарядиться. Получается, счастлив?

- Надобно жить, как набежит, - лукаво прищурился мужик.

- Верно, - хлопнул себя по коленям Лев Николаевич. – Полного счастья в жизни нет, есть только зарницы его.

Спутник Толстого согласно покивал и, достав из кармана сюртука пухлую записную книжку, немедленно что-то пометил в ней.

Лидочка, спохватившись, тоже вынула из саквояжа блокнот с карандашом и немедленно записала что «счастье – зарница».

- А как с соседями живёшь? – продолжал пытать мужика Лев Николаевич. – Ладно ли?

- В согласии.

Землемер, до этого молча прислушивающийся к беседе, откашлялся.

- Прошу великодушно простить, что вмешиваюсь, - заговорил он. – Да только по службе всё об этом добрососедстве знаю. Весной пахать затеются, не найдут межи и давай лаяться, а потом подерутся до крови. Приходится ехать, заново межевать. Утихомирятся, сядут пить мировую и вдругорядь схлестнутся. Варвары, иначе не назовёшь. Как есть безграмотные варвары!

- В Государственной Думе, - обернулся к нему Толстой, – тоже самое. Что ни день, то ссора. Что ни неделя, то драка. И там, выходит, безграмотные варвары?

Лидочка, стараясь не упустить ни слова, записывала.

- Вот на курсах удивятся, узнав, кого встретила, - предвкушала она. – А увидят записи, так просто умрут от зависти.

Лидочка зажмурила глаза. И решила, что перед прибытием в Москву, всенепременно надо попросить графа расписаться в блокноте.

Мужик, обиженный словами землемера, взялся припоминать, сколько несправедливостей терпит деревня «от межевиков».

- Верно говоришь, - одобрительно качал головой Толстой.

Между тем, жена мужика, с самого отправления поезда молча смотревшая в пол, оживилась и сейчас с нескрываемой гордостью поглядывала на супруга, так безбоязненно ведущего беседу с господами.

- Сделайте милость, - она сняла с багажной полки корзину, - отведайте пирогов.

- Ах, спасибо, хозяюшка, - потёр ладони граф. – С грибами?

- И с грибами, и с картошкой, - засуетилась та. – А порумянее с яблоками.

Спутник Толстого занервничал.

- Софья Андреевна категорически запретила.., - заговорил, было, он.

- Пустое, - беззаботно отмахнулся Лев Николаевич, принимая ещё тёплый пирог.

От угощения никто не отказался.

- Повезло тебе с женой, - откусив сразу треть, подмигнул Толстой мужику.

- Врать не стану, - ответил тот, - баба справная.

Супруга, зардевшись от похвалы, смущённо отвернулась. Промокнула концом платка счастливую слезу.

- А вы, сударь, венчаны? - нацелившись надкушенным пирогом на землемера, неожиданно спросил граф.

- Пока нет.

- В таком случае, позвольте полюбопытствовать. Какие достоинства хотели бы видеть в будущей невесте?

- Извольте, - посерьёзнел тот. - Хотелось, что бы супруга разделяла мои взгляды на жизнь. Имела, пусть домашнее, но образование. Любила детей.

- А ты как считаешь? - обернулся Толстой к мужику. - Что в женщине главное?

- В бабе-то? Что б здоровая была.

- Вот! – воскликнул Лев Николаевич, да так громко, что многие в вагоне обернулись. – Вот он единственно верный ответ! Не то задурили девицам головы образованием, а те и рады. Лезут в науку с куриными мозгами. А если и проявят чудеса ума, то лишь чтобы сделать какую гадость. Деторождение и детовоспитание - вот всё на что женщина годится, для чего богом создана. Потому главное для неё - физическое здоровье.

Лидочка выронила карандаш и с минуту просидела в оцепенении, уверяя себя, что ослышалась.

Но нет!

- ... женщины лишены нравственного чувства, как двигателя. У них этот парус не натягивается и потому не везет, - доносился голос Толстого.

- Поверьте, - чуть подавшись вперёд, прошептал ей землемер, - который год езжу по губернии и обязательно, в каждой поездке встречаю подобного мыслителя, вцепившегося в прошлое старого болвана.

Лидочка убрала блокнот в саквояж и решила не рассказывать подругам о встрече с Толстым. Зато, может быть, упомянет, что познакомилась в поездке с крайне приятным и обходительным мужчиной.

