Замогильные (часть 1)⁠⁠

Бывшему парню посвящается

Город враждебно стоял и высасывал десятками окон-глаз глаза из орбит Дмитрия и завистливо смотрел на него. Парень шёл, смутное дыхание спирало горло и вырывалось в сумерках искрящимся паром, но не до красоты испарений и туманов на звёздном ясном небе было Дмитрию - успеть бы до одиннадцати найти отца и всё ему рассказать, а времени мало совсем осталось, и будто подгонял кто-то.

Полярная тундра успела уже припорошиться снегом и укрылась им, как сонным одеялом, погружаясь в забвение и не слыша уже ничего. Первые цветы, опаленные дыханием зла, завяли и уныло склонили белые печальные головки; Дима, наученный родителями не топтать и без того редкие в скудных краях растения, спешил и бережно обходил белевшие на полянах тонкие бутончики.

Где-то за кордоном проухала сова, просвистел филин и угрюмо нахохлился. Дима внутренне, рывком напрягся и остановился, как вкопанный. Сова. Слишком рано кричит, а филин как ухает... не по-нашему. Возможно, здесь филин и кричат с совой по-своему, у них, но у нас совы и филины не ухают так, как люди, будто бубнят и произносят что-то. "Бу-ба, бу-ба, у-ху-ху-ху!"

Мороз прошёлся иголочками по коже, приподнимая волоски на предплечьях, Диму передёрнуло от неясного ещё пока что, но уже уловимого омерзения, он усилием воли стряхнул с себя оцепенение и зарысил дальше по ледяной степи, высматривая зелёными глазами остовы брошенных заводов, домов и надеясь разглядеть среди чёрных строений отцовский форпост. Где, знать бы, он бы сейчас нашёл, разглядел, но не знал...

Кое-где над степью гулял дым - пар от устало дышащей и ложащейся спать земли, клочками застревал он в далёких, лишь чернильно-сизым очертанных горах и медленно плыл над степью, никуда не торопясь и ни на что не обращая внимания. Дима сглотнул слюну, глядя на пар, и до ужаса захотелось курить. Он, не сбавляя шагу, на ходу нащупал пачку допотопных папирос, которыми его угостил местный дед, достал пачку, спички из кармана зелёной куртки и закурил, втягивая дым и тревожно трогая языком его на нёбе.

Идти было не страшно, в степи пусто и тихо, изредка лишь ветер шуршит листом стали на крыше да собака чавкает где-то вдалеке на брошенной помойке, но вот сова с филином... Эти серые невидимые заразы утробно ухали и чванливо похохатывали, сыто и лениво так, а филин ещё и скрипел, как ворота, каркал и даже гавкал, как старый пёс, и каждый раз от звука его хриплого голоса Дима чертыхался и думал, будто эти двое нарочно дурачат его и отваживают криками от конечной цели путешествия.

Дурак, попёрся в дорогу на ночь глядя в незнакомую тундровую степь на севере страны и без провожатого, без еды и спирта, один!.. Любой бешеный пёс сейчас подойдёт, обнюхает и разорвёт на клочки без капли сомнения, а огрызки одежды твоей по всей степи плавно будут веять, и кусок зелёной куртки упадёт однажды отцу на плечо, когда смотреть он будет в свои приборы, проводить расчёты и изучать местность, и тогда у бедного родителя, узнавшего весёлую куртку сына, прибавится седых волос.

Вонзи ты штык

В тугое тело,

И брызнет нефть,

Как мы хотели,

Губами к ране припадя,

Жадно пьём мы эту грязь.

Как сонм вампиров полуночных,

Земли сосём мы чёрны очи,

Они горят, как два угля,

Чадя, коптя, воня, смердя.

Нефть. Отец занимается нефтью, разрабатывает новые месторождения, работает там, куда пошлют его из центра, но инициативу свою зачастую проявляет, идя осторожно против начальства, и это выходит их семье боком. Так уже мать потеряли, сестра сбежала и вот черёд Димы, отца и младшего брата Олега.

