Сыворотка⁠⁠

Он выпил все до последней капли.

Холодным столбиком ртути сыворотка скатилась по пищеводу и токсичным пятном разлилась в желудке. Вкус у нее был отвратительный — как гадкий травяной настой с капелькой рыбьего жира. Рот тотчас же наполнился слюной, и к горлу подкатила тошнота. По телу с ног до головы прошла дрожь, и он ощутил тугой толчок в солнечное сплетение: монстр, чье незримое присутствие казалось невероятным до сих пор, вынырнул из глубин подсознания и начал борьбу за контроль над телом человека.

Пустая пробирка выпала из трясущейся руки. Разбиваясь вдребезги о безразлично холодный кафельный пол, она вонзала каждый звонкий осколок в тысячекратно усиленный, не человеческий больше слух. Он крепко зажал ладонями уши и застонал, сгибаясь пополам. Гримаса боли исказила его интеллигентное лицо и превратила блестящую улыбку в животный оскал. Не прошло и нескольких секунд, как вдруг он отдернул обе руки и широко раскрыл зажмуренные глаза: ладони нащупали остреющие хрящи ушных раковин. Они меняли форму. В ужасе он шарахнулся сам от себя в сторону.

Ужас, однако, не входит в список немногих эмоций, которым под силу совладать с ученым умом. Любопытство всегда берет верх. Поэтому он тотчас опомнился и, обхватив руками живот, медленно побрел к зеркалу. Еле передвигая слабеющими ногами, он искал опору для рук в спинках стульев и лабораторной стойке. Пальцы немели и не слушались, но не соскальзывали, как можно было ожидать, а цеплялись. Но на фоне всего происходящего эта деталь не задержала его внимание.

До зеркала, висящего над раковиной в другом конце лаборатории, осталось преодолеть еще столько же, сколько он уже прополз прошел. Еще несколько десятков неуверенных шагов на подгибающихся лапах-ногах, и он будет на месте. Но сам он в это не верил. Борясь с собой и начиная неосознанно отрывать пятки от земли, он преодолел треть остававшейся дистанции, как вдруг тянущая боль в области лопаток резко дала о себе знать. Пульсирующая и терпимая до сих пор, боль за доли секунды переросла во взрыв в мышечной и, что еще страшнее, костной тканях, который сопровождался тугим треском халата и рубашки. Скелет перестраивался — теперь это не человеческая больше спина.

Его выломало в обратную сторону. Из уголков глаз потекли слезы. Вырвавшийся из его груди крик оказался ниже, чем он готов был услышать: монстр обрел голос. Не желая осквернять им имя своей жены, он предпочел издавать нечленораздельные звуки. Каждый новый рев требовал нечеловеческого объема воздуха, и он жадно, со свистом, втягивал его в себя, давился, захлебывался своими же криками, пока не повалился бессильно на кафельный пол, молча корчась от боли. Рассудив, что картинным позам, в которых люди привыкли представлять классических монстров из кино, здесь не место, он решил по возможности смирно наблюдать за процессом в позе эмбриона.

Стиснув зубы, он давил крики, не давая им рикошетить по просторному и пустому помещению. Толстые веревки раздутых вен выступили у него на шее. Пот крупными каплями выступал на высоком лбу, приклеивая к коже тонкие пряди потемневших от влаги волос. Нижняя челюсть немного выдалась вперед, мышцы окаменели от напряжения. Руки (как символично) он скрестил на манер летучей мыши и прижал к груди, в которой остервенело билось и ухало его обезумевшее сердце. Ноги беспокойно ерзали по полу, нос одного ботинка то и дело цеплял пятку другого, и он скинул обувь.

Скрип кожи и резиновых подошв по полу прекратился. Вскоре послышался легкий треск ткани: это порвались носки. Теперь по плитке скрипели твердые острые когти. Пальцы удлиннились, ступня поменяла форму. Пальцы рук, скрещенных на груди, тоже стали безобразно длинными. Большие пальцы неестественно отогнуло в сторону, и он больше не мог сжимать кулаки. Как, впрочем, и стискивать зубы: подобно многому в его теле и — чего он особенно боялся — сознании, они менялись основательно и быстро. Человеческая челюсть — совсем не то, что челюсть хищника. Еще дальше она от челюстей животных, известных своим пристрастием к крови. Его зубы теперь находились под другим углом, и уже не укладывались в полости рта так ровно. Челюсти выдались вперед. Он почувствовал, как они хрустнули. Лежать на твердом полу, касаясь его все более и более узкой щекой, ему стало до тошноты неприятно, и он решил приподнять голову. Попытавшись подпереть полную раскалывающей сознание боли голову плечом, он потерпел поражение: будь то новая шея или что-то еще, она просто не ложилась как раньше. Остреющие зубы начали цеплять внутреннюю сторону щеки, и ко всей мучительной гамме ощущений добавился привкус крови. Его желудок был болезненно пуст, но он подозревал, что это не помешает ему вывернуться наизнанку. Что и случилось, когда он попытался подложить под голову ладонь.

