История одной терапии, часть 11⁠⁠

(продолжение, предыдущий выпуск здесь)

Вы часто осваивали новые методы и включали их в свой арсенал. В те месяцы в нашей с Вами работе появился сенсоримоторный подход.

В основе его лежал постулат, что травма размещается в теле в виде незавершенного движения. Например, когда родитель на тебя орал, тебе хотелось оттолкнуть его от себя и наорать в ответ, но это было небезопасно. И это движение отталкивания от себя застряло в теле в незаконченном виде — в виде прерванного импульса, который нужно найти и завершить. Прислушиваться к телу, где в нем расположен этот заряженный сгусток энергии, отследить, какой в нем закодирован физический порыв, последовать ему — медленно и осознанно — и завершить его.

Мне нравилось, что в этом методе не нужно вспоминать конкретные ситуации, так как в моих детских воспоминаниях отсутствовали большие временные куски. Вы говорили, расхожее представление, что память представляет собой полноценные мини-фильмы, с видеорядом, звуками, ощущениями, запахами — неверное. Нередко от воспоминания остается только трудночитаемый кусочек, как обрывок фотографии, и все. И для работы с травмой совсем не обязательно помнить все, и уж тем более, проживать заново. В работе с травмой важнее понимать последствия, а не само событие, потому что именно они оказывают долгоиграющее негативное действие.

В моей биографии были истории, от которых не осталось практически ничего. Например, мне рассказывали, что в раннем детстве я много болела, и поэтому не могла с регулярностью ходить в садик. Мама не хотела отрываться от работы, чтобы сидеть со мной. На нашем этаже жила женщина с ребенком моего возраста, она за деньги согласилась забирать меня к себе, пока родители на работе, а сестра в школе. Через некоторое время я стала наотрез отказываться ходить к соседке, но это сочли просто детскими капризами. Вскоре я начала заикаться. Выяснилось, что она сажала меня на диван и требовала часами сидеть молча и неподвижно, чтобы она могла спокойно заниматься своим ребенком. Если я не слушалась, она меня била. Я, видимо, пыталась рассказать об этом родителям и раньше, но меня не слушали. Оказалось, чтобы тебя, наконец, услышали, надо было потерять способность нормально говорить. Никакого наказания, кстати, соседка не понесла. Я не могла вспомнить ничего из этой истории. Ни женщину, ни ее квартиру, ни тюремный диван. Я помнила только концовку, когда мама лечила меня от заикания. На стене висел алфавит, мы его нараспев повторяли с мамой. Я всхлипывала. Мама выглядела обиженной и несчастной. Я чувствовала себя обузой, которая всем испортила жизнь.

Я очень обрадовалась, когда вспомнила про эту историю. Я подумала: вот она, причина моего хронического жизненного ступора! Если завершить это застрявшее действие, я, наконец-то, стану суперменом, который все проблемы решает легко и одной левой. Я с такой готовностью нырнула в исследование этой истории, что Вам приходилось меня бережно, но очень твердо сдерживать. Вы говорили, что травматичный материал надо разбирать очень осторожно и медленно. Сначала прийти в ресурсное и заземленное состояние, освоить базовые приемы регулирования своих эмоций, а потом уже взять маленькую чайную ложечку, зачерпнуть немножечко материала и осторожно его рассмотреть. И следить, чтобы при этом не вынесло в острые эмоциональные состояния.

А не так, как я — сигать с головой и улюлюканьем.

Мне же очень хотелось сигать. Сладкая идея, что все можно решить методом Одного Большого Хапка, сидела в моей голове очень прочно. А чего бы ей не сидеть, раз именно так решают свои проблемы герои в фильмах? И именно на этом построены все тренинги личностного роста — один раз напрягся как следует, порвал жопу и бац, вышел на новый уровень жизни! В кино и книжках про терапию тоже самое — главное, чтобы случился ПРОРЫВ, а после уже все пойдет, как по маслу. Ну, или как в сказках: нашел зайца, вытащил из нее утку, вытряс из нее яйцо, выловил из него иголку, сломал — и Кощею смерть. А дальше все живут долго и счастливо.

