Альтернативная гражданская слу

Перво-наперво я хочу извиниться за то, что очередная часть моих, кхм, очерков так запаздывает. Были причины, буду наверстывать упущенное время. Простите.
Второе - данный текст будет нести исключительно мою оценку действий и личностей, про которые я напишу. Никакого, даже самого призрачного намека на объективизм я не предполагаю, прошу это понять.

Когда я попал на эту работу (в психоневрологический интернат), я думал, что самым страшным испытанием для меня станет контакт с больными. Постоянное созерцание искалеченных тел, искривленный разум, страхи, которые видят только пациенты и невозможность от них сбежать. Да, это очень тяжело, с моей точки зрения, это страшно, когда ты не можешь ничем помочь человеку, смотря в его глаза и видя, что за непрочными стенками его сознания бушует ТАКОЙ океан демонов.
Я ошибался.

Самое страшное, что я увидел в таком месте - это персонал. В основном, это касается санитаров и санитарок. Иногда, медсестер и врачей. Очень тяжело воспринять и понять те факторы, которые изменяют людей, которые там работают.

Есть две крайности, которыми часто описывают сотрудников таких учреждений.
Первая - вам рассказывают про смиренных монахов, пришедших прямиком из книг, которые в темноте келий, читая про себя молитвы, боролись бы за жизни больных.
Вторая - это пьяные и жестокосердные разбитные людишки, которые самоутверждаются, путем оскорблений и унижений пациентов.
И там, и там есть своя правда. И тот, и другой образ лживы.
Но обо всем по порядку.

Средний возраст санитарасанитарки, который там работает - около 45 лет. Это люди, которых изрядно потрепала жизнь, прошедшие через тяжелые и неприглядные препятствия. В основном, это женщины. Санитаров-мужчин мало. Большая часть живут не в Москве, а в ближнем и не очень Подмосковье. По его меркам зарплата в ПНИ очень хорошая, а "вредный стаж" (работа на вредном производстве) дает возможность выйти на пенсию раньше на 3-5 лет. Поэтому и идут. Поэтому и держатся за свои места очень крепко, не взирая на то, что администрация ПНИ, по факту, не считает их за людей, скорее, за инвентарь.

И, вот, представьте себя на их месте - вы уже отнюдь не молоды, у вас семьи, которые надо кормить, у вас есть работа, которую вы не можете себе позволить потерять, и эта работа выпивает у вас все силы. Нервы, время, здоровье. Вы обязаны держаться, путем напряжения всех наличных у вас сил. Куда выливается вся агрессия, злоба и ненависть?
Конечно, на пациентов. И вот это страшно. Система с поразительной легкостью ломает тех, кто там работает. Вне ПНИ вы можете быть прекрасным собеседником, добрым и отзывчивым человеком. Приходя на работу, вы становитесь злобным, шипящим созданием, которое исключительно грубо может среагировать на любую выходку тех, кто не понимает даже, что делает.

Скрепя сердце, вы заставляете себя заботиться о больных, убирать за ними, кормить их. Но вместо сострадания и участия, вы испытываете только усталость и озлобленность. А еще страх. Вы боитесь, что у ваших детей могут родиться такие дети, вы боитесь, что стоящий за вами больной кинется на вас, просто потому, что у него что-то переклинило в мозгу. Вы боитесь, что сами станете таким вот дементным стариком, который пускает слюни и дерется из-за рубашки, которую надо отдать в стирку.

Страх и ненависть заставляют вас вместо того, чтобы аккуратно пересадить из коляски человека на постель, поднять его и кинуть на ту же постель, вызвав жуткую боль в дано не гнущейся спине. Они говорят вам, что лежащий на полу человек сам это заслужил и вам не стоит утруждать себя поднимать его. Что можно просто накормить говном (в прямом смысле, да) того, кто опять, не ведая того, что творит, обгадил полпалаты. Для вас человек становится материалом, вещью, которой лежит на складе и вы за нее ответственны. Вы можете не запоминать его имя или фамилию - похрен, скоро умрет и привезут нового.

И это страшно. Потому что выйдя с работы, вы становитесь другим, и это чудовище внутри вас засыпает.

