Записки вахтовика + Мат

Один мужик напился в лабазе, пошёл домой через лес, потому что через лес всегда короче, но упал и не встал больше. Лежит кверху жопой, слюни пускает. Хорошо ему, етить его мать. А потом помер.

Мимо дятел летел и приземлился прямо на дупло. Ну как дупло, на жопу того мужика. Потому что мужик упал зацепившись за корягу и штаны с него сползли. Видит дятел дупло. Ну как дупло, дырка, но для расширения жилплощади подойдёт. И раздолбал дятел дупло в жопе у того мужика.

К дятлу потом баба его прилетела. В этом дупле они детишек настрогали таких же красноклювых. И жили не тужили пока дупло не начало гнить.

Да оно, возможно, и не начало бы гнить, если бы не полевые мыши. Твари, ей-богу. Влезли в халявную жилплощадь. Прошмыгнули мимо дятла, пока тот покурить отлетел. Прямо через жопу мёртвого мужика, по кишочкам и до самой черепушки. Глаза прогрызли и смотрят наружу. Это получается членовредительство. Насквозь ведь.

А у дятлов уже детишки вывелись. А жилплощадь никуда не годится. Гниёт, смердит и разлагается. В жилконтору не пойдёшь. Но всё равно обидно.

Мимо ёж бежал. Ну как бежал, полз. Мыш один пошутил, мол, вы знаете как ёж расшифровывается- Ебло и Жопа. Хи-хи-хи. Но ёж ощетинился и мыш завалил. Ебло конечно же.

Дятел увидел ежа и решил посоветоваться. Весь расклад ему дал и пару мухоморов. Ёж иголки расслабил, мухомором закусил и говорит: "эта хата мёртвая. Теперь сюда муравьи и всякие черви приползут и через пару дней вообще ничего не останется. Надо тебе новую искать". Умный, сука, ёж.

Мыши разговор тот подслушали и смекнули, что и им пора валить. Тем более, что голова мужика уже давно жила отдельно от тела. Отвалилась.

На следующий день остатки жилплощади были покинуты всеми его обитателями. Дятлы улетели нахуй, а мыши уползли в пизду. Тело, как и говорил умный ёж, употребили муравьи и черви всех мастей. И скоро остались лишь кости, которые тоже растащили в неизвестном направлении обители леса.

А мужика того и не искал никто. Жена от него давно ушла. Дети не общались. Собутыльники обиделись, что завязал, наверное. Так что, как говорится, было тело в дело. А теперь, нет тела - нет и дела.

Любимым блюдом Валентина был рыбный суп из консервированной сайры. Возможно, ничего другого Валентин просто не умел готовить. Но вонь от этого супа была всепроникающей. Она вьелась микроволновку и теперь каждое разогреваемое блюдо воняло супом из сайры. Отучить от этого блюда, Валю было не возможно. Это всё равно, что маленького ребенка отучать грызть ногти. Хочу и всё. Нравится, блядь. А то, что воняет до блевотины- так это его не касается. На вкус и цвет, говорит.
Но я решил ему отомстить. Накануне вечером Валентин сварганил очередную кастрюлю рыбного супа. В мусорном ведре до сих пор ещё зияли словно устричные раковины вскрытые консервные банки. Мусор я выбросил. А вот кастрюлю аккуратно достал из холодильника, поставил на пол и обильно в неё помочился. Как говорится кашу маслом не испортишь. Закрыл крышкой и убрал кастрюлю на место. Затем я в очередной раз вымыл микроволновку, но запах сайрового супа настолько вьелся в стенки, что аппарат стоило уже утилизировать, а могильник залить слоем свинца и бетона.

