Последняя исповедь⁠⁠

Исповедь, говоришь, святой отец, покаяние? Да на мне пробы ставить негде, разве не видишь сам? Там, наверху давно отпели меня и поплакали. Матушка, упокой Господь ее чистую душу, любила говорить, что дождь - это слезы ангелов. А по мне, вода как вода. Слезы то солёные бывают, кому как не мне это знать.

Если угораздило родиться бедняком на этой грешной земле, то вкус слез узнаешь раньше, чем начнёшь ходить.

Что же, святой отец, я расскажу, как оно было. Все выложу, как на духу. Судить меня может один Господь, только я уж видел, как перекидывали через балку крепкую пеньковую веревку. Завтра поутру будет болтаться Джек в петле, другим бродягам и плутам в назидание. А я и жизни то не видел, босоногим мальчонкой, выпрашивал медяки на Трафальгарской площади.

Старик мой, к вечеру частенько уже и на ногах не стоял, а все норовил посильнее дать по хребту палкой. Джин его и сгубил. Осталась только горстка вонючих углей на кресле. Самовозгорание, сказали умники из полиции. А я думаю, что Дьявол так соскучился по его чёрной душонке, что не стал дожидаться и утащил его при жизни прямо в ад!

Ну так, если кто думает, что наша жизнь стала лучше после кончины старого ублюдка, то ошибается он, как есть ошибается, говорю Вам, святой отец.

Не прошло и года, как матушка начала кашлять кровью. Чахотка быстро свела ее в могилу.

Денег на похороны у нас не было и пришлось мне отправиться в работный дом. А знаешь ли ты, что такое работный дом? Ад на земле это, святой отец, самая, что ни на есть преисподняя. Дверь захлопывается за тобой, как крышка гроба и старый Петр вычеркивает твоё имя и из списка живых.

Здесь разлучают мужа и жену, мать и дитя. Даже младенцев, и тех отлучают от материнской груди. Нас, мальчишек от пяти до двенадцати лет отроду, держали вместе, ночевали мы в одной комнате, а до заката гнули спины на непосильной работе. Не прошло и месяца, как в мертвецкую унесли малыша Джейми. Нам сказали, что у него открылась язва в кишках, только все знали, как было на самом деле.

Знаешь, святой отец, бывают на свете такие мерзости, что говорить то не хочется, даже мне греховоднику, по которому петля плачет. Был у нас один учитель... Ну как учитель, грамоту он нам не шибко объяснял, все больше норовил по пальцам пройтись линейкой. Ни дня не проходило без порки. И видать, так полюбилось ему это дело, что завёл этот господин себе гадкую привычку забирать детишек после уроков в подвал. Особенно доставалось малышу Джейми. Синяки на нем не успевали проходить, а доставалось нам не только розгой, но и кулаком, и палкой, и тем, что мучителю в голову взбредёт. Джеймс и так слабенький был, в чем душа держалась. Видать повредил он ему что-то в печенках, потому как нашли бедолагу утром в кровати синего, а простынь была вся в крови. Ох и убивалась мамаша его, святой отец, ох и плакала. Неделю ходила чёрная лицом, а потом повесилась на чердаке.

Как исполнилось мне тринадцать годков, отдали меня в подмастерья к сапожнику. Ох и лютый он был! Недели не прошло, как сапожная колодка лишила меня половины зубов да чуть не выбила глаз. Я то думал, что хуже жратвы, чем в работном доме на свете быть не может, только ошибался. Даже свиньям не дают таких помоев, какие доставались нам, ученикам.

На ночь он запирал подвал, в котором мы жили. Я уж думал, что скоро меня постигнет участь несчастного Джейми, когда подвернулся счастливый случай. Мастер наш любил по вечерам заложить за воротник, да так, что забывал человеческую речь и едва ли не хрюкал.

В тот вечер изрядно набравшись, вломился он в наш подвал и давай раздавать тумаков направо и налево. Не знаю что на меня нашло, только схватил я со стола сапожный молоток и как дал мастеру по голове. Тут-то он, думается мне, и испустил дух. Ну а я дал деру, конечно же. Бежал так, что сам чуть не помер. Очухался в каком-то вонючем переулке, сердце стучит, в глазах темно. Ну думаю, тут мне и конец пришёл. Ан нет, человек-то он живучий, особенно нашего, бедняцкого сословия. Прибился я потом к таким же оборванцам. Там никто и не спрашивал какого я рода да откуда пришёл.

Жили мы как придётся, воровали да попрошайничали. Порой подворачивалась работенка, только чаще нам давали от ворот поворот. Все лучше, чем в работном доме, хоть порой голод одолевал так сильно, что кишки скручивало в узел.

Долго бы я так мыкался, да все решил случай. Холода в тот день стояли знатные, хороший хозяин собаку из дома не выгонит в такую погоду. Ещё и туман опустился, не видно ни зги, в горле першит. С утра ходил в поисках какой-никакой работёнки, только без толку все.

Сел я на ступеньки какого-то доходного дома, и так мне тошно стало, что готов был завыть, как шелудивый пёс.

Тут, стало быть, меня этот доктор и заприметил. Ну, это он сказал, что доктор, может и не доктор он был. Сказать по правде, святой отец, не уверен я, что человек мне тогда повстречался. Тогда мне все равно было, к кому прибиться. Это уж, потом когда удавка затянулась, понял я, что попал как цыплёнок в ощип. А сначала просто радовался чистой постели и тому, что брюхо не ворчит от голода.

Да только бесплатный сыр, как известно, только в мышеловке. На утро третьего дня позвал меня доктор в свою рабочую комнату. Везде какие-то железки, склянки, а посередине, стало быть, большая ванная. Он ведь мне как говорил, святой отец, мол, это все для науки. Чтобы понять потом, как людей лечить. Да и мертвые сраму не имут.

