Многие бы это начали отрицать, но людей с расстройством психики, как мне кажется, чаще не всегда считают за полноценных людей в плане эмоций. Особенно с тяжелыми расстройствами. В них видят забавную персону или ужасную персону, овощ или просто что-то нечеловеческое. Что ж, это право каждого – смотреть на вещи, как он считает нужным.

Я бы хотел рассказать удивительную и очень трогательную историю про одного нашего пациента и его любовь. В медийном сознании большинства современных людей почему-то муссируется тема, мол «все бабы …, а мужики…». Печально, но историй, случаев и прочего, что подтверждало бы массовость подобной темы, в разы больше, чем других вещей.

В нашем отделении есть все. Начиная от овощеподобных товарищей (в прямом смысле слова, они не понимают ничего и существуют где-то в своем мире, если вообще существуют) до весьма вменяемых стариков, которых просто выслали сюда из дома, чтобы они не мешались, доживая свои годы.
Пациент В. – крепкий старик за семьдесят. Встретив его на улице, вы бы не смогли понять, что он наш клиент. Осмысленный взгляд, крепкое (для его лет, конечно) состояние, живая мимика и чуть уставший взгляд. Правда, старческая деменция и жуткая подозрительность (правда, ничуть не агрессивная) дают о себе знать, но эпизодически. Живет он у нас в самой лучшей и беспроблемной палате – там собрались те, за которыми почти не нужен постоянный присмотр и т.п. Живет уже более полугода – дети отдали его к нам, чтобы он не натворил ничего дома (имхо, просто сплавили, чтобы не мешался). К нему почти никогда не ходят, он просто спит, смотрит телевизор, гуляет по отделению и читает газеты.
И вот, однажды в среду (это один из дней посещений) дежурная медсестра говорит мне, что к нему пришли. Я даже как-то обрадовался за него, отвел на выход и собирался уже уйти, когда мне сказали остаться и следить за ними. Пожав плечами, мол, чего не бывает, я уселся на скамейку и остался наблюдать за свиданием.

К В. пришла дама примерно его возраста. Седая, аккуратная и с каким-то странным блеском в глазах. Сначала я не понял, что к чему, но потом прозрел – это были слезы. Она так была рада его видеть, что плакала. Усевшись на скамейку рядом с ним, она трепетно взяла его за руку (так и держала в течение всего свидания), и начала рассказывать ему, как живет, спрашивать его о чем-то, мило болтать. Продолжая улыбаться, она иногда плакала, переходила на взволнованный шепот. В ее голосе чувствовалась настоящая любовь и преданность, боль разлуки и надежда. Спустя какое-то время, она, понизив голос, начала говорить ему о том, что они смогут жить вместе на ее пенсию. Пусть и не богато, пусть тяжело, но вместе, в какой-то старенькой квартире черт знает где. Она просила только того, чтобы он взял свои вещи и отправился с ней, чтобы все было, как раньше. В этих словах было столько тоски и любви, что они резали, уж простите за столь высокопарное сравнение, по моей душе, как нож по живому телу.

Вышла медсестра и сказала мне задерживать их, как можно дольше. Я кивнул, хотя и не понимал, чем это все вызвано.

Я был так растроган ее речью, ее неподдельной любовью к нему, любовью, пережившую долгие совместные годы, что не сразу заметил тот кошмар, который почти всегда скрывается за любым событием, происходящим в стенах интерната. В. почти не помнил свою жену. Он едва улавливал, зачем она хочет, чтобы он поехал к ней и кто она такая. Иногда он вспоминал ее, чтобы забыть через 1-2 минуты, чтобы снова вслушиваться в странный текст, который тяжело и со слезами на глазах шепчет ему женщина рядом…

За ней приехали родственники часа через два. Оказывается, она сбежала из-под домашней опеки на другом конце Москвы, смогла вспомнить и найти ПНИ, где живет ее муж.
- Ты сам видишь,- говорил мне наш заведующий отделением.- Она сама ненормальная.
Но, знаете, для меня это не имело никакого значения.
Значение имела лишь та сила любви, которая не взирая на все ужасы разлуки, расстояния и болезней смогла преодолеть, пусть и на краткое время, все препятствия между двумя людьми, которые долги годы шли сквозь все перипетии жизни рука об руку, сердце к сердцу.

Вот, как-то мелодраматично и порывисто, но получилось.

Смены выбивают из колеи постоянно. Думал, привыкну, работаю же уже больше года, скоро и срок службы подходит к концу. Но нет. Вся эта атмосфера подрывает моральное состояние. Наверное, там надо проработать лет 30, как одна из наших санитарок, чтобы не замечать перманентного ада (ну, это если оценивать все со стороны более-менее нормального человека) или искореженного рая.

