Родился я, как ошибка молодости моих родителей. Время тогда было такое, ошибочно верное. Все люди были гондонами, а самих гондонов не было. Нюанс. Поначалу меня даже как человека не воспринимали. Все понять не могли, зачем я им даден.

А потом, ничего, прижился, и даже, именем обзавелся на пятом году. Нарекли Василием. Васей. Хорошее имя. Простое и одновременно с этим правильное. С таким именем не пропадешь.

К тому времени про ошибку свою родители позабыли и я был навсегда оставлен у бабушки с дедушкой, чтобы им было в кого вкладывать вековые премудрости и всю свою деревенскую хтонь.

Утро моё начиналось с бабушки. Она у нас и новый день, и царица небесная, и календарь, и радио, и всё про всех знает. Будила она меня ни свет ни заря, да на горшок сажала. Каждый божий день так начинался. В их доме у каждого был свой горшок. Именной. Посадит меня, а сама рядом на свой садится. Сидит, приговаривает, нашёптывает. Чу, уже и аромат по дому пополз. Доброе утро!

От аромата дед просыпается. Ворчит. Тапками шаркает. Плешь чешет. Гремит всем подряд, горшок свой ищет. Потом садится посреди горницы и глаза пучит. Так с первыми петухами наш день и начинается.

Потом, конечно, завтрак. Бабушка на кухне хлопочет. Дедушка с газеткой возле радио поддакивает. А я коту усы дёргаю, чтоб он не очень-то зазнавался.

Каждый день был одинаков. Поэтому можно было ничего не загадывать. Очень удобно. Всё согласно расписанию бабушки. Жить бы и жить, да однажды меня цыгане украли.
Зазевался дедушка у магазина, и меня увели, как бычка на заклание, как медведя голодного в цирк.
Уж как бабушка убивалась, уж как она деда чуть не убила, о том вся округа долго ещё судачила.
А я в хорошие руки попал. Стал быстро впитывать всю цыганскую науку. Попрошайничать научился, песни петь, танцевать. В форточки лазить. Стал своим среди чужих. Взамен и я цыган кое чему научил. В основном бабушкиным премудростям. Жизнь у моей новой семьи подверглась капитальной кройке. С утра встали и все на горшок, как отче наш. Сам барон меня будить приходил и мы с ним вместе утро встречали сидя друг напротив друга. А уж потом все остальные в таборе подтягивались. Я по родным почти не скучал. У цыган жизнь куда веселей оказалась. Разнообразнее.

За время моих поисков бабушка совсем с ума сошла. У неё все биоритмы сбились. Горшок паутиной порос. А дедушка, ничего, особо не горевал. Как сел к радио в день моей пропажи, так и сидел, пока не приставился.

А потом всё рухнуло. В одночасье. И никто не знал, что с этим делать. Барон наш захворал, медведь сбежал, и вообще, всё стало с ног на голову. Демократия, гласность. Тут меня и померли, мол, самим жрать нечего, а тут ещё нахлебник. Выдали только горшок и тот на голову надели и выперли.

Так началась новая веха, под названием "кому на Руси жить хорошо?". Долгое время я просто пробирался да воровал. А потом решил, что нужно к корням возвращаться. То есть домой к бабушке с дедушкой.

Пока добрался, обнаружил, что нет их давно. Померли. Дом заколоченный стоит. Двор травой по пояс зарос. Значит придется сиротствовать. Только сначала в сельсовет надо, доказать, что ты, то есть я, не баран, то есть тот самый пропавший без вести внук.

Доказал, поклявшись на всём чем можно и получив соответствующую бумагу вернулся в родной дом. Стал кое-как жизнь налаживать.

А тут, как гром среди ясного неба, родители мои объявились. Я их уж не помнил.
"Здравствуй, Вася"- мне с порога. Только я за всё это время так очерствел, что хотел их сразу гнать поганой метлой. Никакие вы не родители, а фашисты проклятые. Бросили меня на произвол судьбы. А теперь, здравствуй, Вася. Конечно, держите карман шире.