Поправила очки и улыбнулась землемеру.

Поздравьте! Этот рассказ выиграл "Сезонку" за май на сайте издательства Alterlit. Если вы пишете, то добро пожаловать на Alterlit за денежными призами и доброжелательными читателями.

***

Шумная и бурлящая по ночам Большая Дмитровка была пустынна. Ни выстроившихся вдоль улицы щеголеватых «лихачей», ни задорных «голубчиков». Прогуливался, заложив руки за спину усатый грузный городовой, да, оживлённо болтая, спешила тройка студентов.

Швейцар скользнул взглядом по визитной карточке, и бесстрастное лицо его озарилось улыбкой.

- К Павлу Михайловичу? Секундочку-с.

Неслышно подошёл лакей, принявший шляпу и проводивший через просторный зал Купеческого Клуба к отдельному кабинету.

- Как прикажете доложить? – шепнул, замерев у порога.

- Николай Иванович Крамской.

Постучав, слуга заглянул внутрь кабинета и тотчас вынырнул наружу, с поклоном отворив дверь.

Павел Михайлович Третьяков, худой длинноносый мужчина с русой бородой, привстал из за стола, заваленного бумагами, приветствуя гостя. Указал рукой на стул напротив, приглашая присесть.

- Прошу великодушно простить, что пригласил в клуб, а не явился сам, - заговори он, - но, поверьте, совсем не имею времени. Посчитал, что как старый знакомый, не обидитесь.

- Какие, право, могут быть извинения? – немедленно откликнулся Крамской. – Всегда в вашем распоряжении.

- Желаете отобедать? Нет? В таком случае, позвольте, перейти сразу к делу.

Третьяков на мгновение задумался, оглаживая бороду. На манжете белоснежной рубашки вспыхнула бриллиантовая запонка.

- Как вы, может быть, слышали, я последние несколько лет увлечён созданием галереи «лиц дорогих нации». Иначе говоря, портретами современных писателей, чей вклад в отечественную литературу, на века останется в памяти потомков. В коллекции будут Тургенев, Достоевский, Некрасов, Салтыков-Щедрин.

- Попросит рекомендовать кого? – согласно кивая, заволновался Крамской. – А, вдруг, предложит написать мне? Кого же? Гончарова? Островского? Лескова?

- Слышал, вы знакомы с Толстым, - внезапно сказал Третьяков.

- Мы представлены друг другу, - Николай Иванович, постарался скрыть ликование, и говорить как можно увереннее. – Даже получил от графа весьма доброжелательное письмо.

- В таком случае, поручаю вам написать портрет графа.

- Почту за честь, - едва сдерживаясь, чтобы не пуститься в пляс, ответил Крамской.

Третьяков внимательно посмотрел на художника.

- Однако считаю необходимым предупредить, что Толстой категорически отказывается от создания каких-либо своих изображений. Даже согласившись на фотографический снимок, требует немедленного уничтожения пластины. Капризен и неуступчив яснополянский гений.

- Но, надеюсь, вам-то не откажет? – занервничал Крамской.

- Отказал трижды. Поверьте, пришлось приложить немало усилий, но безрезультатно. Обращался даже за помощью к Фету, с которым дружен Лев Николаевич. Увы, напрасно.

- Боюсь, что в таком случае.., - загрустил Крамской.

- Вы знаете, я никогда не плачу лишнего, - перебил Третьяков, выкладывая на стол конверт, – но, на этот раз, утрою гонорар. Вот аванс. Если, несмотря на просьбы, Толстой откажется позировать, можете не возвращать.

- Берусь, - поспешно ответил Крамской.

***

В Ясной Поляне Иван Николаевич был встречен с таким искренним радушием, что невольно усомнился в слухах о суровости «великого затворника». Гостеприимство Софьи Андреевны не имело границ, а сам Лев Николаевич оказался столь тонким ценителем живописи, что Крамской получал искреннее удовольствие в беседах с ним.

- Признайтесь, - спросил за вечерним чаем граф, - сколько времени вы писали «Христа в пустыне»?

- Около трёх месяцев.

- А готовились?

- Наверное, всю жизнь.

- Так и дОлжно быть. Именно всю жизнь, - прижал руки к груди Лев Николаевич.

- Он мой, - облегчённо выдохнул про себя Крамской.