В отделении у нас примечательных личностей через одного. Странно, но это так. Еще в детстве, у Лукьяненко в книге "Фальшивые зеркала" я встретил фразу, мол, психи интересны только по началу, потому привыкаешь к ним, и интерес пропадает. Но тут любая неординарная черта в личности умножает силу своего воздействия за счет, кхм, базы, на которой располагается. Но в данном посте речь пойдет не только о психах, но и вполне рядовых людях. Итак, немного контрастов.

[b]Никитка и Катя[/b]
Никитке лет 20. А на вид не дашь и 15ти. Худой, нескладный, с постоянно округленным, будто в момент крайнего удивления лицом, он похож на игрушечную обезьянку, которую посадили на кровать, одели в бесформенные штаны и теплый свитер. Никитка не говорит, но понимает простую речь, он любит бегать по коридору за ручку и чертовски этому радуется. Совершенно солнечное создание. Если некоторые остальные пациенты вызывают у меня временами неприязнь, то Никитка, в каком бы настроение он сам не находился, почему-то вызывает почти всегда улыбку.
Катя, вернее, Екатерина. Ей лет за пятьдесят, она работала санитаркой уже очень долго. Я не знаю ее истории, не знаю, что именно сподвигло ее на то, что она делала, но бесконечно ее жаль и я бесконечно за нее рад. Мои размышления на эту тему бесполезны, выдумывать можно сколько угодно вариантов, истину уже не открыть. Но зато можно сказать то, что я видел.

Катя стала для Никитки мамой. К нему не ходили родственники, он сидел всегда один в своем углу, иногда смотрел в окно, иногда куда-то в никуда. А она заменила ему мать. Няньчилась с ним все смены, когда была свободна, играла и разговаривала. Ей достаточно было показаться в дверях палаты, что его лицо начинало сиять детской, неподдельно радостной улыбкой. Никитка обожал гулять с ней по отделению за ручку, играть в ладушки. Он расцветал и лучился своим маленьким счастьем. И Екатерина тоже. Ее усталое лицо преображалось, голос становился легким и звонким, смех молодым. В ней чувствовалось тепло и нежная материнская любовь, пусть даже матерью для него она и не была.
Сначала эта картина вызывала у меня боль. Я просто не мог себе представить, что же такое чудовищное могло случиться, что она воспринимает его как собственное дитя. Но потом ко мне пришло понимание, что это не имеет значения. Важнее всего то, какую радость и счастье она дарила этому забытому и искалеченному ребенку, и какую радость и счастье получала в ответ.

Сейчас Екатерина у нас уже не работает. Я не знаю, что заставило ее уволиться, но часто, заходя в палату, где живет Никитка, я ловлю в его, казалось бы, совершенно стеклянных глазах отблеск простой детской надежды – а вдруг сейчас в открывшуюся дверь войдет мама?

[b]Денис[/b]
Его привезли к нам полгода назад. Если бы не его выражение лица и манера двигаться, я бы такого не отличил от любого случайного парня на улице. Но он овощ. Причем, что самое страшное, он когда-то был нормальным, в самом далеко детстве. В полтора года он уже говорил фразами. Не многие на такое способны, а он говорил. А потом… Что-то его подкосило, что-то ударило и превратило в пластилинового человека, который с трудом гнется и пускает слюни.
Денису нравится смотреть в окно. Он может часами стоять, наблюдая дворик интерната, иногда отвлекаясь на машины, которые проезжают за глухим бетонным забором. А еще, как мне кажется, он безотчетно скучает по матери. И всегда, если открывается дверь палаты, он пытается убежать в сторону выхода из отделения. Ничего не понимая, не реагируя на любые обращения к нему, он безотчетно бежит туда, где он иногда видит мать, когда она приходит к нему на посещения.
Раз в неделю. Минут на 20-30.
Интересно, она знает?
Доброй ночи.

Тема этой части может показаться кому-то весьма и весьма скользкой, кому-то, прямо скажем, неудачной (с моральной, например, стороны) и спорной. И пишу я ее, если честно, в первую очередь, для того, чтобы послушать ваши мысли на эту тему.