В дом не пустил, но решил выслушать их покаяние. Оказалось, сто они всё это время в секретном НИИ работали и поэтому не могли ни с кем из родственников общаться. НИИ было где-то в подземном бункере. А потом все рухнуло. И бункер их разогнали, то есть НИИ. Теперь они хотят ошибки молодости отмолить, по возможности.

Подумал я недолго. Ушёл в дом. Вернулся с двумя горшками, бабушкиным и дедушкиным. Поставил перед родителями и говорю: "садитесь срать, дорогие родители. Я на вас зла не держу".

И зажили мы как никогда прежде, припеваючи. Всё у нас наладилось. Не семья, а святая троица. Потому что всё плохое из нас в горшках осталось, а хорошее - ещё пригодится.

Непонятно откуда появившийся вирус превратил всех детей в монстров. Вы, конечно, можете меня поправить и сказать, что дети - это и так монстры, без всякого вируса. Знаю, знаю, но то, что произошло после заражения совсем не приходило на их обычное поведение.

День защиты детей в небольшом поселке городского типа, что был распластан как раздавленная коровья лепешка между Ростовской и Волгоградской областями, обещал быть насыщенным, нести атмосферу праздника и обозначал окончание очередного учебного года. Но утром, а именно в пять часов сорок пять минут, ведомый хроническим простатитом учитель физики Сосьянов Александр Александрович, встал с постели и поплелся в туалет. Уже рассвело, казалось, сама природа радуется тому, что наступило календарное лето. Скоро старшеклассники сдадут выпускные экзамены и будет лафа. А там уже и отпуск не за горами.

Справив нужду, Сан Саныч пошел обратно в дом. Но возле крыльца он остановился. Боковым зрением он уловил будто бы какое-то небесное тело на огромной скорости упало на Землю. "Наверное, я ещё не проснулся",- подумал учитель. Но решил убедиться, он влез на стремянку, стоявшую рядом с домом и стал всматриваться вдаль. Облако пыли, которое поднималось где-то там, могло быть чем угодно, как само собой разумеющимся облаком пыли, оставленным после стада коров, так и заражённым облаком, после падения неизвестного небесного тела. "Может, метеорит, как Тунгусский",- подумал Сан Саныч,-"учёные бы к нам подтянулись, телевидение, а то живём на отшибе вселенной, между Волгой и Доном, в удалении от федеральной трассы и никому мы ненужны".

Но то был не метеорит, а неизвестно что. Пыль всего за пару часов разлетелась по посёлку. На взрослых она не действовала, они только чихали и больше ничего с их организмами не происходило. А вот на детей, от семи до семнадцати, вирус имел воздействие.

На восемь тридцать утра были назначены торжества. Уже установили шатёр, где в холодильнике томилось бесплатное мороженое для детей. Транспоранты гласили, что дети - наше будущее. Народ заполнял площадь. Над всем этим нависал дедушка Ленин, указывающий всем, что куда-то надо идти.

Взобравшись на импровизированную трибуну слово взял глава администрации. Затем его сменил директор школы. Текст не менялся годами, а то и десятилетиями. Когда директор закончил с напутственным словом, он сказал, что в нашем районе есть особенный ребенок, Саша Головенко, который на областной олимпиаде по литературе занял почетное третье место. Сашу пригласили на трибуну.

Саша Головенко только что закончил шестой класс. Он очень любил русский и литературу, поэтому с самого детства имел плохое зрение и прозвище "Головка". Подойдя к микрофону, вместо того, чтобы поблагодарить руководство школы и посёлка, Саша незаметно вытащил из под рубашки длинный нож и воткнул его в живот стоявшего рядом директора. Глаза Саши светились неземным цветом. Он вытащил нож из заваливающегося на бок директора и стал нападать на остальных. Остановить маленького зомби было невозможно.