Отец сам как инженер нефть никогда не качал, но она прозрачной чёрной плёнкой окутывала всю его работу, всю их семью и ложилась траурной вуалью на всех, к кому прикасалась. Нефть пачкала, липла и вязла на зубах даже, в доме мёд, хлеб, молоко и сахар были со вкусом нефти, густой, жирной и ублюдской. Дима ненавидел это слово и готов был признать, что оно было даже мерзче криков филина и совы, одно лишь слово, пустое обозначение чего-то, а не сама нефть. И сейчас, вспомнив эту чёрную жижу в пустой степи, он ощутил, как его замутило, дым папиросы встал посреди горла, Дима закашлялся, отошёл зачем-то в сторону, и его немного вырвало.

Полегчало.

Дальше идти стало легче, но в горле ещё плескалась муть от воспоминаний о матери, нефти и от криков ночных птиц, засевших назойливой дробью и зудом где-то в районе крестца. Дима сжал зубы, рванул нечаянно папиросу, табак набился на язык и потух, а парень, тихо шипя, подкурил новую папиросу.

И плевать, что отец скажет, учуяв дым, когда сын к нему придёт. Если вообще придёт.

На часах уже двадцать два ноль три. Часы лениво светятся голубым, мёртвый разряженный телефон грузом лежит и оттягивает карман куртки. Пальцы левой руки плотно сжимают холодный корпус и словно пытаются заставить тепло проникнуть внутрь и отогреть аккумулятор.

Бесполезно.

Он мёртв.

Экран последний раз вспыхнул цифрами, показав 21:36, и ушёл в мир иной.

Дима шёл от окраины города до окраины города и дальше, к форпосту, уже полчаса, согреваясь собственным теплом.

Небо, огромное круглое небо, стеклянным куполом уходящее за горизонт, было чистым, светлым, ярким и спокойным, прорезанное ясно и остро сияющими белыми звёздами, оно уходило плавно и выпукло за линию чёрных гор и накрывало мир светлой безмятежностью. А на земле царили тревоги, холодноватый ветер и отчаянная чернота в каждом выбитом окне, замшелом подъезде и коростной собаке, чавкающей костями у забытых скамеек.

Дима курил, от дыма щипало глаза, так как ветер ударялся от домов и шёл от гор в обитаемую часть города, откуда пришёл парень, и папиросы немилосердно ели глаза, вызывая слёзы. Парень утирал их рукавом провонявшей копчёным куртки и продолжал идти вперёд, ощущая, как шерстяные носки колюче и немилосердно впиваются в пальцы ног, а почва, как оттаявший труп, упруго хрустит и мягко проваливается под ботинками.

У Димы было прекрасное зрение, он на километр вперёд видел всё в полусумрачной приполярной пустыне, видел зияющие дыры окон, провалы ртов подъездов, от которых просто веяло потоком потусторонней жути, и с опаской глядел на равнодушно смотрящие на него сверху антенны телепередач на крышах домов, но, внезапно переведя взгляд вправо, парень едва не получил инфаркт. Подскочил на месте, как ужаленный, уронил тлевшую сигарету в мох, вскрикнул и, согнувшись, задышал тяжело, схватился за сердце и стоял так, колотясь.

Он заметил краем глаза движение в ряде домов, стоящих поодаль впереди и образовывающих двор, поднял взгляд и обомлел от неожиданности и ужаса: маленькое белое облачко тумана плыло мимо дома, оглянулось словно и внезапно юркнуло в разбитый провал окна и скрылось в нём, мелькнув белой бородой хвоста. От резкости и подобия осознанности движения клочка тумана у Димы подкосились ноги, стало дурно, и в голове немного поплыло.

Он стоял и дрожал, очухался, зачем-то похлопал себя по карманам, с злым отчаянием схватил телефон, матово блеснувший чёрным экраном, завыл и, осознав всю обречённость и страх своего положения, громко зарычал от ужаса, заматерился и бросился вперёд, в степь, бежать, а слева и справа хохотали сова и филин, издеваясь над бедным путником.

Диму, пока он бежал по прямой, по хорошо видимому зеленоватому, как его куртка и глаза, горизонту, окатила волна яростного ужаса, потом прошибла его широкую спину и подняла все волосы на загривке, потянув их и зашипев в ухо: "Дурак ты, не к отцу тебе бежать надо, а от отца! Ты себе и ему верную погибель принесёшь, дурак, с собой из самого Кадыгара её тащишь".