Каково же было удивление Ивана Николаевича, когда на следующий день художник, изложив истинную цель визита, получил категорический отказ.

- Вынужден отказать, - посуровел Толстой. – И прошу больше не возвращаться к этой теме.

- Помилуйте, отчего?

- Нахожу в заказе собственного портрета одну из величайших угроз для творчества. Гордыню и самолюбование.

- Но, Лев Николаевич, картина будет написана для галереи г-на Третьякова. Множество, обожающих вас людей и, не имеющих счастье увидеть лично, наконец, смогут лицезреть изображение величайшего из современников.

- Тем более, не хочу, - нахмурился Толстой.

Однако Крамской не думал сдаваться.

За обедом, заведя разговор о любимом графом Шиллере, вскользь упомянул, что благодаря написанному при жизни портрету, потомки сегодня могут взглянуть на прославленного поэта и философа.

Вечером, на прогулке, зная о натянутых отношениях Толстого с Тургеневым, как-бы случайно вспомнил, что Иван Сергеевич сейчас в Париже позирует Илье Репину.

Едко высмеял Кирилла Горбунова, написавшего Лермонтова «по памяти». Пустился в рассуждения о ничтожности фотографии в передаче внутреннего мира.

Безрезультатно!

Ночью, Крамского, мучимого бессонницей, внезапно озарило.

- Не гневайтесь, - обратился он наутро к сидящему в саду Толстому, - но вынужден привести последний, пусть и неприятный довод.

- К вашим услугам, - ответил граф, с треском откусывая яблоко.

- Увы, люди смертны. Никто не знает, сколько лет кому отмеряно. Может быть, пройдёт тридцать, сорок, пятьдесят лет и вас не станет. И вот тогда десятки живописцев возьмутся писать портреты величайшего из писателей. По сохранившимся фотографическим карточкам, по воспоминаниям знакомых, по чьим-нибудь бездарным наброскам. Подумайте, кто явится миру на этих чудовищных работах, вы или некая карикатура? Неужели таким увидят графа Толстого будущие читатели?

- Лёвушка, - неслышно подошла Софья Андреевна, - боюсь, что Иван Николаевич прав.

Толстой догрыз яблоко.

- Я подумаю, - наконец сказал Толстой, вставая.

- Согласится, - прошептала на ухо Крамскому Софья Андреевна.

***

Прошло несколько томительных дней ожидания, прежде чем граф пригласил Ивана Николаевича в рабочий кабинет.

- Во-первых, - принялся загибать пальцы Толстой, - если портрет не понравится, то будет незамедлительно уничтожен.

- Конечно же, - покорно согласился Крамской.

- Во-вторых, позировать стану не более трёх раз.

- Этого вполне достаточно.

- И в-третьих, картина останется у меня, а Третьякову сделаете копию.

Последнего Иван Николаевич никак не ожидал.

- Боюсь, что г-н Третьяков потребует оригинал, - занервничал он.

- Его желания мне безразличны, - насупился Толстой. И, понимая, что последняя фраза прозвучала довольно резко, добавил, - настоятельно прошу не воспринимать эти требования на свой счёт.

Крамской немедленно телеграфировал в Москву, написав, что граф согласен позировать для портрета, но с некоторым условием.

Ожидать ответа пришлось долго. За это время Иван Николаевич буквально извёл прислугу, ежечасно интересуясь, нет ли для него почты. Получив, наконец, ответную телеграмму, нетерпеливо развернул и, не сдерживая ярости, в клочки изорвал бланк с единственным словом «Нет». Сбежал с крыльца и, подобрав на дворе палку, бросился за конюшню, где принялся остервенело рубить заросли крапивы. Там его и озарило.

Дождавшись вечернего чая, после которого семейство Толстых село играть в «подкидного», он обратился к графу.

- Лев Николаевич, а что если напишу два портрета? Одновременно буду работать на двух холстах. Выберете понравившийся, а другой уедет к г-ну Третьякову.

- Продолжайте, - отложил карты Толстой.

- Бесспорно, они будут схожи, но один не станет копией другого, - и тут же добавил. – Свой портрет получите от меня в подарок.

- Замечательно, - захлопала в ладоши Софья Андреевна.

- Подумаю, - кивнул граф.

