Вечная глупость и вечная тайна. Глава сорок четвертая⁠⁠

Глава сорок четвертая.
Слабость и отчаяние.

Мой отец настаивал на том, чтобы я переехал обратно на Красную Двину, по той причине, что ему было трудно одному ухаживать за тещей, которая уже без посторонней помощи не могла дойти до туалета, а иногда падала в обморок. В то же время мне не удавалось выбраться из долгов и прекратить каждый вечер выпивать по ведру пива. Я ясно осознавал, что в моей жизни необходимы перемены, но какие не знал. К тому же ходить на работу к весне стало совсем невыносимым для меня. Так и получилось, что я переехал к отцу и бабушке, уволился и начал делать небольшой ремонт в квартире, чтобы её сдать. Рано утром я поднимался, завтракал кошмарным омлетом, который готовил отец и ехал через весь город клеить обои, прикручивать плинтуса, стелить ламинатный паркет. Стресса на работе уже не было, но лучше мне не становилось. То и дело мне хотелось себя убить за то, что я настолько не умею жить.

Квартиру я сдал женщине со второй группой инвалидности и её мужу, тоже инвалиду. Договаривался её сын, очень неприятный молодой человек, с которым мне как-то сразу не хотелось иметь дело, но обосновать свою неприязнь я не мог, потому посчитал, что это просто мой каприз и слал квартиру этим людям. У меня появилось сто пятьдесят евро в месяц и уже не надо было платить за квартиру.

Той весной я снова лежал в больнице и снова мне поставили новый диагноз. Мне очень не хотелось выходить из больницы, но больше месяца там не держали, да и попасть туда можно было только один раз в полгода, ибо слишком много людей хотели в комфортных условиях и бесплатно подлечить нервы. Правда, прописали мне тогда очень не подходившее мне лекарство Солиан. Пока я был в больнице ничего особенного со мной под его воздействием не происходило, но после возвращения домой, депрессия начала усиливаться, а так же у меня очень быстро начала увеличиваться масса тела. Впервые в жизни я разжирел до восьмидесяти килограмм. Мне было ужасно противно смотреть на свое отражение в зеркале. Ненависть к себе стала просто зашкаливать и по этой причине было очень трудно звонить сыну и рассказывать о том, как плохи мои дела.

Когда летом Павел приехал ко мне, мы отправились жить на дачу. Компьютер мой все ещё находился в ремонте, я пытался залезать в интернет через смартфон, но это было очень неудобно. Я то готовил есть на электроплитке, то косил траву, то пытался заставить себя полоть грядки. Павел просто закрывался в своей комнате и сутками играл в свои игры и болтал с друзьями. Иногда я садился на велосипед и ехал по грунтовой дороге десять километров до Иецавы, где был супермаркет и можно было купить дешевого пива, которое на какое-то время уменьшало мою ненависть к себе и раздражение от окружающего мира. Стоило мне выпить пива и я начинал верить, что осенью мне присвоят вторую группу инвалидности и я буду огражден от общения с народом, которое пробуждает во мне жажду смерти. Но только я начинал трезветь, как меня одолевали сомнения и мрачные предчувствия. Денег не хватало, и потому, когда Вера позвонила, я договорился с ней о том, что за один месяц я алименты ей не заплачу, все-таки Павел все лето провел у меня. Это позволило мне более или менее свести концы с концами, хотя иногда приходилось просить, чтобы мама перечислила мне десятку.

Препарат Солиан мне заменили на другой, но я не похудел, хотя и ел достаточно мало. В конце лета, когда Павел уехал в Прейли, мне пришлось переселиться в Ригу, потому что с бабушкой стало совсем трудно. Она уже не могла ходить в туалет, и уже совершенно не помнила, кто она, а кто мы, порой кричала. Отец постоянно рычал на неё матом и обвинял в том, что она испортила ему всю жизнь. Я не могу сказать, что мне было жаль свою бабушку, по той причине, что мне было ясно, что её уже давно нет в этом теле. Тут я со всей ясностью осознал, что человек это совсем не тело, а память, которая хранится в этом теле, как в футляре. В книгах Кастанеды, говорилось о том, что эта информация не исчезает после физического разрушения носителя, а объединяется с неким единым осознанием. И в тот момент своей жизни я не видел смысла в сохранении информации многих людей, которые, как я в основном мучились.

Прилетели мама и Ксения с дочкой Юлей. Они поселились в арендованной даче на Восточном рижском взморье. Я каждый день встречался с ними и молча сидел с кислой миной, слушая их разговоры. Глядя на свою племянницу я думал, что не все в жизни так уж плохо и в то же время было больно из-за того, что своего сына я не мог видеть, пока он был маленьким и с этим уже ничего нельзя поделать. Бабушке стало на какое-то время лучше, иногда она даже нас узнавала или нам только так казалось.