В воздухе запахло кровью. Это был знак.

- Ай да, Головка дал старт!- прозвучало в толпе.

Все дети, стоявшие у сцены стали вытаскивать ножи и рандомно наносить удары стоявшим рядом взрослым. Мгновенно площадь стала красной от крови. Владимир Ильич по-прежнему указывал единственно верное направление - бежать! Вон туда, ну или хотя бы туда..

Те, кто смог отбиться, спасались бегством. Кто-то успел добраться до милиции, где умолял поскорее вызывать ОМОН из области, потому что все дети сошли с ума. Дежурный попытался прогнать столь раннего гостя, который явно перебрал накануне. Но за первым явился второй, а за ним третий. Все они были в крови. Дежурный набрал начальника отделения, разбудив его, а тот в свою очередь спросонья обложил подчинённого такими словами, что у него поседели виски. Дежурный выдохнул через нос луковым ароматом, и повторил снова:"Дети убивают всех вокруг".

Пока выясняли обстановку, пока к отделению милиции стекались сотрудники, поселок был завален трупами. Обезумевшие от крови оставшиеся в живых дети бродили по посёлку в поисках новых жертв. Вороны и бездомные собаки дрались за куски человеческой плоти.

Александр Александрович Сосьянов выбрался из под нескольких тел, ощупал себя. Обнаружил несколько неглубоких порезов, но в целом жив. Осмотревшись вокруг он пришел в ужас. Горы трупов, как при Бородино. Мгновенно учителя вырвало.

Выжившие получали оружие в милиции и небольшими группами выдвигались на поиски детей. К тому времени взрослых в поселке почти не осталось. "Помощь может и не успеть",- сказал начальник отдела милиции,-"мы сейчас сами по себе. Огонь на поражение. Разбираться будем потом".

Но дети тоже были не лыком шиты. Они оказались очень проворными, как будто им вшили подкорку занятия по тактике ведения городской войны. Взрослые снова гибли. И вот уже в руках детей одно за другим появлялось огнестрельное оружие.

Пока подоспела помощь из областного центра, в городе ни осталось ни одного взрослого, а всех младенцев более взрослые дети забрали с собой. Город был буквально утоплен в крови. От жары она стала вязкой как нефть. Оглушенные вседозволенностью бездомные собаки скалились на пришельцев, ступивших на их территорию. Собак было решено застрелить.

На поиски детей бросили все силы. До самой поздней ночи прочесывали окрестности - никого. Ни единого следа отступления. Чертовщина какая-то. Допросив выживших, а их было лишь несколько человек, буквально чудом спасшихся от апокалипсиса, выяснили, что утром, около шести часов на окраину поселка упало неизвестное небесное тело, а после произошло это буйство. Вопросов было больше чем ответов. Работа предстояла гигантская: опознание трупов, похороны, поиск детей.

Первое июня закончилось. На следующей день в поселок строем вошла детская ватага. Из встретили автоматчики из числа отряда специального назначения и милиционеров из соседних районов. Дети непонимающе смотрели на взрослых, которые почему-то целились в них из автоматов, а взрослые ждали нападения детей-зомби.

- Всем сложить оружие. Стреляем на поражение,- заорал в мегафон усатый подполковник, бывший за старшего.

Саша Головенко вышел вперёд, он плакал. Достав из кармана смятый тетрадный лист он прочёл:
- Освобожденная Россия,
Какие дивные слова!
В них пробужденная стихия.
Народной гордости — жива!

- Огонь на поражение!- скомандовал подполковник.

Когда всё немного улеглось, когда похоронили всех убитых и генералы разъехались по своим дачам, у подполковника взяли интервью для одного известного журнала:

- Скажите, а как вы поняли, что они не остановятся?

- Когда мальчишка Брюсова стал читать.

- Почему?

