Проклятие⁠⁠

Детство моё проходило на юге Руси – в Сумской области, у бабушки и дедушки. Сельская культура действительно походила на ту, что описывал в своих мистических произведениях Гоголь. Родной дядя Володя всерьёз рассказывал, как его сопровождал к дому катящийся по дороге клубок.

Перепалки соседей в деревне порой заканчивались необъяснимыми увечьями и даже смертями. Ведьмины таланты приписывали многим: Кукушке, Свижевской, Карманихе. На отшибе за пеньковым заводом жила Ульяна. Говорили, что её покойный муж был полицаем при немцах, а родившийся карликом сын прожил до тринадцати лет. Её дом объезжал стороной на своём мотоцикле с коляской даже лихой киномеханик Женя – балагур и бабник.

Как-то раз я заплутал по дороге с речки в редком сосновом подлеске недалеко от дома Ульяны. И, увидев на песчаной почве свежую могилу с крупной надписью «Пантейлемон», бежал домой три километра. Казалось, что ветви деревьев хотят меня схватить.

Самые вкусные яблоки росли у Кукушки. Дородная баба с колючим взглядом имела дурную славу. Да мы и сами однажды поздно вечером видели в окно, как она крутилась голой задницей на иконах, задрав в хохоте голову с чёрным ртом. Её муж, мелкий жилистый мужичок, весь день проводил в работе, а вечерами горько пил и тихо всхлипывал, схоронясь на лавке.

Говорили, что Кукушка метит свои яблоки от воришек большой иглой-цыганкой, шипя проклятия. Конечно, нас с пацанами эти истории ничуть не останавливали. Мы прокрались к ней на участок, набили карманы спелыми яблоками и, пригнувшись, добежали до заросшего берега реки Лопатины. На тайном месте скрутили сигары из берёзовых листьев. Смеялись, вспоминая приключения, и хрустели сочными кукушкиными яблоками.

Мельком опустив взгляд на откусанный плод, я почувствовал, что спину словно обдало кипятком, а потом невообразимый холод прошёл от пяток к макушке. На яблоке были видны длинные коричневые линии – окислившийся след иглы. Я судорожно выплюнул мякоть и швырнул яблоко в реку. Парни стихли. Мы смотрели друг на друга со страхом и обречённостью. Всем было ясно: проклятие нашло адресат.

Утром я почувствовал себя взрослым, от беспечной радости детства не осталось и следа. За забором галдели мальчишки-соседи. Но стоило мне выйти из калитки, как они замолкли, словно во мне была угроза. В гараже возился с мотоциклом дед, однако, вместо обычного разговора, он скорбно махнул рукой и ушёл смотреть за хозяйством.

Бабушка накрыла на стол. Я жевал неожиданно потерявшую всякий вкус еду и слышал мириады звуков, слившихся в гнетущую симфонию. Переведя взгляд на бабушку, я увидел в её глазах слёзы.

Река, бор, походы в колхозный гараж, кролики, жаренные беззубки, мотоцикл – ничто не вызывало интереса. Мир словно прикрыли вуалью, лишив яркости и вкуса. Близкие люди с болью в душе наблюдали за тем, как тоска поглощает меня целиком.

В дверном проёме виднелась грязно-жёлтая, свитая в спираль лента от мух. Её медленное вращение отчего-то напомнило мне само лето. И то, как однообразно теперь проходят его дни.

Ночь встречала сериалом сновидений. Каждый раз начинаясь с яркого события, сон заводил меня в тихое и тёмное место. Из тени выходила жуткая старушка и, улыбаясь, тянула свои костлявые руки. Я в ужасе хватал воздух ртом, силясь кричать, но голоса не было. Просыпался в поту и долго не мог закрыть глаза, рассматривая в ночи орнамент на ковре.

Я начал заикаться. Эта напасть заставляла меня ещё больше сторониться людей.

Как-то, сидя в беседке, я слушал шелест листьев яблони. И вдруг почувствовал, как бабушка положила на мою руку свою мягкую и тёплую ладонь.
– Внучок, а пойдём сходим к Марфе. Она всё видит, пусть скажет, какая напасть на тебя легла.

День был ярким, но серым, словно в пыльной пелене. Вскоре мы дошли и расположились на веранде. Марфа готовилась к своим ритуалам, а я отстранённо смотрел, как в окно билась толстая серая муха. Касаясь стекла с другой стороны, тёмные листья вишни словно дразнили её.

Марфа лила в воду расплавленный воск, и они с бабушкой обсуждали получившиеся фигуры. Дымили пучком сухой травы. Лили что-то красное в высокий стакан с молоком. Посидев немного в тишине, Марфа отправилась в чулан и принесла оттуда ветхий свёрток промасленной коричневой бумаги, исписанной мелким обрывочным текстом, и потемневший железный поднос.

Затем ведунья перевернула лист текстом вниз и положила его на поднос. Чиркнула спичкой и подожгла бумагу с четырёх сторон, по очереди назвав огонь, землю, воду и воздух. Плотная бумага горела медленно и чуть пощёлкивала, а Марфа, закатив белки глаз, издавала тихий звук, напоминавший очень быстрый разговор, хрип и пение одновременно. Губы её не шевелились.

Лист горел неравномерно. Пламя будто ползло в мою сторону, сокращая небольшой островок в центре. Но, когда языки пламени почти касались друг друга, всполохи стали пульсировать и вскоре погасли. На блюде остался недогоревший клочок бумаги.
Марфа взяла его желтоватыми ногтями, словно пинцетом, и поднесла к глазам. Бабушка с трепетом прильнула к её плечу, внимательно прищурилась и, увидев слова, на мгновенье потеряла равновесие. В её глазах, метавшихся между мной и написанным, был первобытный страх.

Ведунья протянула обгоревший листок с моим проклятием, твёрдо сказав: «Читай!»

Взяв в руки огарок, я отчётливо увидел два слова, которые не одолело пламя: «Сложный юмор».