После того, как мама и Ксения с Юлей улетели, бабушке сразу стало совсем плохо. Она постоянно кричала и хрипела, подгузники надо было менять очень часто. В итоге отец решил вызвать скорую помощь. Прибывшие медики сказали, что это биологическая смерть, хотя они могут её реанимировать, но надолго это не продлит её существования. Они спросили у нас надо ли её реанимировать. Мой отец почему-то очень нервничал и явно не знал, что сказать, а я спокойно сказал, что реанимировать её не надо, что она и так последнее время не живет а только мучается. И вскоре нам сообщили, что бабушка умерла, хотя было видно, что она ещё дышит. Пожилая врач оформила документы и посоветовала открыть окна, чтобы вылетела душа. Отец был в шоке, у него дрожали руки, а в глазах был ужас. Когда ушли медики, он не только открыл все окна, но и принялся завешивать все зеркала, попросил у меня пару сигарет и побежал курить на улицу. Мне были непонятны его волнения, наоборот я почувствовал облегчение, ведь бабушка больше не страдает и нам не нужно больше страдать вместе с ней.

Уже ночью приехали деловые мужики из похоронного агентства и забрали тело. Мама решила, что возвращаться в Ригу ради присутствия на похоронах не стоит, хотя отец и осудил её за это. Потом я поехал в похоронное агентство обсуждать детали похорон. Как мне сказала мама, я постарался, чтобы все обошлось как можно дешевле. Свободное место на кладбище уже было, меня спрашивали о венках, о гробе, о кресте. Деревянный крест был самым дешевым вариантом, хотя бабушка и никогда не ходила в церковь, как все её предки. Я только спросил будет ли католический крест дешевле, но православный стоил столько же и я предпочел православный, чтобы не было вопросов от разных родственников на похоронах. Отец очень ругался, когда узнал, что я не заказал венков, а только хвойные ветви на могильный холм. И он не успокоился, пока я не позвонил и не заказал венок за тридцать евро.

Потом в Ригу примчался Олег с Димой и мы вместе ходили в агентство социального страхования, чтобы получить от города пособие на погребение и получить бабушкину пенсию за последний месяц, а потом еще на кладбище. С тех пор, как я вернулся в Латвию я виделся с ним несколько раз. Он мне звонил и предлагал встретиться. При встречах я просто кратко отвечал на вопросы и слушал, как он рассказывает о своем занятии бегом, правильном питании, новой одежде, о том, как он похудел.

Во время первой встречи в двенадцатом году он повел себя несколько неадекватно. Предложил встретиться в центре, мы с Павликом приехали и долго его ждали, а он звонил и рассказывал, как он неудачно пошел в магазин сантехники за коленом для раковины. Потом он явился в нелепом наряде и со старым чугунным коленом в пакете и предложил пойти в ресторан. Я отказывался, объяснял, что мой сын не будет там ничего есть, но он начал настаивать. Когда я согласился он начал капризничать по поводу длинных очередей в банковских отделениях на вокзале, где он собирался поменять кроны на латы. В конторах обмена ему не нравился курс. Он спросил у меня, где есть еще конторы и я повел его в контору неподалеку, где неплохо обменял свои английские фунты. Выйдя из конторы он начал хныкать, что курс просто грабительский и сказал, что я ничего не понимаю в обмене валют.

В ресторане на вокзале Павел съел кусок самой дешевой пиццы и выпил лимонад, а я выпил маленькую кружку пива. Я рассказывал ему о своей болезни, а он говорил, что я ленивый симулянт. Он заказал себе много чего и мне как-то неудобно уходить, пока он все это не доест. Наконец подошла официантка со счетами и я попросил её посчитать отдельно, и принялся отсчитывать монеты, которых у меня был полный кошелек. Мой дядя категорически заявил, что он приглашал и потому он все оплатит. С одной стороны общение с ним меня тяготило, а с другой я был рад, что видимся мы с ним редко и я могу просто взять и уйти. И все бы ничего, но потом он приехал к нам домой, как бы к бабушке и начал жаловаться моей маме, что я пригласил его в ресторан, а у самого не было денег, чтобы оплатить счет, только какая-то мелочь. С тех пор я старался отвертеться от встреч с ним, а если они и случались, то я был очень осторожен, ничего не принимал и никуда с ним не заходил. Конечно, хотелось вообще прекратить общение с ним, но ведь он все равно бы приходил навещать свою маму, мою бабушку. Мне уже давно было совершенно безразлично то, что с ним происходит, и совершенно не было желания рассказывать о том, как у меня дела.

