Яблоки⁠⁠

- Па-а-литра! Нет - пол-литра, во!

Солнце отражается на стаканах, наливается в них блестящей водой, искрит. Отец берёт один и смотрит на просвет. Лишенный солнечной радуги, гранёный становится обычным куском стекла: залапанным, с щербатым краем. И совершенно пустым, как и остальные - вся магия была в свете.

- Нет, так некрасиво...

Он почти кидает жалобно звякнувший об остальных стакан на стол и уходит из кухни. Здесь женская территория, сюда - только пожрать. Или выпить, но отец два года как подшился.

В квартире жарко и как-то пусто.

Нет, мебель - на месте, людей маловато. Сын и дочь на работе, жена оформляет какие-то бумажки, чтобы меньше платить за коммуналку. Процесс длительный и - как кажется отцу - не всегда протекает в кабинетах и коридорах. Ему давно кажется, что часть времени уходит на соседа, но... Не поймана, не застигнута.

Даже бабка куда-то делась. На базар что ли похромала? Так-то сидит у окошка неделями, вяжет бесконечные носки, иногда поднимая взгляд над очками и сурово оглядываясь: не зовёт ли кто? Бабка глухая как пень, уж лет семь как, вот и чудится - о ней говорят, над ней смеются.

Иногда она откладывает спицы, клубки, жутковато сплетенную пеструю вязанку с торчащими нитками и ругается на того, кто ближе, обвиняет, доказывает. Орать в ответ бесполезно, она воспринимает одно слово из десяти, и выходит только хуже.

В комнате отец включает телек и бросает пульт на диван, собираясь и сам прилечь туда же. Вместо мягкого неслышного шлепка, пульт бьётся о плетёную корзинку с пузатыми зелёными яблоками. Корзинка обычно пуста и живёт в кладовке, а тут - сюрприз!

Где-то по краю сознания бредёт желание выпить, но отец уже привык - можно без этого. Сейчас яблочками похрустеть, а там и жена подойдёт. Высыплет на уши сотню бессмысленных подробностей, а потом покормит. Нормально. Тридцать два года счастливого брака, у других ещё больше маеты.

Он нацеливается на самое большое яблоко, глянцевое, с темными красными полосками. Глава семьи, отец-кормилец и большому куску рот... Подойдёт.

Вкус отличный! И сладкое, и кислинка - всего в меру. Отец догрызает яблоко, из-за хруста не слыша телевизор, но там и смотреть нечего. А уж слушать - тем более.

Странно, но - наелся. С одного. Ну и хрен с ним, больше детям достанется. Он уносит корзинку на кухню, заодно выкинув огрызок, и собирается...

... жмёт тугую кнопку звонка. Другой подъезд, но они частенько общаются - не близко, привет-привет, но тем не менее. Кажется, с ним жена и... Дверь - произведение искусства: матовый металл, дорогая блестящая ручка, сверху глазок камеры.

Сейф. Жилище буржуя.

Сейчас яблочный вкус на губах - кислый, как уксус. Отец невольно облизывается, пока сосед открывает дверь. Никакая камера не поможет, если держать нож за спиной. А отец его держит, сжимая шероховатый пластик рукояти. Самый большой из набора, жена им мясо режет.

- Привет! - заспанно говорит сосед. - Случилось чего?..

А больше он ничего и не говорит - только хватается за распоротую майку на груди, неловко отшатывается назад от второго удара, шевелит губами, но из них вылетают только кровавые плевки. Отец бьёт молча, как механизм. Сперва стоя, а потом, когда сосед оседает по стене, оставляя на обоях алые полосы, неловко согнувшись над его телом. Кровь летит во все стороны, отец уже сам весь в ней, но заканчивать рано. Он знает - надо, надо, надо...

Кислый яблочный вкус во рту, почему-то это важно. И кровь - за все эти годы подозрений, а больше зависти. Пока он бухал, этот жлоб себе столько заработал!