Вечером Валентин вернулся с работы, я же собирался в ночную. Но подумывал сегодня немного опоздать, чтобы стать свидетелем поглощения Валентином нового блюда.
Не моя рук, Валентин достает из холодильника кастрюлю с супом. Открывает крышку, с благоговением вдыхает поры взвара, берет глубокую тарелку и половник и наливает до краев этого дерьма. Затем остатки супа убирает в холодильник, а тарелку ставит в микроволновку. Такие долгие шесть минут ожидания в моей жизни. Валентин любит погорячее, чтобы сайра горела как в аду, суп лился раскаленной лавой по пищеводу. Наконец-то звякнул таймер. Открылась дверца микроволновки и по кухне разнёсся отвратительный запах. Запах стал оседать как газ Зарин, спускаясь из кухни в коридор и прихожую. Я зажал нос и ждал. Я стоял в коридоре и ждал отмщения за свои страдания.
Валентин отнес суп и поставил на стол, по дороге успев заляпать жирными каплями пол. Сначала он выловил пальцами труп полуразвалившейся сайры и всосал его с таким одухотворенным лицом, что я думал, меня стошнит. Затем он просто принялся его жрать. Закончив с супом за какие-то 3-4 минуты, Валентин гордо рыгнул. От чего единственная на кухне лампочка потускнела процентов на тридцать. "Суп сегодня удался как никогда, зря ты не любишь рыбный, он очень полезный, в рыбе много кальция, для костей". Это были последние слова Валентина. Произошедшее в дальнейшем я помню смутно. Но когда разум вернулся ко мне, я обнаружил Валентина с проломленной головой, лежащего посередине кухни. Рядом стояла кастрюля с супом, в котором плавал приличный такой кусок говна. Думаю, моего. Вряд-ли убиенный смог бы поступить со своим любимым блюдом столь кощунственно даже под угрозой смерти.
После этого я позвонил начальнику смены и сказал, что в ночь не выхожу, потому что только что убил человека. Затем я позвонил в полицию и чистосердечно во всем признался.

Суд учёл моё чистосердечное признание и наказал не так уж и сурово. Меня этапировали в колонию. В хате надо мной долго ржали, узнав что сподвигло меня на мокрое. А ещё больше они стали ржать во время первого обеда в этом пенитециарном заведении. Потому что основным блюдом здесь был суп из сайры.

Механик Петрович, как практически всякий механик, был не дурак выпить. Отсюда все проблемы, как в личной, так и в общественной жизни. И, если личная жизнь легко выгоняла Петровича из дома в одних трусах, то общественность больше пользовалась этой слабостью механика.

Когда Петрович был как стекло, человек- золото, механик от бога. Стоило «золоту» наступить на пробку, оно тут же, как в мультфильме «золотая антилопа», превращалось в черепки.
Петрович был уже не молод, но по известному выражению, был ходок. Имел молодую жену, маленького ребенка от неё и дом полную чашу. Дома Петрович бывал редко, в основном это были командировки по многочисленным участкам на Севере, куда руководство закидывало его разогнать тоску водителей и механизаторов, нещадно ломающих дорогую иностранную и отечественную технику.

Петрович прибывал на очередной участок, настраивал слуховой аппарат на нужную частоту и шёл в бой. Проблемы со слухом, опять же по слухам, у него с Афгана. Не обламывало механика самого лечь под бульдозер или Камаз и натыкать носом водителя. А уж благодарные водители и механизаторы несли и несли, и несли. К вечеру, механик Петрович шёл по городку перебирая руками по жилому вагон-дому. Вагон-дом кончился, Петрович упал как озимые.

Другого давно бы уже уволили. Но Петровичу прощали практически все выходки. Лишали премий, делали выговоры, вызывали на ковёр. Но другого такого Гудини не было.

В очередную командировку Петровича заслали в Ненецкий АО. Участок у чёрта на рогах. В чистом снежном поле. Техника сыпется, водители бегут, механизаторы грызут грунт и нервно курят.

Петрович смог наладить обстановку, разрядить настроение толпы. И был обласкан огненной водой, был практически выкупан в ней как в ванне.

И вот настало время выезжать с участка. Петровича усадили в вахтовку, привязали ремнем безопасности, как самое дорогое оборудование и перекрестили в путь.