Ничего подобного в моей терапии не происходило, и это продолжало огорчать.

Работа с историей с соседкиным диваном не дала никаких результатов. В ней не нашлось ни одного рычага, ни одной кнопки или зацепки, ни одного кусочка паззла, которые помогли бы что-то изменить во внутреннем мире.

Я продолжила с энтузиазмом прощупывать внутреннее телесное пространство в поисках заминированных участков.

Как-то мы в унисон упражнялись в отслеживании момента зарождения движения, следовании его вектору и осознанном его завершении.

— Знаете, когда муж рядом, — сказала я, медленное поднимая ногу, — я очень хорошо чувствую внутри желание пнуть его коленом по яйцам.

— Главное, — ответили Вы будучи на своей волне и делая плавное и сосредоточенное движение рукой от центра груди, — сделать это медленно и из центра тела…

Я прыснула от смеха. Вы в тот момент показались мне такой милахой, прямо сгрести в охапку и затискать!

При этом я по-прежнему боялась оказаться даже на сантиметр ближе к Вам. На втором сеансе Вы, в качестве эксперимента, спросили, можно ли сесть рядом со мной. Я кивнула. Вы сели и с интересом наблюдали за моей реакцией. Меня накрыло такой волной труднораспознаваемых эмоций, что я немедленно попросила Вас отсесть обратно в ваше кресло.

Чем больше я училась слушать свое тело, тем очевиднее становилось насколько оно несчастно.
Я его никогда не любила. Помню, как в раннем детстве мечтала стянуть его с себя, как перчатку, и освободиться.
С ним с самого начала все было не так.

Сначала оно было не того пола. Хотели крепенького мальчика, а получилась недоношенная девочка. Все были разочарованы.

Потом оно было слишком болезным. Это всем создавало трудности и неудобства, и в возрасте полтора года тело было выслано на год жить с бабушкой.

Потом оно стало слишком высоким. До старших классов я была на голову выше своих сверстников.

— Ты вообще не девочка! — кричал мне самый красивый мальчик из параллельного класса. — Девочки не бывают такого роста!

Оно было некрасивым. В летнем лагере после второго класса мальчики собрали нас, девочек, в кучу и, беря за руку, рассортировали на две кучки: красивых и некрасивых. Я попала во вторую.

Потом оно было стало толстым. Маму огорчало, что у нее, красивой и стильной женщины, такая толстая и неказистая дочь. Она только морщилась, глядя на меня, но ничего не делала для решения проблемы.

Потом оно стало ярко выраженно женским. Внезапно стало невозможно пройти по улице, проехать в общественном транспорте, в лифте, сходить в магазин без того, чтобы к тебе не начал кто-то приставать, заводить разговоры, зажать в углу, облапать, просунуть руку между ног. И сколько среди них тех, кого требовали уважать за их седины и медали.

Папа начал странно себя вести. Он возбужденно выкрикивал сальные комплименты моим бедрам и груди, косясь на мать, которая поджимала губы. Фотографировал с ракурсов, с которых не фотографируют детей. Начал звать меня на прогулки, требуя, чтобы я надевала короткую юбку и каблуки. Шел довольный, что на меня похотливо пялятся мужики.

Потом оно стало грязным, когда незнакомые мужчины затолкали меня в машину среди бела дня и увезли. Когда они и их друзья со мной закончили, они выкинули меня там же, где и взяли. До того дня я была девственницей, которая мечтала о красивой свадьбе.

Потом оно стало разменной монетой. Если ты хочешь, чтобы мужчина уделял тебе внимание и проводил с тобой время, ты должна ему давать в распоряжение свое тело. Без этого ты ему ни в каком виде не нужна, он ни секунды своей жизни на тебя не потратит.

