Каждый фотограф, целующий Венецию,
Целует её первым и, всякий раз, ― впервые.
Город, с которым рифмуется Лукреция,
С кучой любовников, многие чуть живые.
Город, где так много южной любви,
Что дома влекутся друг к другу,
Сжимая и без того маленькие мосты
В знаменитую ломаную фигуру.
Над которой отражается в мутной воде канала
Другая фигура ― твоя… Проплывает гондола.
Между тобой и тобой. И всего тебе мало:
Времени, тайных интриг, баркаролы.
Маска-любовь, к тебе так и не пришедшая,
Проживает вон там, в заколоченном палаццо.
Память внезапно и грустно нашедшему
Не нагибаться за ней, не выделяться.
Спину ровно держать, как учили,
Стоять как те самые, Марка и Федора колонны,
Между которыми, говорят, раньше казнили,
Светлейшей Республики исполняя законы,
Что диктовала Синьории алчность святая.
Бирюзовая. Любит жертвы лагуна.
Она и теперь их жаждет, площади затопляя,
Хотя бы кого-нибудь одного, хотя бы уно.
Город несуществующий много веков,
Почти поглощенный и переваренный морем.
Город находящийся где-то в конце концов,
В местности, кстати, определяемой как лукоморье.
И ты никогда не поверишь сам себе,
Гоняя голубей на площади Святого Марка,
Что это ты и есть, тот самый, кто с тяпкой в руке
Окучивал клубнику на даче, совсем недавно.
Где тельняшка твоя отличалась крупной полоской.
Для дачи немного броская и даже слегка дерзкая.
И надёжно защищала от северного солнца
Шляпа твоя гондольерская.
(С) серкаб, текст и фото