В интернате живут очень разные люди, социальный срез огромен – от инвалидов детства из обеспеченных семей, до схвативших за хвост удачу алкашей, волей судьбы пробравшихся сюда и доживающих здесь свой век. Да, да, в интернате живут не только инвалиды, над которыми жестоко «пошутила» природа, но и те, кто самостоятельно выбрал свой путь саморазрушения (тут, конечно, оценка исключительно моя, не претендую на истину в последней инстанции ни в коей мере). Я, работая в отделении милосердция (для многих это последняя ступенька, сюда приводят, в том числе, и просто доживать свои последние дни), зачастую вижу финалы жизненных историй совершенно разных людей. И вот о чем я задумался.

Лично я могу оценить жизненный уровень в заведении как средний или чуть выше среднего. Если отбросить в сторону то, что больных лишают свободы передвижения и заставляют жить по относительно строгому графику (строгому в плане соблюдения его каждый день, а так, того же свободного времени вагон, к тому же стоит помнить, что большинству больных в силу своего физического и душевного состояния совершенно наплевать на подобные мелочи), то получается, что они живут лучше достаточно большого количества населения, да что уж там говорить, земного шара. Пятиразовое питание, своевременное медицинское обслуживание, чистые вещи, телевизор и библиотека, компьютеры для «продвинутых» и т.п.

И, вот, наблюдая за всем этим, я задаюсь вопросом – есть ли что-то справедливое в таком распределении? Конечно, я сразу оговариваюсь про себя, что в отношении тех же «детей» про которых я писал раньше, такие рассуждения вряд ли возможны, но многие остальные…
Был у нас такой пациент В. С виду весьма неприятный и упертый старикашка, но таких много. Бывает, я относился к нему достаточно ровно до того момента, пока не узнал его историю. Оказывается, в интернат он попал не один, а вместе с дочерью. Дочь сейчас живет, естественно, в другом отделении. В. уже год, как умер. А попал он сюда за то, что много месяцев подряд избивал и насиловал ее – дочь-инвалида. На этой почве он окончательно тронулся умом (ей это тоже на пользу явно не пошло).
Больной К. – жутчайший алкаш. Всю жизнь пил, издевался над семьей, пережил операцию по удалению опухоли, едва не умер, но характер свой не изменил – до самой смерти (за исключением последних недель, пока лежал с переломом ноги) чихвостил всех матом и иногда лез в драку.
И это не единственные такие история. В разных отделениях сидят люди, которым позавидуют психи из дисишного «Аркхема».

И наблюдая за всем этим, можно ли не задать себе вопрос? Справедливо ли такое милосердие? Почему оно оказывается тем, кто, возможно, его не заслуживает, почему силы и средства уходят на поддержание тех, кто даже не задумается о ценности подобных вещей?

Расставлю пару точек над I:
1. Следующие части, буде они появятся, будут иметь немного другой заголовок, т.к. правильней называть такое учреждение - Психоневрологический интернат.
2. Писать я буду не в хронологическом порядке, а постараюсь описывать те события, тех людей, которые, на мой взгляд, этого заслуживают, а случаи были разные и иногда далеко отстоящие друг от друга по времени.

Итак, дети. Наверное, я взялся о них писать первыми, потому что именно их палата находится первой по коридору, если заходить в отделение. Строго говоря, это и не совсем дети, самому младшему уже 19, старшему давно и далеко за 50. Но мы, персонал, называем их именно так, потому что больше всех остальных они напоминают именно совсем маленьких детей, которых надо часто пеленать, кормить пюрешками и за которыми нужен глаз да глаз. Их незавидная участь началась сразу после рождения, когда родители, поняв, что диагноз ДЦП не сулит им ничего хорошего, просто поместили их в детский интернат. 18 лет они лежали там и... растекались. Представьте себе человека, чье туловище не до конца расплющил упавший сверху КАМАЗ (из-за отсутствия надлежащего ухода в детском интернате их хрупкие и гибкие кости под весом плоти просто деформировались, грудные клетки расплылись, почти не вырос), пририсуйте к нему кривые, плохо гнущиеся ручки и ножки (именно так, ручки и ножки, это сложно назвать полноценными конечностями). А затем наделите их характером детей, которые только познают мир. И так лет 20. И не смотря на весь этот кошмар на яву, они (в большинстве своем) умудряются каждый день наивно радоваться нам, цветным картинкам в телевизоре. Некоторые понимают простую речь.
К слову, частично такого можно было бы избежать. В нашем же отделении живут те, кто родился такими же, как и они, но в отличии от первых, этих родители не бросили (по крайней мере, сразу), некоторые ходят, кто-то вполне себе социален и все понимает и разговаривает.
Вот, так, кому-то повезло и он шагнул дальше, а кому-то не - он остался лежать у дороги.