Размышлял Лев Николаевич неделю. Крамской первые дни ходил на этюды, но вскоре забросил и просто лежал в комнате на диване, куря папиросу за папиросой. Чёрт возьми, требовалось только согласие Толстого, а позирование стало уже не так важно. За время проведённое в Ясной Поляне, черты графа настолько отпечатались в памяти, что и через десять лет он, не задумываясь, написал бы портрет.

И всё же свершилось! Сентябрьским, чуть тронутым запахом дозревающей антоновки, утром горничная доложила - « барин ждёт, чтоб картину рисовать».

***

Работал Крамской без малого месяц. Писал, не лукавя и не задумываясь, понравится ли графу завораживающий волчий взгляд двойника. Пугающий, но, в то же время, таящий в себе некую боль. Не стал уменьшать и непомерно большие уши.

- Нарядить в арестантские лохмотья, да в острог, - бормотал вполголоса, разглядывая портрет.

Собирался было править, но останавливался, - Вот, только он и на каторге будет первым из прочих.

Сказать по правде, граф на картине казался куда больше Толстым, чем тот, который сейчас пил кофе в беседке. Живой Лев Николаевич выглядел беспечным, читавшим Вольтера, и оттого в меру либеральным, русским барином. Нарисованный же, излучал неподдельную ярость и волю, умело скрываемые недюжинной силы рассудком.

Шли дни, а Крамской не решался представить графу готовые портреты.

Этой ночью его разбудил яркий свет. Рядом с кроватью, держа керосиновую лампу, сидел на корточках Толстой в ночной рубахе.

- Иван Николаевич, - сказал он, - каюсь, не утерпел и посмотрел картины. Вы, дорогой мой, превзошли всех и самого себя.

- Не представляете, как приятно это слышать, - приподнялся на локте Крамской.

- И надеюсь, - продолжал граф, - со временем поймёте и простите мой поступок.

- Я не совсем понимаю…

- После этих портретов вы не должны больше никого писать.

- Помилуйте, Лев Николаевич. Но это моё призвание. Хлеб насущный, в конце концов.

- Не должны и не сможете.

Толстой поставил лампу на пол. Шагнул к Крамскому, и тот с ужасом увидел зажатое в кулаке графа сапожное шило, нацеленное ему в глаз.

- Караул! – завизжал Иван Николаевич, просыпаясь от собственного крика.

Вскочив, Крамской забегал по комнате, пытаясь унять дрожь. Распахнув, по пояс высунулся в окно, жадно глотая влажный октябрьский воздух.

И решил, далее не откладывая, сегодня же показать работы Толстому.

***

Граф уже четверть часа молча стоял перед портретами, заложив руки за спину. Иногда начинал раскачиваться с носка на пятку, но так же, не говоря ни слова. Крамской, ожидавший чего угодно, но только не этого тягостного молчания, был близок к обмороку.

- Что ж, Соня, - обернулся Толстой к супруге, - случилось то, что я и предполагал. Иван Николаевич усерднейшим образом выказывал дружбу, а как дошло дело до работы, взял и огорошил. Всё вытащил наружу. И мою непомерную гордыню, и жажду признания, и тяжёлый характер.

Гостиная поплыла у Крамского перед глазами и он, чтобы не упасть, привалился спиной к стене.

- А уши могли бы немого уменьшить, - неожиданно подмигнул Лев Николаевич. И обнял опешившего художника.

- C'est incroyable (Это невероятно). Incroyable, - повторяла Софья Андреевна, вытирая платком слёзы.

- Очень рад, - лепетал в объятиях Толстого Иван Николаевич, чувствуя, что сейчас тоже разрыдается.

- Борюсь с желанием, - зашептал на ухо Крамскому граф, - оставить оба портрета у себя.

- Помилосердствуйте, - застонал художник.

- Знаю, - наконец разжал объятия Толстой. – Уговор дороже денег. Но, который выбрать?

Он закружил по гостиной, рассматривая холсты то с одного, то с другого бока. Наклонял голову, прищуривался, порой подходил совсем вплотную.

- Поставлю у себя в кабинете, - решил граф. – Ответ дам завтра.

И забрав оба портрета, ушёл.

Утром к завтраку Лев Николаевич не вышел. Пропустил и обед. На осторожный вопрос Крамского, «Здоров ли граф?», Софья Андреевна лишь развела руками.

- Заперся и пишет. Видимо ваши работы придали мужу новых сил.

Иван Николаевич понимающе кивнул. Подумал, что однажды в светской беседе можно будет упомянуть, как его картины побудили Толстого взяться за новый роман.