Чтобы вновь проснуться тогда, когда вы переступите порог интерната.

Этот мой очерк я посвящу трем людям, двое из которых живут у нас, а один постоянно приходит к ним. А еще небольшому вопросу моего понимания Христианства.

Небольшое отступление – я негативно отношусь к духовенству и к церкви в частности. Есть у меня пара пунктиков на эту тему. Конечно, я понимаю, что мое отношение нельзя распространять на всех. И моя работа дала мне это понять самым, что ни на есть, показательным образом.

Пете года три-четыре. Он любит слушать аудио-книжки про Карлсона и крокодила Гену, рисовать цветными карандашами в тетради и играть с игрушечным поездом. Петя добрый очень милый мальчуган, правда, иногда он может часами сидеть и смотреть в одну точку или апатично застыть на стуле. Но если к нему подойти в такие моменты и позвать по имени, Петя обязательно повернется к тебе и улыбнется – он тебя узнал. Незадача в том, что Петя живет в теле мужчины, которому уже больше сорока лет. Он немного толстоват, потому что редко двигается, у него жесткая щетина и хриплый, тяжелый голос. Но вы не верьте, на самом деле он милый мальчуган из детского сада.
У него есть друг – Гена. Бедняге тяжелей, чем Пете, у него почти не работают ноги и перекошено лицо. Но, как показал год нашего знакомства с ним, его это ничуть не смущает. Гена любит смотреть фильмы про Великую Отечественную, документалки Дискавери и старые советские детективы. А еще он очень любит играть в Зуму. Иногда его бывает сложно понять, но он терпеливо и с пониманием относится к нам, таким неуклюжим и тугоухим его помошникам.

Гена и Петя – старые друзья. Не братья по крови, но они стали такими в течение своей нелегкой жизни. Первый всегда опекает второго, хотя сидя на полу на коленях почти вдвое его ниже, а второй всегда искренне радуется за него, и, если выпадает возможность, за себя, когда он едет мыться первым или у него получается что-то лучше, чем у Гены. Думаю, будь они простыми людьми, дружили бы с самой школы, вместе бы проводили много времени, женились бы на подругах и часто ездили отдыхать бы семьями. Если бы не…

А еще у Пети есть брат. И, что ж тут скрывать, я поражаюсь внутренней силе и духу этого человека. Он монах. Порядки черного духовенства суровы, но его путь еще тяжелей. Иов приходит к Пете каждый день. И каждый день он терпеливо его кормит, поит, говорит и играет с ним. Он заменил ему мать и отца, он тот луч света, под вниманием которого Петя расцветает. Я думаю, если бы не он, Петя бы не прожил так долго. Иов дает ему жизнь, радуется за него, хвалит. Он дает ему то самое необходимое для четырехлетнего ребенка внимание. Жизненно необходимое. И еще Иов очень любит Генку, может только капельку меньше, чем Петю. Так и идут они по жизненным дорогам – высокий, худой бородатый монах с сильными темными глазами, держащий за руки двух низеньких, но очень жизнерадостных друзей, которые уверены, что уж кто, но за ними всегда будет его всесильная фигура.

Недавно они ездили в магазин игрушек, а меня попросили их сопровождать. По началу я отнесся к этому с изрядной долей скепсиса, потому что знаю, насколько хлопотными могут быть поездки вне интерната с больными. Но к концу нашего путешествия я кардинально переменил свое мнение – те силы и нервы, что могут быть потрачены на такую поездки ничто, по сравнению с настоящим детским счастьем тех, кого мы можем сделать хоть чуточку, но счастливей, подарив тепло и свет для их исковерканного мира.

А что касается духовенства…. Да и черт с ним, один монах в моих глазах сделал для всего понимания той светлой стороны Христианства, что в нем есть, больше, чем все остальные.

Во всем интернате всего три отделение милосердия. Два женских и то, в котором работаю я, - мужское. Милосердным они называются по одной простой причине – в него сплавляют самых тяжелых пациентов: за ними нужен постоянный уходприсмотр. В итоге к нам попадает самый разнообразный люд – от пациентов с ярко-выраженными суицидальными наклонностями и эпилептиками с приступами через каждые пять минут, до тех, кому осталось жить пару дней. О них (и не только) я сейчас и буду рассказывать.