В последние 7 лет я узнала, что тело, оказывается, стало настолько отвратительно, что на него даже не встает.

Тело было тюрьмой, из которой не выйти при жизни. Оно тянуло к земле, оно определяло мою судьбу. По его виду решали твою ценность, делали выводы о твоей личности и выбирали, как с тобой обращаться.

Только рядом с Вами мое тело чувствовало себя хорошо. С Вами оно могло просто быть, просто существовать вне оценочных рамок и чувствовать, что ему рады просто так. Просто потому, что оно есть. На сеансах я чувствовала надежду, что для моего тела возможна счастливая жизнь, но выходя обратно в мир спотыкалась о невозможность этой мечты. Тело хотело на ручки и быть любимым, но где я ему это возьму?

Я понимала, тело не виновато, что общество такое, родители такие и мужчины такие. Знала, что кроме меня, оно никому не нужно и никто, кроме меня, о нем не позаботится. Но даже сочувствие к нему давалось мне с трудом. Мне бы кто посочувствовал за жизнь в этом неправильном, болезном, некрасивом, грязном, нелюбимом теле. Будь у меня другое тело, или не будь у меня тела вообще, не пришлось бы все это пережить.

Однако, результаты у работы с телом все же появлялись. Например, тело, которое в начале ощущалось грудой плохо подогнанных друг к другу блоков, которые где-то онемели, где-то болели, теперь ощущалось цельным и теплым.

Когда я, будучи в магазине или на улице, вспоминала про тело и мне удавалось в него «приземлиться», люди совсем иначе на меня реагировали. Они вдруг становились вежливее, внимательнее, даже с ноткой желания быть со мной особенно обходительными. Или мне просто казалось? Я начинала нервно проверять, может, у меня грязь на лице или вдруг вид больной, и поэтому со мной вдруг цацкаются. Однажды перед посадкой в автобус я торопливо допила свой стакан кофе, выбросила его в урну и зашла в переднюю дверь автобуса. Когда я добывала свой билетик из автомата возле водительского сидения, водитель сказал, что можно было кофе и не выбрасывать, а с собой взять. Я оторопела: он что, меня ВИДИТ?

Вы сказали, что тело может посылать невербальные сигналы «Я есть» и «Меня нет», и люди их считывают.

С одной стороны, такие изменения немножко радовали, а с другой ощущались жалкой насмешкой. Проведя столько лет в экзистенциальном изгнании, я в глубине души лелеяла детскую надежду, что стоит мне выйти в мир, он меня радушно встретит. И я почувствую наконец-то, что в нем мне рады. Мне стольких сил и столько храбрости потребовалось выбраться из своего тонущего бункера, но мир снаружи не выглядел таким, в котором хочется жить. Плюс, в моем возрасте у людей уже семья, дети и карьера, а мне надо тяжело и много работать, чтобы хотя бы частично наверстать то, что для нормальных людей уже пройденный жизненный этап. Ни Мистера Большого, ни Мисс Мелкую перспектива такой унылой жизни не устраивала категорически. Большой хотел грандиозных успеха и достижений, Мелкая хотела самой счастливой, самой солнечной жизни, которая только возможна.

Вы говорили, что им нужно помочь отпустить эти мечты, пережить это горе и получать удовольствие от реальной жизни во всей ее настоящести.

Я пыталась с ними ласково разговаривать, объяснять им ситуацию и обстоятельства, но они уперлись рогом. Ни один из них не соглашался кооперироваться ради всего лишь серенькой, непримечательной жизни в унылом, сереньком мире, построить которую еще и потребует огромных усилий. Не понятно, где вообще взять то самое чувство, которое заставляет просыпаться с утра и действовать? Как оно вообще выглядит, как ощущается?

Мне оставалось только цепляться за абстрактную надежду, что Вы, такая мудрая и компетентная, поможете мне найти какое-то приемлемое решение.