- Я в школе плохо учился. Задали нам как-то, по-моему в седьмом классе, учить наизусть это самое стихотворение Брюсова "Освобожденная Россия", а я не выучил. Вызывают меня к доске, а я дуб дубом. Ну, и опозорила меня учительница. Двойку влепила. Весь класс надо мной тогда потешался. Так я и понял, что тот пацан

- Саша Головенко..

- Ага, он. Дал таким образом своим сигнал к наступлению. Психология, мать её.

Поселок законсервировали. А все материалы засекретили под грифом "а хрен его знает, что произошло". Выживших заперли в псих диспансере, чтобы не болтали лишнего. А во всех школах страны запретили стихотворения Брюсова.

Блажен, кто верует, а ведь тот кошелек лежал и будто сам намекал на то, чтобы я его себе в карман упек. Я и упек. Меня два раза просить не надо.

Ожидал я богатства несметные, напитки в ярких иностранных одежах. Блуд я ожидал и лёгкое пощипывание в паху после блуда. А оканчивается, там рупь и одиннадцать копеек. Тьфу, плюнуть да растереть. И еще кошелёк с виду такой приличный, пухлый. Оказалось всё обман, как у голодающих в Африке. Сами голодают, а животы вспухшие у всех. Поди их разбери. Но то в Африке. Рупь и одиннадцать копеек, сволочь.

Но я этого так не оставлю. Так обнадеживать человека, так намекать- возьми меня, я своему хозяину совсем не нужен. И оказаться пустышкой. Даже в детском кошельке могла набраться больше копеечек. Сволочь! Скотина бездушная. Людоед.

А если бы я уже занял заранее у кого-нибудь энную сумму денег, рассчитывая на то, что содержимое кошелька покроет всё с лихвой, что тогда- отдавай свои кровные. А у меня сейчас с этим туго, не могу я работать. Что значит украсть могу, а работать не могу?! То и значит. Я и не вор вовсе. Экспроприатор я. Вот. Он сам лежал без присмотра, как чебурек вчерашний, я его только легонько поддел и всё. Чего добру пропадать, или вдруг он плохому человеку приглянулся бы, что тогда. Эх, сволочь ты, владелец, скотина бездушная и людоед, похлеще чем Жан Беде́ль Бока́сса.

Верну я тебе его, верну и в морду плюну на весь твой рупь и одиннадцать копеек. Еще и своих пятнадцать доложу, подавись.

Из канала Мемдорфин

Успела. Вытащила его из петли, хотя он уже болтался, ножками сучил. На небе на него известные планы имелись. А она верёвку чик и отрезала, его от жизни отрезала, будто от материнской пуповины, как воздушный шарик. А ведь это он от неё в петлю полез. А не от жизни.

В отместку он стал её изводить. Ещё хуже чем до этого. Пить бросил, потому что пока висел, произвел в голове некие вычисления и понял, что не помогает, а наоборот. На трезвую стал изводить.
Всем попрекал, от куска хлеба до сквозняка, виной которому лишь ветер да старые оконные рамы. Она же крест этот молча приняла. Безропотно. Как очередное испытание, за которым будет искупление. Только ей то что искупать, святой женщине.

Каждый божий день он в нее будто гвозди вбивал. А она на распятии этом ни разу голоса не подала. Ни пикнула. За всё спасибо. Спасибо, что гвоздями, а не саморезами прикрутил. Гвозди вытащить легко, да и раны затянутся. Христа на себя примеряла. Нет, не возомнила, а примеряла, как нарядное платье, которое нравится, но не по карману. Ходит чуть ли не каждый день в магазин, меряет его, а не берет. Перед зеркалом кружится. Улыбается, сквозь слёзы. А не берет. Дорого. Дороже жизни. Особенно, если жизнь та извилиста, как дорога на Голгофу.

Он почернел уже от ненависти. Ничего её не берет. Как ни старался. Хоть снова иди и вешайся. Но как подумаешь, что после шея болела неделю и в свитере с высоким горлом ходить придется, чтобы люди не смеялись, так и перехочешь.