Потянулись бесконечные недели. Изредка граф, покинув рабочий кабинет, сталкивался с Крамским, но погружённый в свои мысли, не узнавал художника. Как-то за обедом поинтересовался, «не испытывает ли какой нужды земская больница?». В другую встречу сурово выговорил, что духовный сан не даёт Ивану Николаевичу права бесцеремонно вести себя с безутешной вдовой.

- Наберитесь терпения, - вздыхала графиня. – Однажды творческий пыл иссякнет, и Лев Николаевич вернётся.

Когда выпал первый снег, Крамской повалился в ноги Софье Андреевне.

- Заклинаю, сделайте что-нибудь, - молил он. – Оставить всё и уехать не могу. Ожидание же, сводит с ума. Вчера, ложась спать, я начал всерьёз задумываться о самоубийстве.

- Хорошо, - побледнела та. – Ступайте, собирайте вещи и будьте готовы отправиться домой.

Крамской, ни слова не говоря, направился в свою комнату.

Через час в дверь постучали. На пороге, держа свёрток, стояла Софья Андреевна.

- Вот портрет для г-на Третьякова, - сообщила она. - Внизу ждёт повозка, которая отвезёт вас на станцию.

- Толстой сделал выбор? – не веря счастью, спросил Крамской.

- Увы, - грустно улыбнулась графиня. – Зайдя в кабинет, я забрала ближайший из стоящих портретов.

- А, Лев Николаевич?

- Пишет. Даже не повернул головы.

- Но, что будет, когда обнаружится пропажа?

- Скажу, что собственноручно отдал.

Крамской рухнул на колени и поцеловал руку Софье Андреевне.

***

Третьяков принял Ивана Николаевича в том же кабинете Купеческого Клуба.

Установив портрет на стул, сделал несколько шагов назад. Застыл, скрестив руки на груди.

- Отрадно, что не ошибся, в выборе художника, - вымолвил после долгой паузы. – Я, как знаете, скуп на похвалы, но это поистине шедевр. Скажу больше – фундаментальная работа.

Третьяков, присел к столу, и, быстро подписав чек, передал Крамскому. Тот безразлично, даже не взглянув на сумму, опустил листок в карман.

- И вот, что мне сейчас пришло в голову, - откинулся на стуле Третьяков. – Раз уж вы так сдружились с графом, напишите-ка ещё три-четыре портрета. Толстой за письменным столом. Толстой, погружённый в раздумья. Может быть и ростовой портрет. Готов выдать аванс немедленно. Что скажете, заманчиво?

- Дозвольте, на минуту отлучиться, - ответил Крамской и, развернувшись на каблуках, вышел.

У дверей Клуба принял от лакея пальто. Не спеша спустился по ступеням на улицу. Простоял с закрытыми глазами и, вдруг, оскальзываясь на льду и нелепо взмахивая руками, бросился бежать прочь.

Оставив военную службу, подающий надежды молодой прозаик Лев Николаевич Толстой поселился в Петербурге, где был принят и обласкан редакцией «Современника». Николай Алексеевич Некрасов, прежде уже публиковавший в журнале его повесть «Детство», немедленно ввёл начинающего литератора в круг авторов северной столицы.

***

Из воспоминаний Д.В. Григоровича

...в тот день, вернувшись в Петербург и зайдя выпить чашку кофе к «Доминику», случайно столкнулся с Л. Н. Толстым. Узнав от меня, что сегодня в редакции состоится обед, граф, не раздумывая, изъявил желание присутствовать на нем. Дорогой я счёл необходимым сообщить, что, отобедав, члены редакции собираются обсудить новый роман m-me George Sand и наверняка будут рады услышать мнение молодого автора. На это Толстой ответил, что с удовольствием примет участие в дискуссии.

Обед прошёл благополучно; граф много шутил, хвалил поданные блюда и вино. Однако когда заговорили о творчестве m-me George Sand, сделался молчалив. Слушая похвалы, а надо сказать, большинство авторов являлись её фанатичными поклонниками, иронически пожимал губы.

В завершении слово взял Тургенев, познакомившийся с m-me во время своего визита в Париж. Назвав её «величайшей романисткой современности», Тургенев поведал, что имел честь пригласить m-me George Sand в Петербург, для встречи с множеством преданных почитателей.