Пока мы ходили пешком из дома в контору на кладбище и потом в агентство социального страхования он захотел зайти куда-то поесть и мне пришлось сказать ему, где неподалеку находится бистро и я терпеливо ждал, пока мои родственники поедят, попивая пиво, хотя мне тоже очень хотелось есть. Посмотрев на мое удостоверение инвалида дядя все-таки согласился с тем, что я действительно болен. Кладбищенскую землю он оформил на себя. И постоянно ругал Норвегию и хвалил Латвию. Ему очень хотелось вернуться в Ригу, устроиться работать почтальоном, чтобы было больше времени на занятия бегом. Я сказал, что на почту берут только со знанием латышского выше среднего уровня и зарплаты не хватит даже на то, чтобы оплатить его квартиру, но он только отмахивался, говорил, что таким, как я никакой зарплаты не хватит, а он может есть собственный кал и потому выживет всегда и везде...

Похороны прошли быстро, никто из присутствующих толком не знал, что делать, отец пытался всем руководить и всячески доминировать, покрикивал на всех командным тоном. Народу было немного - теща Олега, брат бабушки Юра, муж её умершей сестры, какая-то бабушкина коллега. Могильщики тихо советовали всем, что делать и работали очень быстро. Муж бабушкиной сестры ворчал, что надо было бы отпеть бабушку, что нужно было хотя бы позвать попа для проповеди. Потом мой отец начал разливать дешевую водку в пластиковые рюмки и настаивал, чтобы все хотя бы пригубили и закусили пирожками. Потом все приехали к нам домой, где должны были состояться поминки. Олег, Дима и двоюродный брат моей мамы решили побыстрее уйти, но мой отец отказался подавать им руку, сказал, что у Димы еще нос не дорос, чтобы пить, забыв о том, что ему уже двадцать один год. Олег протянул ему бутылку бренди, он взял, но сказал, что ему не нравится только чистая русская водка, а все остальное гадость. Когда они ушли, он сказал, что они ему нанесли кровное оскорбление и испортили поминки...

Наблюдать за поведением своего отца мне было противно, но не хотелось с ним конфликтовать при гостях, а чтобы сгладить неловкость от происходящего, я только налег на алкоголь, хотя пить водку было совсем противно. После ухода Галины Марковны и коллеги бабушки, мой отец начал рассказывать оставшемуся Юре и Валентину о том, как Олег его постоянно подставлял и вообще испортил ему всю жизнь, осуждал двоюродного брата моей мамы за то, что тот всегда общался только с латышами и ненавидел советскую власть и даже на баррикады ходил в девяносто первом. Наконец он похвастался своим не выброшенным партбилетом и начал вещать о своей любви к России. Потом он побежал еще за литром водки...

У бабушки была пенсия в двести пятьдесят евро, которые забирал себе мой отец. После её смерти у нас осталось только мое пособие и сто пятьдесят евро, которые нам платили за аренду второй квартиры. Денег не хватало, и мне пришлось позвонить в прачечную и спросить, нужен ли я там. Я надеялся на то, что в конце осени мне все-таки присвоят вторую группу и не придется долго работать. Ирина была не очень рада моему звонку, сказала, что за лето у них поставили много новых больших стиральных машин и новый колландер, соответственно нормы увеличились в два с половиной раза и нужен тот, кто будет стирать. Она предложила попробовать поработать на выходных с Татьяной совершенно бесплатно, и если она останется мной довольна, то я буду принят на высокооплачиваемую должность в другой смене. Мне следовало отказаться от такого предложения, ведь я знал, кто такая эта Татьяна, но зачем-то поперся туда, чтобы бесплатно отпахать двадцать четыре часа, терпеливо снося истерики старой мегеры. В итоге в работе мне было отказано. Причем мне никто не звонил и не говорил, что меня не принимают на работу, а мне было велено ждать неопределенное время, пока они думают.

Я немного подождал, а потом начал искать другую работу. Стоило мне начать читать объявления, как я чувствовал тошноту и неприятное ощущение в груди. Меня пугала любая перспектива общения с людьми. Я пытался устроиться сторожем, но везде, куда я звонил, спрашивали сертификат охранника. Если дело доходило до собеседования, то работодатели смотрели на меня подозрительно, говорили, что перезвонят и никто в итоге не звонил.