Может её саму...мыслишки закрались. Заулыбался. Скверные мыслишки. Весь день ходил в приподнятом настроении. Её не трогал. Она даже испугалась, не заболел ли, не задумал ли опять чего с собой сотворить. Наготовила всякого. А он есть не стал. Улыбался во весь рот, чего, мол, страшно стало, то-то же, изведу, всё равно изведу! И ушёл.

Вернулся поздно. Злой. Смурной. Под глазом синяк. Рубашка порвана. Кому чего доказал. Может, наоборот, ему доказали.

Лег, к стенке отвернулся и заплакал. Навзрыд. Навзрыд от того, что бессилен что-либо изменить. Ни себя, ни её извести не в состоянии.

А она всё поняла. Окошки затворила. Газ включила на кухне, так чтобы он незаметно потихоньку по полу стелился. Легла рядом с ним. Колени подогнула. Обняла его. По волосам долго гладила. На ухо слова шептала. Так они и заснули. Каждый во своём грехе.

Пьяный отец смог доползти только от калитки до середины двора. Там окончательно выдохся и уснул праведным сном, оглашая округу оглушительным храпом.
Дети решили на всякий случай обвести тело папы мелом. Так всегда делали следователи в их любимой передаче "следствие вели".
Таким образом отец семейства был по-гоголевски ограждён от злых сил.

Казалось бы все обитатели дома обнюхали спящее тело хозяина. Кошки, собака, дети.. И только законная супруга никак не решалась что сделать с павшим в неравном бою главой семейства. То ли добить во сне, то ли очертить вторым кругом, чтобы он никогда уже больше не вырвался наружу.

Тем временем похолодало. Отец семейства стал подмерзать, а когда он подмерзал, то случалось с ним непроизвольное мочеиспускание, вернее то, за что так не любят малых детей. Но что малому дитю ай-яй-яй, то взрослому человеку - норма жизни.

- Мам, папка утёк,- стала дергать за рукав Маша свою маму.
- Что ж за наказание такое,- сказала мама.- Прикатите тачку. Только сама не тащи, Витю позови. И вдвоем. Будем отца заносить в беседку. Скоро дождь пойдёт. Он тогда совсем расстает.
-Как снеговик?
-Как снеговик.

Маша побежала во двор искать брата Витю.

Вдвоём они прикатили тачку. Семья, как лебедь, рак и щука стала заваливать своего главу в тачку, чтобы транспортировать в беседку. Начался мелкий дождь. Тело, очерченное мелом, сопротивлялось и выпадало за борт. Под ногами крутился пёс Тобик, он пытался внести свой вклад в общее дело и дергал спящего за штанину.

Наконец тело было погружено и перемещено в беседку, где на полу лежал старый матрас и подушка.
-Маша, принеси отцу одеяло.
-Хорошо.

Дождь лил всю ночь. А утром, с первыми лучами солнца в дом вошёл он. Он жадно пил колючую воду прямо из под крана. Казалось он выпилтне меньше куба. Когда организм его напился, глава семейства взял со стола нож. Вся семья крепко спала. Он пошел в ванную комнату, где в шкафу хранилась всякая всячина, нашел там моток веревки, отмерил на глаз нужное количество и отсёк лишнее.
Затем он вышел из дома и пошел в сарай. Сделал себе петлю. Перекинул её через одно из брёвен под потолком. Взял табурет и повесился.

Проснувшись довольно рано от какого-то плохого предчувствия, жена решила первым делом посмотреть как там её благоверный. В беседке его не оказалось. Она дошла до уличного туалета, тот был пуст. Ноги сами повели её в сарай. Там, словно лампочка Ильича под потолком качался он.