— Хорошо было бы, — внезапно раздался голос Толстого, — прокатить эту бесстыжую бабу на позорной телеге по всему городу, а затем посечь кнутом.

— Простите? — задохнулся Иван Сергеевич.

— У нас и своих дур предостаточно, — невозмутимо продолжал граф. — Зачем же ещё привозить?

— Попрошу вас этого не говорить! — воскликнул, багровея, Тургенев.

— Отчего же не говорить того, в чем я убежден, — отвечал Толстой.

Вспыхнувший спор начал принимать нежелательный оборот, и многие из присутствующих потянулись к дверям. Иван Сергеевич кипел, Толстой же, казалось, получал истинное удовольствие. Стараясь побольнее уязвить оппонента, он несколько раз переврал имя писательницы, отчётливо произнеся «m-me Zad». К этому моменту помещение редакции уже опустело и в кабинете осталось лишь трое — я, взбешённый Тургенев и ухмыляющийся Толстой.

— Я вас заставлю молчать оскорблением! — побледнев, воскликнул Иван Сергеевич.

— К вашим услугам, — тотчас откликнулся граф.

Тургенев, в сердцах всплеснув руками, бросился вон.

— Помилуйте, Лев Николаевич, — обратился я к Толстому, — зачем вы так с Иваном Сергеевичем?

— Не утерпел, — с детской непосредственностью отвечал граф. — Опротивело, поверьте, битый час слушать fausses louanges (лживые дифирамбы).

— Отчего же лживые? — удивился я. — Чем вам так не угодила m-me Sand?

— Признаться, не знаком с трудами сей дамы.

— Вы не читали её романов?

— Нет, — беззаботно улыбнулся Толстой.

Он встал с дивана; выпрямился во весь свой гигантский рост. Небрежно набросил щегольскую бекешу на седых бобрах и, по-дружески кивнув, покинул редакцию.

— А вдруг этот задира, — подумалось мне, — и есть будущее российской литературы. Не пасующий перед авторитетами, имеющий на всякий вопрос собственное мнение. Свободно мыслящий и бесконечно дерзкий.

— Всё же помиритесь с Иваном Сергеевичем! — крикнул я вслед уходящему Толстому.

— Всенепременно, — донеслось с лестницы.

К Празднику Севера старейшины Центрального Стойбища решили собрать музыкальный коллектив, напомнив салехардскому начальству о существовании и проблемах оленеводов. В состав ансамбля «Нерпочки» вошли три девушки и юноша-охотник. Артисткам местные умелицы сшили песцовые кухлянки, а охотнику — комбинезон из цельной медвежьей шкуры. В качестве декорации смастерили огромный, в человеческий рост, Бубен, на фоне которого и планировались представления. Девушки должны были олицетворять народ тундры, охотник — тяготы жизни, Бубен — солнце.

Дебют состоялся в Салехарде. Девушки пели, а юноша-охотник в медвежьей шкуре, широко расставив ноги, ходил по кругу, изображая дикого зверя. Песня-плач о том, как «в тундре глухой замерзал ветеринар», увы, не тронула сердца зрителей. К фиаско добавилось и то, что охотник, завербовавшись на рыбзавод в Аксарке, наотрез отказался возвращаться домой. Заодно перебежчик прихватил с собой медвежью шкуру и оленью упряжку.

Заплаканных девушек довёз до Центрального Стойбища Дядя, вытребовав в качестве оплаты Бубен.

***

— Однако, — рассматривая дядино приобретение, поднял брови Отец. — Похоже на набат.

— Набат? — переспросил Маленький Вылка.

— В прежние времена, — немедленно пустился объяснять Старик Назар, — каждое уважающее себя стойбище имело такой Бубен-Набат. Били в него вьюжными ночами, указывая дорогу заплутавшим путникам. Во время эпидемий советовали обходить стороной. Полезная вещь.

— Я собирался, — сказал Дядя, — поставить Бубен на подпорки и играть в карты. Или в кости.

— Пельмени на нём лепить будем, — обрадовалась Мама. — Рассядемся, всем места хватит.

— Чаю хочешь? — заволновалась Бабушка. — Чаю?

— Думаю вот как поступим, — предложил Отец. — Лепим пельмени, обедаем, затем пьём чай и играем в карты, а в пургу выносим наружу — спасать одиноких путников.

— Добытчик, — похлопал Дядю по плечу Старик Назар.