В ту осень я опять лег в больницу, и там разговорился с одним грустным и серьезным мужиком из Резекне. Он рассказал, как долгое время мучился от болей в спине, ходил к многим врачам, проходил обследования, и все ему говорили, что с его спиной все в порядке. И тут он повез родню убирать картошку на хутор к родственнику. Там он поболтал с людьми, потаскал мешки и спина у него болеть перестала на пару дней. Его терапевт, услышав об этом, отправил его к алгологу, тот подумал, что это фибромиалгия отправил его к невропатологу и после некоторых обследований выяснилось, что у него психосоматические боли вызванные шизофренией. Его интересовало лишат ли его водительских прав, если присвоят группу инвалидности.

Ещё там был мужик из Яунелгавы который практически не мог спать. Говорил он только на латышском и так быстро, что я мало что мог понять. Увидев, что он просматривает объявления о работе, я рассказал ему о прачечной, в которой отработал два года. Он туда позвонил и был очень благодарен мне за наводку, потому что там ему еще обещали комнату в общежитии за пятьдесят евро в месяц.

Ещё там я встретил Рабиновича эмигрировавшего из России. Он сказал, что всю жизнь прожил в Москве, но в последнее время даже там ему жить стало страшно, вот он и приобрел недвижимость в Латвии, чтобы получить постоянный вид на жительство. Он был очень огромных размеров и постоянно что-то ел. В столовой стояло два холодильника для пациентов, в которые они складывали то, что ели помимо того, что давали в больнице. Москвич не решался даже попробовать больничную еду и забил оба холодильника своими продуктами. Ещё он не мог поверить в то, что за эту больницу не надо ничего платить. Под конец моего пребывания там он все-таки начал есть то, что давали в больнице. Он достаточно прилежно учил латышский, читая Вилиса Лациса. Я ему порекомендовал выбрать другого писателя, а то тот был ярым коммунистом.

В больнице меня навещал двоюродный брат Дима, который приехал в Латвию еще летом, чтобы подешевле получить профессиональные права на грузовики с прицепом и автобусы. Он катался на дорогой машине, похвастался последним айфоном, и все рассказывал, как плохо работать в Норвегии электриком, на которого он три года учился после школы в техникуме. Сначала он работал на автозаправочной станции, потом в сервисе телефонов и прочей техники, потом устанавливал спутниковые антенны, но везде ему казалось, что платят ему мало и он перерабатывает. И тут его отец сказал ему, что он может устроится на работу в офис "Статоил" в Риге, по знакомству, потому что хорошо знает русский и норвежский. Я его сразу предупредил, что работать в Латвии он по закону не имеет права без аттестата об окончании учебного заведения, в котором обучение ведется на государственном языке или же нужно идти получать специальное удостоверение о знании латышского на уровне соответствующем занимаемой должности. Если таких документов у работника нет, то комиссия по языку может оштрафовать работодателя на тысячу евро и будет штрафовать, пока он этого работника не уволит. Но Дима от этого отмахнулся, а потом был сильно удивлен, что его не приняли. Так же мой двоюродный брат сильно ругал норвежских женщин, с которыми не мог ужиться. По этой причине он решил найти себе жену в Латвии.

Когда я вышел из больницы мне неожиданно позвонила Ирина и сказала, что я срочно нужен на работе, потому что Андрей нашел работу по специальности и уволился. Так я снова оказался в прачечной, но работал я только на прессе. Большую часть обычных салфеток там гладили на новом колландере. А мне надо было гладить только эксклюзивный заказ и рабочую одежду для знаменитой шоколадной фабрики "Лайма". Трудность работы состояла в том, чтобы уговорить тех, кто стирал, постирать мои заказы вовремя. Татьяна ужасно любила тянуть резину, чтобы я помогал растряхивать бельё у колландера пока мои заказы не постираны. Рабочую одежду для шоколадной фабрики я гладил, конечно, не спеша, чтобы не идти работать в коллектив. Хотя иногда надо было и напрячься, чтобы успеть все выгладить до конца работы смены. По началу с шоколадной фабрики мне передавали разные замечания, но через месяц я уже гладил эту робу так, что директора фабричное начальство попросило меня ни в коем случае не увольнять.