Он бросает нож прямо на изрезанное в клочья неузнаваемое тело и идёт внутрь квартиры. Входная дверь так и остаётся приоткрытой, в неё уже заглядывает кто-то случайный, хватается за телефон, чтобы вызвать полицию - или сперва скорую? - но это всё не важно. Отец бродит по квартире. Если до этого он был механизмом активным, деятельным, то теперь программа дала сбой и он равнодушно оглядывает стены, зачем-то проводит рукой по дивану, оставляя алые полоски на велюре. Зачем-то пинает телевизор - огромный, не чета его собственному! - и равнодушно смотрит, как тот разбивается, падает с невысокой тумбы на пол.

Через двенадцать минут, внезапно и ненужно осмелев, он бросится на подъехавший наряд и будет застрелен - даже привычные ко всему менты не захотят иметь дело с ним живым - перемазанным в чужой крови, с шевелюрой дыбом и совершенно безумными глазами убийцы.

- Кто опять бросил телевизор включенным? - громко, но равнодушно спрашивает мать. У неё болят ноги, пятьдесят один - уже много. Уже старость. Она кидает на диван сумку, набитую справками, ксерокопиями, отписками и жалобами. Опять день впустую.

- Кто не выключил, говорю? Вот скоты... - Она идёт на кухню. Её место же там - все эти годы. Обидно. Но привычно. Но, конечно, обидно. В кухонное окно видна непонятная возня у соседнего подъезда: "скорая", пара полицейских машин с включенными зачем-то мигалками, человек десять народа. Из окна, что ли, кто вышел?

Дом большой, люди странные. Вся жизнь такая.

- Распродажа! - неожиданно громко орёт телек в рекламном оргазме. Мать вздрагивает и машинально берёт яблоко со стола. Хорошие какие... Бабка, что ли, где купила? Надо спросить потом, от остальных не дождешься. Опять орать придётся, глухая она, но очень уж хороши!

Хрустит яблоком и возвращается в комнату, чтобы сделать ящик потише, да и канал...

...- Рейс номер триста четыре "Каменск - Белгород" отправляется с шестой площадки. Время отправления - семнадцать десять.

Круглые старомодные часы прямо над ней показывают две минуты шестого. Мать встаёт с неудобного пластикового кресла, подхватывает небольшую сумку и идёт к выходу на площадки. Автовокзал вокруг ровно шумит голосами, неясным детским плачем, спором двух немолодых кавказцев о чем-то своем, на своём языке. Впрочем, они могут и не спорить - просто разговор. Кто их знает.

Вон и шестая площадка, табличка с цифрой возле броской надписи "Не курить!" и нагло смолящего мужика в расстегнутой куртке.

Она проходит мимо, морщась от вонючего дыма. В Белгороде мать не была десять лет, с той командировки. Должна найти - адрес она, конечно, не помнит, но визуально - как вчера. Харьковская гора, там дорога влево и девятиэтажка. Она заметная, чуть в стороне от соседней. Разберётся. Он её ждёт. Точно. Обязательно.

Мужик возле столбика бросает окурок себе под ноги и протягивает руку:

- Билет ваш!

Она роется в сумке, ищет, натыкается пальцами на телефон, непонятно зачем прихваченные из дома ключи от дачи - сарая в двух часах от города на электричке, какие-то бесконечные чеки, визитки, скидочные карты, поломанную зажигалку сына - она-то здесь откуда?! - и, наконец, вытаскивает билет и паспорт.

- Угу, - роняет мужик и забирается в автобус, сразу пробираясь на водительское сиденье.

Людей мало. Мать находит своё кресло, к счастью, возле окна, и устало плюхается на него. Пыльное стекло отрезает её от города. Она закрывает глаза и который раз видит: полумрак комнаты, освещенный фонарём внизу, силуэты бокалов и пустой уже бутылки шампанского. И шёпот, шёпот - горячий, настойчивый.

Дом она найдёт, а там - второй подъезд, седьмой этаж. Дверь... Кажется, справа в углу. Найдёт.

На губах тает слабый яблочный запах, перебивая вонь включенного для прогрева движка автобуса, чей-то одеколон и висящую в воздухе особую транспортную пыль. Мать вытирает губы и вспоминает дальше, больше, что было тогда и обязательно будет скоро. Она не замечает, что автобус трогается и выруливает от шестой площадки навстречу её будущему.

