Усик⁠⁠

Мой второй кот был подобрышем, как и первый. Ухо рваное, нос рассечен в дворовой драке почти пополам, левая лапа хромая, наверное, кто-то наступил. И, похоже, сломан хвост.
Нелепое и косолапое существо.

Ему было примерно около года, когда я его с трудом изловил в песочнице, куда он зашёл по каким-то своим делам (скорее всего бомбу метать собрался), но я его отвлек припасённой сосиской и неожиданным захватом поперёк всего кота.

Он отчаянно кусался и царапался, но минут через несколько рычание вдруг утихло. Я посмотрел на него и увидел, что он, в свою очередь, вовсю разглядывает меня. Я погладил его покрытую шрамами мордочку исцарапанной рукой. Он не укусил.

Тощий как швабра, но коренастый и весь какой-то сжатый в маленькую мощную хвостатую пружинку, он был грозой двора. Я знал всех блохастиков, которые жили либо у нас, либо поблизости, и всем им Усик наваливал по соплям от души.Был один смешной кот, черно-белый, который когда-то неудачно прыгнул или упал, и с тех пор ходил, забавно подпрыгивая задними лапами. Ус регулярно его метелил так, что черная шерсть аж клоками летела, и чёрный каждый раз позорно улепётывал, но всё-таки не сдавался. По размеру он был почти вдвое больше Уса, но того это не волновало ни капельки. Зашёл во двор, значит, получишь. И чёрный огребал с завидной регулярностью.

Уся был уличный кот, домой приходил только жрать или, далеко не каждую ночь, спать.
Масть имел классическую, полосатую, с буквой М на моське. Таких котов называют табби.
Часто я смотрел в окно и наблюдал, как этот комок чистой дурной энергии носится в буйной зелени, гоняя то ли мышек, то ли листики. Из кустов торчали то полтора уха, то нервно дергающийся хвост. Чистое, незамутнённое счастье бытия как оно есть. Я отчаянно ему завидовал, потому, что уже тогда на мою сумрачную душу падала тень грядущего. И я не ждал от жизни подарков.

Моё бытие уже не было бытием as is, я пропускал все ощущения и мысли сквозь призмы размышлений, и итоги этих раздумий были, обыкновенно, мрачны. То ли дело хвостатое дурило: поносился, будто его черти гнали, устал, пришёл пожрать, брякнулся в кресло и сопи в две дырки. Захотелось ласки, пободался, обтёр все ноги, помяучил, и вот уже тебя няшат до изумления.

За год Усь хорошо отъелся, и уже не был так похож на велосипед. Крепко сколоченный, с короткими, сильными лапами, широкой мордочкой, и недлинным хвостом он напоминал этакого котовьего дварфа. Ночью я частенько просыпался от того, что эти несколько кило кошачьей шерсти прыгали ко мне на кровать. Хрюкающая щекочущая усами моська тыкалась в рандомные места, я его сгребал в охапку и мы спали в обнимку.

Уся любил оливки. Я иногда его баловал. Мой фетиш это бутер с сыром и оливками, и если я открывал банку, то всегда оставлял несколько штук пушистому придурку. Он их не жрал, а только облизывал и гонял по квартире. Наверное, запах нравился, а вкус нет. Банки с оливками он запомнил, и если я открывал крышку и Усь был дома, он с дробным топотом прибегал оттуда, где бы он ни был, чтобы сесть рядом на диванчик и ждать свою порцию.

Частенько на Усика нападало дурнение, и он отчаянно требовал, чтобы я делал ему злую руку. Моська у него в такие моменты становилась дурашливая, уши он закладывал назад, а усы вытарчивал вперед, я угорал каждый раз, до того это было смешно. Он делал верблюдика: горбил спину, прыгал на пружинных лапах и усиленно пушил коротенькую шерсть на хвосту. Страшно, пипец. Царапался и кусался он не всерьёз, но, поскольку котэ был мощнэ, руки у меня всегда были располосованы вдоль и поперёк.

Когда Усь пропадал на два-три дня, я не особо волновался. Что такое улица, он хорошо знал, и умел выживать. Но в тот день я будто чувствовал что-то нехорошее.

К вечеру, когда уже ночь вовсю предупреждала о своём наступлении сумерками, я не выдержал и отправился на поиски. Обойдя все подвалы наших коробок, я не нашел ничего и никого, кроме разве что блох, а чуть позже в соседнем дворе встретил  знакомых девчонок. Они, узнав о моих поисках, сообщили, что за нашим двором на обочине дороги лежит с утра уже сбитый машиной полосатый кот.

Похолодев, я кинулся к дороге. Да, Уська лежал там. Он уже практически остыл, и в его окоченевшем, изломанном, сейчас казавшимся таким маленьким тельце не было ни капли жизни. Из него ушло что-то очень важное, та самая дурная пружинистая энергия, которая так меня радовала.

И из меня тоже ушло что-то очень важное тогда.

Много лет, ощущая леденящую прореху в душе, я ждал, что когда-нибудь найдётся нечто такое, что сможет её заполнить.

Но лишь ветер времени тоскливо завывал в ней, а я прислушивался к его голосу, и ждал, ждал.

И жду до сих пор.