В начале зимы я подал документы на вторую группу инвалидности в очередной раз. И тут мне позвонила какая-то тетка из этой комиссии и визгливо спросила, работаю ли я. Скрывать то, что я работаю было бесполезно и пришлось признаться. И тут она завопила, что я мошенник, что я совсем не болен, если так долго работаю в прачечной, что мне не только не присвоят вторую группу, но и отберут третью. Этот неформальный звонок от чиновницы меня испугал и я решил подать документы на получение третьей группы инвалидности не по части психиатрии, а по части нейрологии. Я пошел делать электромиографию подешевле и попал на одну очень странную женщину невропатолога, которую многие знали из-за того, что она всем пациентам внушала, что они абсолютно здоровы. И оказалось, что она ездит по разным клиникам с портативным прибором и делает электромиографию по дешевке. И конечно, она выдала мне документ о том, что никакой полинейропатии у меня нет. Пришлось идти делать это обследование в солидном медицинском центре, где я его делал ранее за сто пятьдесят евро. И там мне сказали, что полинейропатия у меня есть и быстро прогрессирует, сравнив результаты предыдущих обследований. В итоге все эти дорогостоящие обследования оказались напрасными. Мне все-таки присвоили третью группу по психиатрическому диагнозу и даже на два года.

Но Вера приготовила мне сюрприз и подала на меня в суд за неуплату алиментов за один месяц. В итоге мне выписали счет не только на сто тридцать евро, но и столько же мне следовало заплатить за услуги судебного исполнителя, который должен был проследить за тем, чтобы я эти деньги своевременно выплатил. И Вера ещё позвонила мне, явно пьяная и начала злорадствовать. Я только сказал, что записываю разговор и она была вынуждена прекратить торжество своей хитрости. Мне удалось с помощью бывшей коллеги отца договориться с судебным исполнителем о выплате денег по графику в течении полугода.

Дима получил права на грузовик и устроился в крупную компанию водителем, как хотел его отец, но стоило ему совершить два рейса в Грецию, как он завопил, что не может больше видеть Латвию и другие страны Восточной Европы. Его поразили и коллеги по работе, и размер зарплаты, и график работы. Он заявил, что лучше сразу умереть, чем так жить. Однако перед тем, как уехать обратно в Норвегию, он решил жениться на на рижанке литовского происхождения. Он даже пригласил меня на свадьбу, но я отказался, сославшись на то, что меня некем заменить на работе, да и денег на подарок у меня тоже нет.

И как-то совершенно непримечательно и без происшествий потянулась скучная жизнь полная боли. Я узнал о том, что для получения пособия по безработице нужно уже отработать не девять, а тринадцать месяцев, хотя последние три месяца можно было провести на больничном. Мне тогда было настолько плохо, что то время как-то вывалилось у меня из памяти. Тогда я думал только о том, как бы выкроить немного денег, чтобы купить пива и выпить его тайком от отца, который постоянно жаловался на меня маме. Но сам при этом тоже постоянно пил водку и целыми днями сидел пялясь в свой компьютер и слушал российскую пропаганду. Я даже не запомнил, как я отвертелся от празднования зимних праздников на работе. Запомнилось только, как на Лиго директор накрыл стол своими любимыми огромными кренделями, как сладкими, так и с мясом.

Мужик из больницы, который страдал бессонницей устроился в большой цех и начал курить. Он иногда подходил ко мне поболтать. Я с удивлением отметил, что он неплохо приспособился к жизни в женском коллективе. Он сказал, что выписанные ему лекарства ему прекрасно помогают. Правда, наш общий знакомый по больнице, у которого болела спина, бросился под поезд и погиб. я от него такого не ожидал, конечно, был он мрачен, но он то звонил по объявлениям, искал запчасти для своей машины подешевле, часто отправлялся в город, чтобы купить себе новую одежду...

Осенью я почувствовал себя совсем плохо. Финский ресторан перестал отправлять в нашу прачечную свои эксклюзивные скатерти и салфетки, другие салфетки начали гладить на колландере. И я уединялся на прессе только пока гладил рабочую одежду для шоколадной фабрики. Мне все больше времени приходилось работать в коллективе и я даже начал сомневаться в том, что у меня получится дожить до того времени, когда я смогу выйти на пособие по безработице. Ноги просто подкашивались и болело все тело. Руки совершенно не слушались и дрожали, под конец рабочего дня у меня начинались проблемы со зрением. Я начал чаще бегать к психиатрам, но ни новые препараты, ни увеличение их дозы не помогали. Лишь в конце рабочего дня немного отпускало, когда я по дороге домой выпивал пару литров пива.

Павел учился в девятом классе и весной должен был закончить основную школу. К счастью для меня он решил не идти после окончания основной школы работать на стройку с отчимом, как хотела Вера. Он решил переехать ко мне и поступить в государственный техникум, чтобы выучиться на программиста и прилагал немалые усилия, чтобы в аттестате были хорошие оценки, от которых зависело, примут его туда учиться или нет. Это обстоятельство придавало мне сил терпеть свое пребывание в прачечной.