Какое-то время она стояла в оцепенении. Стояла молча. Потом развернулась и пошла в дом. Разбудила детей и сказала, что ей нужна помощь. Нужно чтобы они прикатили тачку в сарай.
Там в сарае она срезала тело мужа и оно шмякнулось прямо в тачку. Тело они покатили до такого самого места на дорожке, где вчера закончил свой путь их отец и муж. Вывалив его, она взяла в руки мел и обвела тело.
-Теперь всё,- сказала она.

Маша и Витя не понимающе смотрели на мать.

-А когда папа проснётся?- спросила Маша.
-Никогда,- ответила мама.
-Это потому что мы его обвели мелом?- спросил Витя.
-Да. И поэтому мы теперь можем жить как захотим. И тачка нам больше не понадобится.

Снова начался мелкий, колючий дождик. Небо затянуло серостью. И только мёртвому главе семейства было тепло и уютно.

Отчего-то любят меня алкоголики всех мастей, бомжи и прочие тёмные личности.
Если будет стоять толпа народа, скажем возле остановки или магазина, то клянчить и канючить подойдут именно ко мне. А меня аж трясти начинает, почему ко мне то?!
Может они как ангелы небесные видят, что я свой, то есть их, родной?! Только я же не пил никогда, и работа у меня всегда есть. А, следовательно, я- чужой им. Так должно быть. Но нет, именно ко мне ползут ужиками, вьются вокруг ног, не укусят, конечно, потому что зубов нет, сгнили все зубы, но ущипнут больно, за душу.

В округе у нас всего один круглосуточный магазин и останова возле него. Только с 23 до 8 алкоголь не продают, да и под честное слово никто не даст. Магазин тот узбеки держат. Там продукты лучше не покупать, просрочки много. А вот алкоголь- пожалуйста.

Каждое утро возле магазина аншлаг, еще семи утра нет, переминаются с ноги на ногу и костерят почём зря алчущие. Ждут восьми. Восьмерка- знак бесконечного ожидания, так и дуба врезать можно не дождавшись. В глаза каждому входящему и исходящему заглядывают, алчущие, да еще собаки с помойки. Те тоже ждут хоть чего-нибудь.

А продавцы в магазине злые, до восьми не отпускают. От кассы таких алчущих как мух назойливых отгоняют. Да еще тут у половины и денег то нет. Собаки, не дождавшись доброго человека бредут на помойку. У собак выбор всегда есть. А у человека, до восьми часов, выбора нет. Только ждать. И не врезать дуба.
Я выхожу на остановку около семи и жду служебный автобус. Иногда в магазине беру семечки, печенье, чай. Каждый раз меня за рукав кто-нибудь дергает: «брат, дай 100 рублей..» или «купи пива, мне не продают, а у тебя вид интеллигентный, тебе и в семь продадут из под кассы. У них есть, только для нормальных людей. А я уже не человек для этих». Я рукав всегда одёргиваю, не люблю таких, унылых как кладбищенских завсегдатаев. Нет у меня ни пятидесяти рублей, ни желания вам пива покупать. И вообще я глухонемой. Хорошо бы было.

А вот собак, напротив, я уважаю. Они ласковые от того что голодные. Им пива не надо и водки тоже не надо, их и помойка прокормит. Но человеческого тепла им не хватает. Социальное животное.

Автобус подъезжает ровно в семь, и я уже не вижу, как дальше развиваются события. Скорее всего, алчущие всё-таки доживают до восьми и спасают свои горящие души, потому что следующим утром я снова вижу их в том же месте в тот же час. Но иногда их меньше, чем обычно. Говорят, первого сентября кого-то прирезали, но то были подростки, запутавшиеся в знаниях. Подросткам продают в любое время. И это не объяснимо.

Ужики снова вьются у моих ног, а я стою, руки в карманах, в одной из них зажаты 100 рублей. Потом резко отстраняюсь от алчущих и иду в магазин. Выхожу с пачкой дешевого собачьего корма и показательно начинаю кормить собак.