В Усинске Петрович сошел на жд вокзале. За ним, как за Иисусом, сошли его «ученики». И пили они до умопомешательства, которое от местной водки наступает с пол бутылки. А после Петрович полтора километра тащил на себе полумёртвого от водки охранника.

В общежитии охранник стал постепенно оттаивать телом, но в душе его поселился лёд. Охранник, почему-то стал бросаться злыми словами на Петровича. От чего слуховой аппарат не на шутку загудел, а Петрович перешел в рукопашную. Как дерутся два вусмерть пьяных человека рассказывать не надо, рестлинг отдыхает. Но механика оттащили, а охраннику добавили, после чего связали скотчем по рукам и ногам. Петрович был закрыт в кабинете ТБ, а охранник не дождавшись свободы обмочил казённое обмундирование. А после еще и наблевал вокруг себя, как бы говоря этим, за круг не заходить. Вий.

Петрович не просыхал еще несколько дней. За это время сменилась вахта, уехал обоссанный самим собой охранник и кто-то набил Петровичу табло. А после он и вовсе потерялся.

Петрович был обнаружен утром, спящим в обнимку с унитазом. Попытки поднять его были тщетны. Он вцепился в фаянсового друга как якорь в корягу на дне морском. Когда чудо механика всё-таки удалось поднять, то он вырвался и шатаясь побрёл по коридору общежития. Вся спина его была усеяна использованными туалетными бумажками, которые болтались на нём как конфетти. Всем встречным он показывал на своё ухо, давая понять, что потерял аппарат и он ничего не слышит. Разбитое табло механика зияло двумя абсолютно симметричными иссиня-чёрными фонарями, не хватало только ночи и улицы.

Про очередные проделки Петровича прознало руководство и решительно сказало своё «хватит». Пришёл приказ на увольнение механика. Жена Петровича тоже высказала своё презрение к законному супругу, объявив, что вещи его уже покоятся на лестничной площадке, а заявление на развод лежит в ЗАГСе.

Петрович воскресал неделю. «Бодягой» замазывал синяки, ел куриный суп. которым его так благородно подкармливала техничка тётя Маша. Слуховой аппарат нашелся в том же туалете в перевернутом ведре с остатками бумаги. А вот телефон явно кто-то подрезал. И вот спустя неделю, в тёмных очках, трезвый, но морально подавленный бывший механик, был посажен под белые ручки в поезд до Тюмени. Посажен и забыт навсегда как страшный сон. Степени его достоинств сменили ступени его падений. Выкарабкается ли, бог его знает. Только это уже совсем другая история.

Люблю худых.
Ебу любых.


Из коми она была, пизда ёбаная. Этих коми за версту чуешь. Говном несёт. Зимой ещё ничего, но стоит только в тепло зайти, оттаять и всё, пиши пропало, будто канализацию прорвало.

А тут эта. Румяная. В малице расписной. С бутылки пива в говно. Хоть прям тут её еби у вокзала. Но у вокзала менты. Возможно, сами так и делают. Но они власть, им можно, остальным — хуй.

Я её на себя взвалил и волоком до общаги. А это почти километр. Заебался. Хотел на пол пути бросить. Думаю, брошу, потом оттает, протрезвеет и к себе вернётся. Пожалел. Себя.

Допёр тушу её до общаги. Да на второй этаж. Раздевать стал, а там ебать-копать, сто одежек и все без застёжек. Малицу стащил через голову. А она только икает и пердит, родимая. Ну дальше рубахи какие-то, или платья. Хуй проссышь. Много тряпья.

А в общаге натоплено. Жарища. Так клава моя оттаивать начала, как курица. Только чую я, там совсем не курица. А йетти. Как до исподнего дошёл, слезы из глаз брызнули, словно я луковицу очищаю, а не бабу к соитию готовлю.

Отшатнулся я, как от пламени. Ни черта не вижу. Из глаз слезы, в носу ощущение, будто мне в ноздри оленьего говна напихали. Блевать побежал. А клава моя к стенке прислонилась и сопли пускает по белым грудям.