На самом деле, наше отделение считается во всем интернате просто каким-то чудотворным местом. Здесь исцеляются те, кого уже похоронили, и живут те, кто давно должен был умереть.
Например, к нам часто сплавляют (именно сплавляют, другой глагол я намеренно не хочу использовать, потому что этих бедняг просто выкидывают из привычного окружения, когда они становятся слишком хлопотными к обслуживанию) тех, кто по мнению врачей из других отделений уже готов умереть. Бедняги приходят к нам замученными, худыми и трясущимися. К и без того безумным взглядам прибавляется страх любой тени, дьявольское желание добраться до любой еды, какой бы она не была. Они шарахаются от любого движения в их сторону и выглядят так, будто костлявая уже занесла над ними свою косу. Тот же Никитка, про которого я писал ранее, сидел только под кроватью и вылезал из-под нее только, когда его кормили.

С грустной гордостью, хочу отметить, что бояться они того, чего у нас нет. В других отделениях применяют силу и, что страшней для многих, просто насилуют. Ведь многие, кто живут в интернате, - это взрослые мужики от 20 до 50ти лет, а быт, хоть и хороший, но почти тюремный.

Вот и превращаются пациенты в тени самих себя. Правда, попав в нам, они через какое-то время чуть ли не расцветают. Набирают вес, прекращают бояться всего и вся. У нас живут даже те, кто по многим медицинским прогнозам не должен был дожить до своего возраста – сказывается отличный уход.

Но иногда к нам привозят умирать.
Это последняя палата по коридору, самая дальняя от входа. Если первая носит название «детская», и в ней действительно «праздник жизни», то последняя – это «хоспис». До недавнего времени там обитали смертники. Внешне, она ничем почти не отличается от других палат. Разве что в ней больше пастелей и стоит маленький стол в центре – ходячих раз-два и обчелся, а другим стол уже не нужен.

Волей судьбы (вернее, крепких нервов) в хосписе очень часто работал я, когда смены делили палаты на день. Знаете, это жуткое зрелище. Даже морг и подобные ему места не вызывали у меня подобного душевного трепета. В палате живут восемь человек. Лишь двое из них в относительном сознании и относительно вменяемы. Остальные шесть – это живые мертвецы. В основном – рак на терминальных стадиях. Трое лежат, они уже не могут двигаться, лишь изредка, когда лекарства еще действуют, один все зовет сестру и спрашивает у нас, когда она придет. Бедняга не понимает ответов, не помнит имен, он только зовет ее и все. Два других – почти не говорят. Два осмысленных действия на каждого – открыть рот и жевать, когда чувствуют ложку у губ. Не лица – маски кожи на черепах. Очень рельефные – видно каждый изгиб кости. Они тяжело дышат, они не живут, ждут. И тяжелый, дурманящий запах ацетона. Они еще дышат, но восковая кожа и запах уже говорят, что их тут нет. Возможно, это просто сопротивляется тело, рефлекторно и слабо трепещет, чтобы чуть дольше ловить утренний солнечный свет из окна. Сознания тут нет. Оно прекратило борьбу. Скоро один из них впадет в кому и так пролежит четыре дня. Он не ест, не пьет, только дышит. Еле-еле. Все меньше и меньше. Второй просто не проснется утром.

Еще трое в разной степени тяжести. Один из них всегда сидит – у него терминальная стадия рака легких. Опухоль в груди настолько разрослась, что он не может лежать – легкие не могут расправиться от ее тяжести. Поэтому он и спит сидя, уткнувшись лбом в тумбочку, чтобы зачерпнуть хоть немного кислорода. Утром он поест и я заберу его пустую кружку с чаем, чтобы помыть. Придя через пять минут, я увижу его синеющее тело на полу.

Сейчас в хосписе живо и тепло. Смертников нет, и пока не предвидится. Но ее мрачные стены и узкое окошко в двери увидят еще не мало людей, корчащихся от боли, которую не может унять морфин.

Многие бы это начали отрицать, но людей с расстройством психики, как мне кажется, чаще не всегда считают за полноценных людей в плане эмоций. Особенно с тяжелыми расстройствами. В них видят забавную персону или ужасную персону, овощ или просто что-то нечеловеческое. Что ж, это право каждого – смотреть на вещи, как он считает нужным.