Что было возразить этому невидимому голосу, кому врезать, если только себе по лицу. Дима лишь стиснул зубы и помчался дальше, так, как духу хватало, ощущая, как лёгкие заполняются резким пронзительным ветром, а уши стынут на бегу. Вряд ли бег решил что-либо, но осознание нахождения почти в ночной степи весной в пяти километрах от города, когда обитающее население уже ложится спать и запирает окна и двери, боится каждого шороха и погромче телевизоры включает, чтобы заглушить внутренние страхи, а он в степи сам, один на один со своими страхами, под бездонным небом и колкими звёздами ясным вечером, было до одури пугающим и противоестественным... Бред.

Но у каждого бреда есть логическое объяснение, и Дима сам бы сказал отцу и любому, кто его спросил, что один есть выход из этого города, и не по трассе на север, к океану идти, а вот так, по прямой, через степь и мимо одиноких толпящихся домов, мимо выпотрошенных мусорок и воев одичалых собак, под взором холодного мироздания и через миллиарды лет эволюции в неменяющемся мире куда-то вдаль, где есть призрачные свет, тепло и надежда...

В степи начало неумолимо чернеть, что-то начало тухнуть, меркнуть, горизонт и дали наливались густой синей чернотой, пугая и без того расшатанные нервы парня, но Дима, переводя дыхание и замедляя бег, злобно глядел на эти проделки природы и думал, что не позволит себя так легко одурачить. В степи в это время сейчас никого нет, никого и до апреля-мая, пока не приедут геологи, никого никогда и не будет, только лемминги, лисы да бродячие псы, против которых у парня в заднем кармане протёртых серых джинсов лежал пистолет с холостыми патронами. Боевые отец давно вынул вместе с "Макаровым" изо рта парня и выбросил их на помойку вместе с гордостью сына. Теперь во всём доме остались лишь детские "хлопушки", вонючие холостые.

Дима прошёл и затем пробежал уже более пяти километров по прямой от города, начиная с его холодной визгливой окраины, где был полудохлый кинотеатр, безжизненный дом культуры и Мекка местного населения - единственный на весь Кадыгар бар "Бар". От бара сильно пахло водкой, сигаретами и пивом, дешёвыми духами и перегорелой соляркой - бензин редкость в этих краях, и запах жирной гари городов, больших ли, маленьких, преследовал парня даже в степи ещё, пока холодный морозный воздух не развеял его заиндевевшими снежинками и крупицами снежной росы.

Порывом сильного ветра Диму качнуло влево, и внезапно из-за последнего заброшенного дома - пятиэтажки - парень увидел смутный кургузый силуэт, огромно и нелепо притаившийся на склоне уходящего горизонта. Это форпост, так он в темноте маскируется под каменную гряду и скалы, но уродские формы, не природной красоты, выдают его даже без единого огонька и вспышки.

Дима облегчённо вздохнул и повёл носом по ветру. Запахло серой бетонной пылью, электричеством и крепко заваренным чаем. Отец на месте в кабинете, на удивление обитом не дешёвой вагонкой, лопающейся от местных морозов, а в хорошей деревянной обстановке с толстыми уютными коврами и современной мебелью, где можно спокойно работать и делать свои чертежи, пока рабочие бурят пробные скважины и обкусывают себе губы до черноты, до крови на ветру и морозе. Скоро Дима зайдёт в этот кабинет, ещё через каких-нибудь двадцать-двадцать пять минут, и, по привычке улыбнувшись отцу, вдруг спохватится и скажет ему кое-что важное.

Как отреагирует отец? Молча изумится, закричит, встанет вдруг из-за стола и глупо так, в несвойственной ему манере протянет "что-о?!"?

Нет. Дима искренне не знает, как на его визит отреагирует отец, когда увидит пунцовые от бега и холода щёки, белыми пятнами пошедшую смуглую кожу, испуганные, плохо блестящие зелёные глаза и услышит сбивчивую невнятную речь пытающегося казаться спокойным сына.