А мне только первый раз боязно было. Потом ничего, привык. Покойников ему обычно ночью привозили. Мы их на ледник выкладывали, чтобы не попортились, и уже следующей ночью за дело принимались.

Исповедь, говоришь, святой отец, покаяние? Чтоб душу свою перед смертью очистить ? А вот скажи-ка мне, отче, где та самая душа находится?

Я в руках держал людское сердце. И печень, и почки, и прочую требуху. Немногим они отличаются от тех, что кладут кухарки в рождественский пудинг!

И мясо людское неотличимо от любого другого мяса. Человек он ко всему привыкает, ко всем мерзостям, что творятся вокруг.

Страшное становится повседневным, привычным. И я привык. Ночью мертвецов потрошил, на пару с доктором, а после полудня праздно шатался по всему Ист Энду. Мир то совсем другой, отче, когда в кармане водятся деньжата. Он как ароматный горячий пирог, так и ждёт, чтоб его надкусили. Красотки тебе улыбаются, строят глазки. Лавочники улыбаются, тараторят, суют отборный товар. Я то сначала тушевался, помню как те же торговцы меня гоняли поганой метлой, а потом освоился, пообвык.

Была в Уайтчепел одна краля, Дженни. Ох и горячая штучка, скажу я тебе, святой отец. Репутации она была вполне приличной, никто не видел ее пьяной чаще одного дня в неделю.

Так и жил бы я себе, не зная большого горя. Пусть и занимался я нечистым делом, да все ж вреда большого никому не приносил.

Вот только доктор стал мрачен и уныл. Стал он часто и без особых причин приходить в лютую ярость. Однажды все раскидал и побил в рабочей комнате, а другой раз искромсал покойника, да так, что я целый день потратил на уборку.

Все чаще видел я его с бутылью абсента, вызывающим зеленую фею, но, видно, вместо феи прилетал к нему собственной персоной Дьявол. Только Враг Рода Человеческого мог подсказать ему такое непотребное дело.

Как-то вечером позвал доктор меня в кабинет. Был он изрядно пьян, красный весь, глазами вращает, как постоялец Бедлама. У меня, честно признать, душа ушла в пятки. Мало ли, что придёт безумцу в голову. А ну как полоснёт меня своим острым скальпелем по горлу?

Только все оказалось хуже, отче, намного хуже.

- Послушай, Джек, - сказал мне доктор, - Мои изыскания нашли в тупик. Нельзя понять тайны живого организма на примере мёртвой плоти. Ты же понимаешь, что мы действуем во благо всего человечества, парень? Я должен принести жертву, чудовищную жертву! Меня будут проклинать, но мое имя войдёт в историю медицины!

Долго он говорил, отче, и все такими красивыми словами.

Только дело он замыслил такое гадкое, что и молвить страшно, да, видать, придётся. Надоело ему мертвецов разбирать по косточкам, решил он тоже самое сделать с живым человеком. Мол, студиозусы на живых лягушках учатся, как все внутри работает, а человек то ещё сложнее устроен. Много он говорил, долго, а у меня в глазах потемнело. Хотел я, как понял, сразу выбежать вон, да он глянул на меня с усмешечкой и промолвил, ехидно так,

- Убежать хочешь, Джек? Ну беги, беги, мальчик. Оборванцев на улице много, я то себе нового помощника найду! А вот тебя, дружочек, ждёт печальный конец! В лучшем случае это будет тюрьма или работный дом!

Как услышал я про работный дом, так и замер. Да и голодать не хотелось снова, святой отец, так не хотелось, что хоть плачь!

Так что правы те, кто уготовил мне крепкую пеньковую веревку! Не дождем, а кровью плакали ангелы, живой, горячей кровью.

Жертвами доктора становились больше женщины. С ними то, святой отец, легче справится. Да и интересны ему были, ко всему прочему, тайны деторождения. Он выбирал самых грязных и потасканных проституток Уайтапечел, таких-то точно искать не стали бы.

Я в то время уже понимать начал, что ни для какой науки он не старается. Дьявол поселился в сердце этого человека. Только поделать уже ничего не мог. Повязан я был с безумцем кровью невинной, а это похуже клятвы любой будет. Сколько их было? Да разве ж помню я, отче! Ночью помогал доктору, взвешивал, отмывал. А днём моей лучшей подружкой стала бутылка джина.

Рад, я, отче, что меня фараоны повязали, как ни на есть, рад! Пусть закончится все это уже, нет мочи больше видеть глаза каждую ночь! Разные глаза, голубые, зеленые, чёрные. То умоляющие, то мутные уже, то распахнутые в смертной муке. Он ведь даже морфий не колол им, святой отец. Говорил исследует эти, как его, болевые реакции!

А я говорю нравилось ему это! Точнее Дьяволу, сидевшему в нем, нравилось. И не найдут его, не будет судить его суд земной. Так и будет он бродить по земле, пока не утащит его нечистый живьём прямо в ад. Ну а для меня все кончено. Завтра узнаю, что там, по ту сторону.

Оно, конечно, страшно, да только хуже уже не будет, верно, отче? Ад, он на земле, я теперь точно знаю. Верно, совсем пьян был я в ту треклятую ночь, а может черти затуманили мне голову... Только на железном столе увидел я свою ненаглядную Дженни.

Исповедь, говоришь, святой отец, покаяние? Чтоб душу свою перед смертью очистить? Нет у меня души больше, вытекла она горячей кровью на кафельный пол, когда я держал в руках все ещё бьющееся сердце моей милой. И пусть тащит палач скорее крепкую веревку и перекидывает ее через дубовую балку. На небесах давно отпели меня да поплакали.