Пять часов в дороге со всеми остановками - это же ерунда по сравнению с десятью годами ожидания!

- Вставай, сова, медведь пришёл! - привычно бурчит сын, сбрасывая в коридоре растоптанные кроссовки. - Жрать хочу!

Странно. Дома никого, что ли? Телек бурчит что-то, подсвечивая экраном комнату, превращая ее в аквариум для тупых рыбок.

Сын щёлкает выключателем. Да, никого. Даже глухой нет. Передохли, не иначе.

Он достает телефон - простенький, кнопочный, заклеенный сзади полоской темной изоленты. На большее денег нет. Сраный жигуль-семёрка - и за тот ещё должен, какие там телефоны...

Мать вне доступа. Отцовская трубка отзывается сразу, но с полки - вот, блин, с утра забыл, наверное. Где они есть-то все?

Ведомый голодом хорошо, но бездарно поработавший человека, сын бредёт на кухню. О, яблочки! Лучше, чем ничего. Зелёные, наливные, сладкие - ел бы да...

...руль тяжёлый, хотя он привык. Конечно, лучше бы япошку, хоть криворукую, но с полным фаршем. Лучше. Но не на что.

Впереди загорается красный и он привычно тормозит. Чудо техники скрипит изношенными колодками, пыхтит и останавливается. Дрова. Как есть - дрова. В двигателе что-то пощелкивает, но на торпеду смотреть бессмысленно - работает только спидометр, да и то косячит.

Тридцать лет сыну исполнилось месяц назад. У людей бы был праздник, а у них не семья - а кусок дерьмища. Отец безработный. И не пьёт уже сколько, и пытается найти, но... Тяжёлый труд не для него, здоровье не то, а головой работать - ни образования, ни желания. Ладно. Мать работает в своём интернате, но лучше бы дома сидела - денег ноль. И уходить не хочет, боится. Можно уже никуда не устроиться. Раньше по командировкам хоть гоняла, кое-что приворовывала, а теперь всё. На якоре.

Красный и жёлтый. Сейчас рванем...

Одна надежда - на сеструху. Четвертый курс, институт лесного хозяйства, всё-таки. Может, она из этого болота выберется?

Педаль сцепления тугая, как кусок резины. Не иначе, тросик закис. Опять на выходных ковыряться, он и так уже не отходит от машины. Тридцатник - а нищета и тупик. И работа... Да тоже это не работа. Экспедитор, ага. Грузчик на колесах за три копейки в месяц. Эх... Да хоть бы армейку, на контракт, и то - не берут. Какая-то мерзота с сердцем, не годен.

Чёрт, да пошло оно всё! Надоело думать.

Во рту странный привкус - бесконечные сигареты с непонятно откуда взявшимся яблочным привкусом.

Сзади баском гудит недовольный задержкой джип. Сын матерится в голос и всё-таки продавливает педаль, дергая уродливую ручку передач. Поехали, Юрий Алексеевич, да?

Невидимый отсюда Гагарин машет ему рукой в перчатке с небес, но сын его, конечно, не видит. С хрустом передних гранат разгоняется, третья, четвёртая... Гроб на колёсах с трудом, но набирает сотню и останавливается уже гармошкой в бетонном блоке, удивлённо вздрогнувшем от эдакого напора. Джип сзади притормаживает, проезжая мимо, но не останавливается.

Не его заботы.

Дочь приходит поздно. Она всегда приходит ближе к полуночи - лучше где-нибудь, чем здесь. Она вообще не считает их обшарпанную квартиру, с деревянными ещё окнами со щелями и уныло гудящими по ночам трубами, домом. Пристанище. Место прописки.

Странно, дома только бабка. Сука старая. Сидит в уголке на кресле, опять копошится своими скрюченными птичьими лапами в клубках грубой шерсти. Глухая, тварь, а всё понимает лучше остальных. И ненавидит её внучка больше, чем других. Коптит небо, овца, на кладбище пора. Хоть жить было бы где, а не делить комнату с братом, слушать его храп и молиться каким-то темным силам, чтоб он сдох.