Я бы хотел рассказать удивительную и очень трогательную историю про одного нашего пациента и его любовь. В медийном сознании большинства современных людей почему-то муссируется тема, мол «все бабы …, а мужики…». Печально, но историй, случаев и прочего, что подтверждало бы массовость подобной темы, в разы больше, чем других вещей.

В нашем отделении есть все. Начиная от овощеподобных товарищей (в прямом смысле слова, они не понимают ничего и существуют где-то в своем мире, если вообще существуют) до весьма вменяемых стариков, которых просто выслали сюда из дома, чтобы они не мешались, доживая свои годы.
Пациент В. – крепкий старик за семьдесят. Встретив его на улице, вы бы не смогли понять, что он наш клиент. Осмысленный взгляд, крепкое (для его лет, конечно) состояние, живая мимика и чуть уставший взгляд. Правда, старческая деменция и жуткая подозрительность (правда, ничуть не агрессивная) дают о себе знать, но эпизодически. Живет он у нас в самой лучшей и беспроблемной палате – там собрались те, за которыми почти не нужен постоянный присмотр и т.п. Живет уже более полугода – дети отдали его к нам, чтобы он не натворил ничего дома (имхо, просто сплавили, чтобы не мешался). К нему почти никогда не ходят, он просто спит, смотрит телевизор, гуляет по отделению и читает газеты.
И вот, однажды в среду (это один из дней посещений) дежурная медсестра говорит мне, что к нему пришли. Я даже как-то обрадовался за него, отвел на выход и собирался уже уйти, когда мне сказали остаться и следить за ними. Пожав плечами, мол, чего не бывает, я уселся на скамейку и остался наблюдать за свиданием.

К В. пришла дама примерно его возраста. Седая, аккуратная и с каким-то странным блеском в глазах. Сначала я не понял, что к чему, но потом прозрел – это были слезы. Она так была рада его видеть, что плакала. Усевшись на скамейку рядом с ним, она трепетно взяла его за руку (так и держала в течение всего свидания), и начала рассказывать ему, как живет, спрашивать его о чем-то, мило болтать. Продолжая улыбаться, она иногда плакала, переходила на взволнованный шепот. В ее голосе чувствовалась настоящая любовь и преданность, боль разлуки и надежда. Спустя какое-то время, она, понизив голос, начала говорить ему о том, что они смогут жить вместе на ее пенсию. Пусть и не богато, пусть тяжело, но вместе, в какой-то старенькой квартире черт знает где. Она просила только того, чтобы он взял свои вещи и отправился с ней, чтобы все было, как раньше. В этих словах было столько тоски и любви, что они резали, уж простите за столь высокопарное сравнение, по моей душе, как нож по живому телу.

Вышла медсестра и сказала мне задерживать их, как можно дольше. Я кивнул, хотя и не понимал, чем это все вызвано.

Я был так растроган ее речью, ее неподдельной любовью к нему, любовью, пережившую долгие совместные годы, что не сразу заметил тот кошмар, который почти всегда скрывается за любым событием, происходящим в стенах интерната. В. почти не помнил свою жену. Он едва улавливал, зачем она хочет, чтобы он поехал к ней и кто она такая. Иногда он вспоминал ее, чтобы забыть через 1-2 минуты, чтобы снова вслушиваться в странный текст, который тяжело и со слезами на глазах шепчет ему женщина рядом…

За ней приехали родственники часа через два. Оказывается, она сбежала из-под домашней опеки на другом конце Москвы, смогла вспомнить и найти ПНИ, где живет ее муж.
- Ты сам видишь,- говорил мне наш заведующий отделением.- Она сама ненормальная.
Но, знаете, для меня это не имело никакого значения.
Значение имела лишь та сила любви, которая не взирая на все ужасы разлуки, расстояния и болезней смогла преодолеть, пусть и на краткое время, все препятствия между двумя людьми, которые долги годы шли сквозь все перипетии жизни рука об руку, сердце к сердцу.

Вот, как-то мелодраматично и порывисто, но получилось.