Главное, чтобы он свидетелей в кабинет не позвал, тогда будет совсем беда. У них же там в форпосте любят засиживаться допоздна, чтобы не ехать в душной кабинке УАЗика с коллегами с работы домой, слушая байки и вдыхая запах нестиранного бушлата, предпочитают на ночь разместиться в рабочих кабинетах и общих комнатах с заранее заготовленными кожаными плащами, куртками и пальто, укрываясь тёплыми вязаными свитерами и искренне считая, предпочитая работу дому родному, хотя что есть этот дом? Голая, смешная панельная коробка в степи, в кадыгарской степи, продуваемой немилосердными ветрами с океана и своей насмешливой соседки - Мурманской области. Между ЯМАО и Мурманском, вечно затерянный в снежных песках и ледяных травах, вечно забытый и смутно помнимый, мнимое счастье на бетонном благополучии, заточи себя в коробку и счастливо живи...

...Ноги сами несли Диму вперёд, пальцы сами стаскивали непослушные трикотажные перчатки, цеплявшиеся за шершавую юную кожу, и доставали смятую пачку, прикуривая на ходу. Ветер поутих и легонько шуршал капюшоном куртки парня, дым уже приятно омывал изнутри лёгкие и щекотал горло, обманчиво легко вокруг было и вольно дышалось, а Дима всё же ощущал боком правым и спиной взгляды домов, что постепенно отдалялись от него и оставались позади, будто вопрошали они: "Отчего и куда ты так спешишь, Дима? Боишься нас? Не бойся, не проходи мимо, зайди на секунду, в нас так много всего интересного..." Как на бешеных псов, Дима старался не смотреть на эти вызывающе-пошлые полуразрушенные гнилые дома с бело-чёрной отвалившейся плиткой и даже прикрывал правой ладошкой с зажжённой сигаретой взор, заслоняя глаза от тлетворного влияния домов. Они глумливо смеялись над ним и тянули к нему свои скрюченные руки-арматуры, желая дотянуться и схватить, а он тем временем ускорил шаг, бормоча под нос что-то, и уже почти дошёл до ворот форпоста.

Но что же он всё-таки скажет отцу, когда нога его ступит на мягкий бежевый ковёр, что?..

- Не время думать, - резкий голос испугал парня, словно чужой кто-то произнёс фразу, и Дима даже оглянулся по сторонам, но никого не было, только крошка битых кирпичей хрустела под ногами и шуршали валики рубероида.

Это его собственный голос, звучащий из глубин подсознания и ободранной шершавой глотки, его голос, подстёгивающий идти и подразумевающий, что стоять на месте - смерть, а идти - хоть какая-то надежда на спасение, жидкая, как мутный водянистый суп, но надежда.

Докуренная папироса полетела в мох, обещая перегнить бумажным фильтром, подмигнула напоследок огненным глазом и затухла, подошва грубого ботинка немилосердно затоптала её.

До форпоста ещё минут десять хода.

Что скажет он отцу?

Что отец скажет ему?

И, вообще, как подобное могло произойти с ним, с Димой, минуть его и заставить кинуться искать помощи у отца, бежать от чего-то настолько страшного, чтобы убежать от этого в лесотундровую пустыню, степь?

Парень старался давить мысли об этом в себе, чтобы не заорать раньше времени от ужаса, засевшего предательски в сердце и колотившегося тонкими жилками в каждой клеточке, разрывая морозный воздух своим криком в клочки. Горло заложило, глаза слезились, нос щипало от раскалённого ветра и обжигавшего губы заледенелой сталью дыхания ночи. Парень шёл вперёд, и ему больно было смотреть на тень форпоста, где заседал самый главный человек и тот, кто был надеждой на спасение, а, возможно, и погибелью его, - отец.

...Рука тронула ободранные прутья калитки, и парень зашипел от неприятной ноющей боли в пальцах. Засов лязгнул, калитка скрипнула, безвкусные каменные ангелы и уродливые горгульи с кашей вместо лица повернулись медленно на звуки шагов, заухала слева сова, заклокотал справа филин, зашипел злобно и, шурша своими невидимыми крыльями, мягкой чёрной тенью налетел на Диму, коснувшись острым крылом его щеки, разрезав кожу и окропив каплями голубой спресованный снег во дворе. Парень вскрикнул и под хохот дьявольских птиц влетел в массивную дверь форпоста, напрягая мускулы и стиснув зубы, открыл её, его обдало волной жара, холода, запахом сырости, тлена, склепа, и Дима без сил упал на пороге тускло освещённой прихожей.