Дочь проходит на кухню. Ела днём в столовой, пора бы хоть чая заварить. Мимоходом схватив одно из двух оставшихся яблок, она вытерла его рукавом и впилась в сочную мякоть зубами. М-м-м, а фкусфно! Ом-ном-ном, как говорится.

Доедая яблоко, она заглядывает в комнату и видит, что бабка бросила вязание. Сидит мумией и лыбится, дрянь такая! Даже не припомнить, когда она улыба...

...здесь ветрено. Ранняя осень, небо чистое, но по ночам уже неуютно на улице.

Особенно, на крыше. Особенно, если босиком. Зато звёзды шикарные, россыпью.

Дочь не знает ни одного созвездия - к чему они ей? Просто стоит на самом краю крыши, на невысоком, обитом железками заборчике, отделяющем темноту залитого гудроном пространства с рядом будок лифтовых шахт от простора и пропасти внизу.

Она задирает голову, до отказа, до боли в шее, и смотрит вверх. Ей кажется, что звёзды мигают. Ей кажется, что в их бессмысленном узоре есть тайная истина, ответ на все вопросы - почему она такая, почему ей так плохо, почему жизнь даже не намекает на удачу.

Там есть всё, что нужно знать.

Дочь раскидывает руки крестом и делает шаг вперёд, то ли вниз, то ли - к звёздам. Густо пахнет нагретой за день крышей и почему-то яблоками. Этот запах срывает с неё во время полёта, и уж совсем он заканчивается, когда тело бьётся об асфальт, тяжело, словно кто-то уронил мешок картошки. Человек не сильно от него отличается, по крайней мере звуком падения с высоты.

- Всё, что ли? - громко говорит бабка. Он встаёт и, хромая, проходит по квартире. Они все были против неё. Все её ненавидели. Все хотели избавиться: что сынок - алкаш, что невестка - нищая дура, мелкая шлюшка. Про внучка хорошего не скажешь, а девка - та ведьма!

- Ведьма! - орёт бабка на всю пустую квартиру. - Тварь такая! Меня - извести?! Да я вас вперёд упокою, ироды!

В голове у неё словно что-то переключается, с натугой, как несчастная педаль под ногой внука. Она как будто видит, как эвакуатор увозит на спецстоянку груду железа, из которого торчит залитое кровью разбитое сиденье. Видит сына в морге, следы пуль на теле. Внучку, гадину, внизу под окнами, со свернутой шеей и разбитым в тесто телом. Невестку, которая стоит перед рядом одинаковых белгородских домов и беззвучно плачет, как обманутый ребёнок. Всхлипывает и неумолимо сходит со своего и так невеликого ума. Вот невестка уже кричит во весь голос:

- Распродажа! - И начинает бегать по кругу, бессмысленно отмахиваясь сумкой от невидимых никому, кроме неё врагов.

Бабка всех их видит. И уже не помнит, кто они такие.

Тяжело переступая по линолеуму, бабка добирается до кухни, берёт стакан - сейчас вовсе скучный, ничем не отсвечивающий в жёлтом мерцании лампочки.

Потом видит яблоки. На вид - вкусные, но зубы-то оставшиеся не возьмут... Интересно, кто купил? Наверное, невестка. Остальные-то не почешутся. Лентяи. Алкаши чёртовы.

Бабка берёт нож и, сгорбившись на табуретке, как старая сова, аккуратно чистит последнее яблоко от кожуры, режет на мелкие дольки. Эти дольки - на совсем маленькие, в половинку сахарного кубика кусочки. И отправляет их в рот - один за другим. Старательно. Медленно. Вовсе не замечая, что сок течёт по морщинистому подбородку, по давно высохшей груди, обтянутой вылинявшим халатом

Вкусные они всё-таки, очень вкусные! И ничего, что сердце, и так бьющееся медленно, начинает пропускать удары. Через раз. Через два. А потом совсем останавливается, выработав весь отпущенный ресурс.

Сделав всё, что могло.

© Юрий Жуков