Ладоней больше не было.

Вместо них он обнаружил жуткие пласты из тонких длинных костей, обертнутых полупрозрачной, испещренной бурыми венками кожей. С очередным приступом тошноты справиться ему не удалось. Содрогнувшись от ужаса, он подскочил с пола и, балансируя на коленях, потому как перспектива пользоваться перепончатыми листами в качестве опоры его не радовала, он судорожно отправил содержимое желудка на пол.

Как пациент, очнувшийся от наркоза после операции, он, отойдя немного от шока, отважился внимательнее рассмотреть то, во что превратились его руки. Усилием воли он заставил туман перед глазами рассеяться, и его взгляду предстали два тонких, острых кожаных полотна, натянутых между трубочками несоразмерно длинных фаланг. Сдавленный стон застрял в глубине гортани, деформированной и малопригодной для речи. Человек шикнул на монстра, и тот вновь забился в темный угол подсознания, из которого выполз. Ломота в теле поутихла, и мышление ученого, сбросившее оковы паники, начало возвращать себе привычное аналитическое амплуа.

Итак, эксперимент удался. Никогда еще результаты генных манипуляций не закреплялись на живом носителе в таком масштабе. Однако процесс был нестабильным, он не знал, ни сколько это продлится, ни чего можно ожидать. Он даже не мог ничего прогнозировать — так далеко еще никто не заходил. Пусть это и тешило его самолюбие, но и пугало не меньше. Он до смерти боялся потерять себя и надеялся, что это не краткий проблеск сознания в ожидавшем его кошмаре, из которого его сознанию не выбраться.

Как бы то ни было, он продолжил с болезненным любопытством разглядывать нового, но все же — он надеялся — себя.

Крылья. Это определенно были крылья. Нужно было лишь немного помочь им. Халат скинулся легко. С рубашкой все было сложнее: она была на пуговицах. Он вспомнил, что во рту у него (да что уж там, пасти) теперь два ряда крупных, заточенных как раз для проникновения сквозь ткани лезвий. Не долго думая, он вцепился ими в правый рукав рубашки, поближе к манжету, и рванул на себя и в сторону. Ткань легко поддалась и выпустила эластичное кожаное покрывало, которое, расправившись на тонком каркасе из костей, стало теперь напоминать то, что могло бы поднять в воздух. Каждый кончик пальца венчал темный матовый коготок, но из-за того, что они были такими длинными и широко расставленными, как спицы зонта, пользоваться ими как ладонью едва ли представлялось возможным. Поэтому снять рубашку по-человечески он даже не пытался — просто вцепился зубами снова, в левый рукав.

Когда оба рукава повисли вдоль тела длинными рваными лоскутами, а руки-крылья были, наконец, свободны, он сделал пробный мах. Образовавшийся под ним купол воздуха дал краткий, упругий толчок вверх. Он махнул еще раз. Чтобы поднять свой вес, этого не хватало. Он задумался. Пожалуй, площадь крыльев была слишком маленькой. Скользнув по ним взглядом снова, он остановился на больших пальцах, отставленных в сторону от некогда человеческих ладоней. Каждый из них заканчивался длинным крючковатым когтем. Как предусмотрительно, подумалось ему. Он вонзил их оба в ткань и мощным рывком избавился от остатков своей рубашки, обнажив теперь по-животному жилистые торс и спину. Его догадка подтвердилась: на подмышечной впадине крыло не кончалось, оно продолжалось поперек ребер и крепилось к телу где-то в области бедра. В расправленном виде, не прижатое к телу одеждой, оно внушало гораздо больше доверия. Вот она, дополнительная площадь, которой не хватало для взлета. Он развел оба крыла и, оценив размах, улыбнулся.

На этом закончилась приятная часть. Дальше его ждали до слез болезненная деформация носа, болезненное обострение слуха и безболезненное, но омерзительное в своей непривычности обрастание жесткой бурой шерстью. Еще несколько раз на него волнами накатывала ломота, отнимая с каждым приступом все больше сил и чаще оставляя его лежащим на полу. Вскоре он и вовсе перестал предпринимать попытки встать. Слабость заглушала сознание. Он перестал бояться: все его страхи касательно результатов эксперимента погрузились в какую-то темную глубину и не всплыли. Когда, наконец, утихла боль, он чувствовал только одно — голод.

Той ночью никто не слышал звон разбитого стекла. Никто не обратил внимания на несколько леденящих душу криков. Люди кричат все время.

Той ночью по городу скользнула гигантская крылатая тень.