На запах сбежалось всё общежитие. Думали, усрался кто. Что среди вахтовиков не редкость. Но нет, тут такая клава, что прости господи.

Вахтерша всем собравшимся звездюлей раздала. Конечно, у самой прищепка на носу, коза старая. А тут хоть помирай. Клаву мою в охапку. Малицу на неё задом наперёд накинула и на улицу, прямо в сугроб. А всех остальных по комнатам метлой своей раскидала.

Клава оттаяла через часок. Встала. Огляделась. Квакнула что-то по комяцки и попиздохала к вокзалу, по дороге напевая свою тарабарщину.

А я с тех пор с экзотикой завязал окончательно. Твёрдо и безповоротно. И при виде таких клав на вокзале, отвожу глаза, проговаривая сам себе: «что было, то было, что было, то было. Слава богу пронесло. Уберёг боженька вахтовика. А что будет то будет. И всё моё».

Баба, с лицом словно обклёванным птицами, больше похожим даже не на лицо, а горбушку, стояла на перроне и тихонько подвывала. Пассажиры и провожающие пёрлись мимо, толкались и переругивались. В руках у бабы были пирожки, впрочем, никого не интересовавшие.

Други бабы, ничуть не лучше этой, толпились возле входа в вокзал. В своих грязных руках они крепко сжимали сушеную рыбу и сумки с пивом. Самая горластая из них походила на кукушку, она отмеряла время от прибытия до отправления очередного поезда. Казалось, всё остальное её вовсе не интересовало.

Как гром среди ясного неба вздрогнул состав. Со стороны он напоминал длинного червя, извивающегося перед неминуемой смертью- насадкой на крючок.

Двери вагонов стали открываться и из них вышли проводники разной степени потертости и поддатости.

До отправления поезда Волгоград-Нижневартовск оставалось тридцать минут. Штурмующие полезли в свои отсеки, вниз и наверх. Не особо удачливые- лепились сбоку, впрочем тоже друг над другом. Сильно воняло хлоркой и мочой. Пассажиры, как тараканы, юркали между отсеками, впихивали невпихуемое и с чувством выполненного долга занимали места согласно купленных билетов.

Не успели тронуться, как практически все столы были заставлены бутылками и снедью разной степени отвратительности. Вахтовики ступали на тропу войны. Предстояло трое суток борьбы не на жизнь, а на смерть.

Двое суток состав бросало из стороны в сторону, то в жар, то в холод. Избыточные рвотные и каловые массы забили все туалеты, а тамбур был настолько ошпарен мочой, что проходить через него было сродни обряда инициации у каких-нибудь каннибалов.

Впрочем, большинство пассажиров и были теми самыми каннибалами. А ехали они на вахту, что здесь и сейчас, уложившись в три дня устроить апокалипсис. Ведь впереди месяцы работы.

Когда поезд особенно качало из стороны в сторону, обязательно кто-нибудь падал с верхней полки. Пока выпавшего птенца поднимала проводница, пока его укладывали обратно, с другой верхней полки выпадал новый птенец. Эта игра в тетрис была бесконечной. Прервать её могли только звуки ручейка. Это с верхней полки, тот птенец, что выпал первым начал поливать тех, кто снизу. По стене лилась моча. Хотя, чаще бывало, что по стене лилась блевота.

Птенца срывали с места. Долго били. Потом отпаивали водкой. Разъясняли причину избиения и снова били. Потом приходил линейный отряд, забирал избитого, забирал его деньги. И какое-то время все ехали тихо. Пока избитый не возвращался. Тогда снова начинали пить.

Вакханалия заканчивалась лишь через два с половиной дня. Пол дня отводилось на самоотрезвление. Пили чай, ели доширак, жрали лавровый лист и чеснок. Чтобы на выходе из вагона сиять как новорождённые. Апокалипсис закончен, добро пожаловать в настоящий Ад! Спасибо, что выбрали российские железные дороги.