Я прочитала книгу Шерри Аргов, «Хочу быть стервой! Пособие для настоящих женщин». Вынесла для себя очень горькую мысль. Я всю жизнь изо всех сил старалась быть хорошей девочкой. Послушной, удобной, полезной и предельно зависимой, чтобы меня любили, ценили и не бросали. В книге же говорилось, что ценят и любят за прямо противоположное — независимость, свое мнение, уважение к себе. И это и есть самый верный путь к получению любви и уважения. А не то, что я делала до этого.

При попытках представить себя той самой независимой и со своим мнением меня немедленно накрывало паникой. Колотилось сердце и перехватывало дыхание. В теле возникал уже знакомый мне ступор, к нему добавлялся страх, что за такое поведение меня жестоко накажут. Распутывать клубок, откуда ноги растут, долго не пришлось. Папа отличался абсолютной нетерпимостью к проявлениям чужой воли, отличного от его мнения, попыток противостоять ему. Руки он особо не распускал, но использовал крики, оскорбления, нефизические наказания и шантаж вроде «Пока ты живешь на моем иждивении, будешь делать, что я сказал!» Я усвоила, что рыпаться — себе дороже, задолго до того, как научилась говорить.

Мне рассказывали историю, которая случилась, когда мне было меньше года. Я особенно сильно заболела чем-то респираторным и боялась спать одна. Мама стала спать со мной рядом. Среди ночи я несколько раз просыпалась и искала ее рукой. Если нащупывала ее рядом, спокойно засыпала обратно, а если не находила, начинала плакать от страха. Вернувшийся из командировки отец впал в ярость — что за дела вообще, жена должна спать с мужем, а не с ребенком, нечего так детей распускать. Он увел мать и запер ее с собой в спальне. Когда я заплакала, он не дал ей ко мне выйти. Я кричала и плакала до тех пор, пока не охрипла.

У меня до сих пор сохраняется животный страх умереть во сне, особенно когда я болею гриппом. Я даже не рискнула искать в своем теле тот детский опыт, потому что сомневалась, что смогу выдержать и снова пережить ту степень ужаса, отчаяния и беспомощности. Однако, я четко ощущаю закодированный в моем теле урок, который останется со мной на всю жизнь: я никто и ничто, у меня нет ни прав, ни голоса, а если я заявлю о себе и разгневаю этим того, от кого завишу, меня бросят одну задыхаться и умирать.

Зная, что мама любила все байки про отношения с отцом подавать в свете, какое он чудовище и какая она несчастная и беспомощная его жертва, я во взрослом возрасте отдельно спросила про ту историю у отца. Он нисколько не смутился и ответил, что был в своем праве. Он приехал из командировки, уставший, «по бабе соскучился», как он это выразил, а там сопля какая-то берега попутала. И ни капли сожаления или, стыда, ни капли понимания последствий своих поступков или даже желания их понять.

Когда мне было лет шесть, мы втроем поехали на море. Отцу как-то пришло в голову намазать меня грязью со дна. Считалось, она полезная. Я не хотела эту темную, скользкую дрянь на своем теле и стала сопротивляться. Он схватил меня, и силой удерживая за плечо, продолжал размазывать по мне грязь. Я заорала еще громче, вырвалась и побежала к маме. Та предпочла не вмешиваться. Она не оттолкнула меня, но и не вмешалась. Отец же разъярился на такое мое своеволие. Он наказал меня, не разрешив вернуться в номер. Меня оставили одну на улице. Я нашла пустующую детскую площадку у соседнего корпуса и просидела в песочнице практически неподвижно до вечера. От ужаса я ничего не чувствовала. Помню только свои руки, которые водили по песку. Когда отец изволил меня простить, пришла мама забрать меня с площадки. Она шла молча. Не утешила, не обняла, не поговорила со мной. Я тоже молча шла рядом и чувствовала исходящее от нее страх, обиду на жизнь и раздражение, что я создаю проблемы. Я помню, как четко я осознавала в тот момент: она никогда меня не защитит от отца и не встанет на мою сторону, потому что своя шкура ей дороже. В ту поездку меня еще не раз наказывали, выгоняя из номера или запирая меня в нем одну на весь вечер (ни игрушек, ни книг, ни телевизора в номере не было), но я уже не помню, за что именно.