Всего их семеро. Почти у всех есть родители, которые каждую неделю приходят и проводят с ними по многу часов. Одинокие женщины (только одна приходит с мужем) с упорством тонущего цепляются за свою любовь к родным детям, так страшно искалеченным жизнью. Я часто вижу их, вижу боль в их глазах, а еще какой-то фатализм. И при этом искреннюю, неподдельную любовь к ним. А дети? Дети платят им тем же. Странно, но улыбки почти сглаживают их исковерканные лица. Если бы можно было их сфотографировать, когда они улыбаются, было бы очень трудно отличить такое лицо, от лица полноценного человека.

Их семеро - Миша, Ваня, двое Дмитриев, Сергей, Коля и Александр. Они живут так с самого рождения, преодолевая в меру своих скромных сил. Например, Колю недавно привезли из больницы - пневмония упорно пыталась свести его в могилу. Ей это не удалось, зато удалось заработать стараниями, вернее, их отсутствием, медперсонала больницы пару глубочайших пролежней. Теперь его ноги с трудом, но все же заживают от ран, через которых можно было дотронуться почти до голой кости.
А, вот, Миша - местный ветеран. Он в интернате уже больше 35 лет, все также лежит на одной кровати перед выходом из палаты. Очень общительный старикан (хотя, конечно, старикан он только с виду, по сути, он остается тем же 5 летним мальчишкой, каким когда-то и был). Седой и очень подвижный, он активно елозит под одеялом и машет рукой всем, кто заходит. Его исковерканное "Доброе утро" и "Пока!" встречают и провожают меня каждую смену.

Еще в этой палате живет местный Наполеон. Кличка у него такая - ему за 50, по сути - лет 10. Весьма капризный и очень любящий телевизор. Бедняге часто урезают лекарства (про это отдельный разговор) и он снова погружается в серою непроглядную пелену уныния, скорби и угнетения. Единственная радость в жизни - футбол. Ярый фанат "Спартака" и сборной России, он не пропускает ни одного матча, даже если он начнется ближе к полуночи. Уходя домой, я часто вижу, как он сидит в палате с выключенным светом и интересом близоруко всматривается в висящий на стене экран.
Одинокий больной смотрит на мир через призму большого спорта. Что-то в этом да есть.

Продолжение следует...

Отличная московская школа, факультет в МГУ, а затем... армия. Нет, я особо не боялся ее, но учитывая определенные аспекты своих убеждений, идти не очень-то и хотелось. Под руку попался закон об альтернативной службе. Я рискнул. И оказался... в дурдоме, санитаром.
Знаете, довольно-таки контрастный душ получается - из рафинированной атмосферы беззаботной интеллигенции МГУ и научных библиотек в реальность полную безумных стариков и старух, буйных шизоидов и умственно отсталых. Я и до этого был знаком с изнанкой своего уютного мирка, но в такой котел я до этого не попадал ни разу.
Интернат встретил меня чистым и прелестным административным корпусом. Светлые стены, удобная мебель, правда, директор жестковат и какой-то дерганный, но, в общем и целом все это не выглядело ничем страшным. До тех пор, пока меня не препроводили в отделение, где и должны были пройти 21 месяц моей службы. По началу ничего не предвещало беды, как бы задрипанно не звучала эта фраза. В тот день была баня и одна сторона отделения сидела в своих палатах уже чистая, другой просто запретили выходить, чтобы не мешать персоналу мыть пациентов. Мое внимание привлекло небольшое окошко в деревянной двери палаты - в него с механической настойчивостью долбил кулаком некто с треугольным лицом (у многих умственно отсталых можно заметить этакую клиновидную форму головы, вызванную деформацией черепа или развития мозга (к сожалению, я не медик, точнее сказать не могу). Долбил этот товарищ в окошко явно не первые полчаса, потому что персонал уже был на него зол.
Паша, а именно так его звали, хотел погулять по коридору. Вместо прогулки, он тогда получил порцию ругани в свой адрес от одной из санитарок и угрозу, что его привяжут к кровати и не дадут обеда. Такие слова редко на кого действуют по ряду причин (об этом напишу попозже), не подействовали и тогда. Так он и стоял все полтора часа, пока я там ходил и знакомился с новым место работы.
Старшая медсестра отделения, а именно в ее распоряжение я поступал, посмотрела на меня с улыбкой (теперь я понял, это было что-то среднее между жалостью и иронией) и сказала, что приходить надо будет завтра в 9 утра...

Если кому будет интересны дальнейшее описание того, что происходит внутри подобного закрытого учреждения, я буду писать и дальше.