Появилась в нашем городке девушка. Ну, как девушка, сотрудница! Это она сама так выразилась. Инженер по охране труда. Олеся Ивановна У. И стали все вокруг неё кабелировать. Особенно те, кто постарше и у кого уже кабелировать нечем.

А Олеся внешне больше напоминала принцессу Фиону из мультика, чем девушку. Но на безрыбье и рак рыба. И вот, все кому не лень зубрят постулаты по охране труда, чтобы экзамены ей сдать. Хотя она и не просила. Ей вообще вся эта охрана труда была по барабану.

Но в чем Олесе Ивановне не было равных, так это в решении любых производственных вопросов с курирующими органами. Например, выпишет нашему участку технадзор остановочное предписание. Начальник участка к Олесе, мол, спаси, выручай, караул, бля.. Олеся Ивановна поворчит для вида, а сама поедет к технадзору и как разъебет его совершенно не стесняясь в выражениях. Технадзор по стеночке, по стеночке, и сам своё же предписание отменяет. Ещё и извиняется. Бес попутал, недосмотрел. Сам себя накажу. Впреть... Всё в таком духе.

И поэтому Олесе Ивановне многое было позволено. Пить, гулять, ебацца и вести ненормированный рабочий день. Чем она и занималась.

Любила она молоденьких мастеров пощупать. А те от неё как от огня бегали. В сортирах запирались и там долго ещё бздели. Одно она все-таки сумела зажать, не успел сбежать, малахольный. Его Антоном звали, как щас помню. Только устроился, первая вахта. А тут такая Олеся... Он ведь на вахту поехал, чтобы на свадьбу накопить, а его как Тузик грелку, нижний мой, хороший мой... Но об этом и вспоминать не хочется. Просто не повезло парню, шнурок развязался не вовремя, а тут Олеся Ивановна с обходом. Цап его и к себе, на экзамен. А он откуда бы знал, бедолага. Сейчас от психологов не вылазит. В год по два раза в клиники ложится. Иначе кабзда.

График у Олеси Ивановны был индивидуальный. Спала до обеда. Обедала. Потом снова немного спала. К вечеру проводила небольшой разъеб на участке. И после ужина уезжала в неизвестном направлении на неизвестных автомобилях. Возвращали тело Олеси Ивановны к утру. Выносили из машины спящую, но с выражением лица, которое говорило о выполненном долге. Иногда из её растянутой футболки вываливались огромные полупустые груди, шлепая их хозяку по лицу, словно пытаясь разбудить и привести в чувства. Это если тело выносили вниз головой. Но возвращенцы груди всегда старались запихнуть на место. И дико извиняясь уезжали в неизвестном направлении.

Возможно, так бы оно и продолжалось. Но появился завистник у Олеси. Черт старый. Руководитель проекта. Прислали его из конторы для контроля, а он со всеми заказчиками пересрался и ничего решить не может. Только Олеся Ивановна, святая женщина, одна на амбразуру лезет. И тогда, черт старый, Погребняк его фамилия, решил Олесю охране сдать. Хоть какой-то плюсик себе, да заработать.

Подкараулил когда она будет совсем «хорошая», да в охрану брякнул. А те тут как тут, как двое из ларца. Повязали Олесю Ивановну, акт составили, пол ящика водки изъяли, вещества какие-то, дилдо пол мешка. И Олесе пришлось на следующий день с месторождения уматывать первым же вертолётом.

Но она в долгу не осталась. Перед рассветом, злая и растрепаная, собралась с последними силами и слабосоленой селёдкой, и пробравшись в вагон, где жил тот самый Погребняк, наложила ему в сапоги хорошую кучу. Долго он ещё её помнил. Его, кстати, тоже вскоре уволили за какие-то экологические нарушения. Возможно, из сапогов так несло, что все экологи слетелись, как мухи на говно. Да, и поделом, пидорасу.