Тогда я не воспринимала такое отношение к себе как несправедливое. Я к тому возрасту уже крепко усвоила, что я пустое место и мои желания и потребности ничего не значат. Мне просто было очень страшно, и я все туже закручивала внутренние гайки вокруг любых своих проявлений, которые могут вызывать неудобства окружающим или их гнев. А теперь я читаю в книге Аргов, что именно такие стратегии выживания раз за разом приводят тебя в отношения, где об тебя вытирают ноги и ни во что не ставят…

И родители, которые сначала раз за разом показывают тебе, что твое место у параши, потом с чувством критикуют тебя за малохольность, безынициативность, аморфность, лень, отсутствие достижений. Отец не раз выражал разочарование, что я не стала крутой бизнес-леди, которая укладывает штабелями мужиков направо и налево. Мама кривилась «Не знаю, в кого ты такая! Я тебя растила бойкой!». Долгое время я чувствовала сильный стыд, что я такой не выросла, а сейчас задумалась: насколько это вообще возможно — вырасти бойкой в семье человека, который взрывается и со смаком тебя топчет за малейшие проявления характера, которые угрожают его авторитету, власти и эго? При условии, что от матери ты не получишь ни защиты, ни поддержки, если что.

Я помню очень яркий детский сон, он приснился мне примерно в том же возрасте. Мы с матерью стоим в пустом больничном коридоре перед приоткрытой дверью. Мать с фальшивой улыбкой и наигранной радостью предлагает мне зайти, мол, будет так здорово и классно. Только дверь была охвачена огнем, и пройти через нее — это получить очень серьезные ожоги. Во сне я растерянно смотрела на мать, которая махала рукой, ласково уговаривая, мол, чего ты топчешься, иди туда скорее. Я чувствовала себя убитой и преданной, глядя на мать, которая намеренно толкает меня на мучительные повреждения и лжет мне, что все будет хорошо. Иди, порадуй мамочку, сгори заживо.

Не так ли она проводила свои уроки бойкости, точно зная, чем оно для меня закончится?

Складывая эти кусочки паззла, я все более четко понимала, почему я такая, какая я есть, и почему у меня сложилась такая кошмарная жизнь. И откуда у меня эти навязчивые стыд и вина за свое существование, страх любых активных или ассертивных действий, избегание жизни, зависимость, принижение себя и потребность быть для всех хорошей и всем угождать.

Но сами инсайты, как и раньше, ничего не меняли внутри меня. Здорово увидеть картину целиком и ее причинно-следственные связи, но панический страх, что стоит мне выйти в мир и заявить о себе, как на меня тут же обрушится чудовищный гнев и меня захотят уничтожить, меньше не становился. Легче становилось только от моментов, когда Вы меня поддерживали, и я чувствовала ваши тепло и участие. В эти моменты я впервые в жизни ощущала, что я не пустое место и мои потребности что-то значат.

Вы сказали, отношения с терапевтом — это и есть основной инструмент терапевтической работы. Создание коннекта, его поддержание, и, самое главное, его восстановление, если он оборвался — это то, что лежит в его основе.

Мне не нравилось это слышать. Я не собиралась с вами контакт налаживать. Я хотела вас всегда держать на дистанции и не впускать в себя. Не привязываться к Вам. Я думала, терапия — это такое место, где ты разбираешь свои проблемы, занимаешься анализом, но ключевые отношения, благодаря которым станут возможными реальные внутренние изменения, случатся за пределами терапии. Я не могла себе представить, что такое важное может произойти в рамках терапии, чтобы исцелить настолько глубокие душевные раны.

(как обычно, объединил посты для вашего удобства, исходники вот: раз, два, три)