Дом за туманами⁠⁠

Часть I. Стакан пива

В первом классе чудеса случались скорее как исключение, но к выпускному воплощениями овладевали все. Кому-то дара хватало воплотить крепкое и кислое яблоко, кому-то — оживить нарисованную углём ворону. У Маши в экзаменационной композиции получилось создать берег; написано было так, что от бирюзовой воды веяло прохладой, и так хотелось туда, на рассыпчатый сероватый песок, под ветер, гнущий пальму. Но высшую оценку всё-таки получил Альберт — Альберт-Мольберт, нарисовавший уличный ресторанчик, пару за столиком и цветочный рынок совсем рядом. Холст дышал парфюмом, сухофруктами, мускатом и трюфелем, доносился аромат влажных тюльпанов, холодных пионов и розовых лепестков. Ни нотки масляной краски.

Преподаватели долго слушали голоса, звон серебряных вилок и шум поливальной машины, орошавшей вечерние улочки. Из оцепенения комиссию вывел хлопок пробки — пара на картине, вернее, уже где-то в реальности открыла бутылку, и кавалер протягивал бокал даме в маленьком чёрном платье. Солнце играло в крохотных пузырьках, у дамы темнели кудри, блестели туфли-лодочки и матово светились лайковые перчатки...

Ровно к пяти выпускников пригласили в кабинет директора — за длинным столом восседала молчаливая комиссия, а их куратор, чудаковатый Ольгерд Андреевич, нетерпеливо постукивал пальцем по стопке дипломов и рыскал глазами среди вчерашних учеников.

Вначале раздали синие — самым слабым. Затем красные — сильнейшим. Наконец в руках Ольгерда осталось только две корочки — красная и чёрная. Мольберт точно знал, какая достанется ему, и всё равно выдохнул с облегчением, когда вперёд пригласили Машу.

— Альберт Гедиминов, — особенно высоко произнёс директор, и Мольберт на чугунных ногах вышел из толпы. — Поздравляю. Высшая награда.

Он принял чёрный диплом из рук Ольгерда, на миг соприкоснувшись с ним пальцами; кожа у старика была сухая, иссечённая морщинами, цветная от въевшейся краски.

— На два слова после церемонии, — шепнул куратор, и Альберт кивнул, стараясь сдержать разворачивающееся в груди чувство пустоты.

Часом позже, когда чай был допит, а малиновый рулет съеден до крошки, Альберт выскользнул из кабинета и постучал в угловую каморку, где Ольгерд Андреевич занимался с выпускниками один на один.

— Альберт, — добродушно протянул тот. — Заходите… присаживайтесь. Вот о чём я хочу потолковать с вами, юноша… Я всегда говорю с талантливыми выпускниками. Нет, не работу предлагаю, упаси, упаси, нет… Альберт, вам так мощно даются воплощения, что… м-м… словом, скажите, не бывает ли у вас ощущения, что, закончив картину, вы словно заглядываете в бездну? Бездну внутри себя? Словно вы исчерпали все силы, потратили всё, что было, чтобы воплотить рисунок?

Знакомая пустота всколыхнулась, заставив Мольберта ответить, не думая:

— Да!

— Не сомневался, — сухо кивнул Ольгерд. — Пустота — обратная сторона медали, дара. Пропадает уверенность, трясутся руки, карандаш жжёт пальцы, когда начинаешь новое, угадал?

Мольберт кивнул.

— Да, да, — закивал и профессор. — Вы страшно худой, как палка, как стержень сангины. Вы черпаете силы, чтобы одолеть неуверенность, из себя. А самый главный ответ, который почему-то не дают на уроках композиции, — в том, что настоящий мастер должен черпать мощь извне.

Из себя нужно поднимать дар, извлекать жизнь, чтобы вдыхать её в рисунок. Из себя нужно ковшом, черпачком вытягивать волшебство воплощения… А силы, чтобы преодолевать страх перед новой работой, нужно брать извне. Догадываетесь, о чём я?

Мольберт, задыхаясь от слов, заставивших пустоту внутри распахнуть крылья, помотал головой.

— Я покажу вам. Сейчас. Вы ведь в нужной кондиции? Неудивительно — после такой выпускной работы... Многое бы я дал, чтобы оказаться в вашем ресторанчике или на цветочном базаре! Идёмте, идёмте, юноша! До закрытия четверть часа...

Ольгерд привёл его в старую керамическую мастерскую, в подвале которой ютилось одно из самых скромных питейных заведений города. Но даже оно показалось непривычному Мольберту филиалом ада: дым, духота, запах сладкого липкого пива, рыбы и мокрого дерева… Кроме того, было страшно накурено и пахло порохом: в бар ежедневно заглядывали вояки и дембеля.

Профессор потащил оторопевшего ученика к огонькам стойки и быстро велел:

— Рюмку граппы!

Мольберт, сроду не пробовавший спиртного, отпрянул.

— Мальчик мой, если хочешь сохранить дар надолго, придётся научиться восполнять резерв… Поверь мне, поверь, пожалуйста!

Лицо у куратора было умоляющим; он обхватил руку Мольберта обеими своими сухими, сморщенными ладонями.

— Пожалуйста, юноша… Не представляете, сколько художников с настоящим даром, с настоящим воплощением сгорели ни за что, просто потому что так и не научились черпать извне… Попробуйте, прошу вас… Ради себя, ради меня, ради будущих воплощений!

Мольберт попытался стряхнуть его руки, но профессор держал крепко, а бармен уже протягивал рюмку, похожую на мексиканский кабальито, которую Мольберт рисовал однажды на спор, но почему-то так и не смог воплотить.

Он закинул рюмку в себя, скорее чтобы отвязаться, нежели потому, что поверил словам старика. Сначала Мольберт не почувствовал ничего; потом ощутил, что хватка профессора ослабла, а в горле разлилась горечь с вяжущей нотой тёмного южного винограда.

— Вот и всё, друг мой, — прошептал Ольгерд. — Будьте уверены: вы обеспечены даром навсегда. И запомните вот что: чем крепче напиток, тем крепче будут ваши воплощения…

Это Мольберт запомнил, а вот дальше вечер поплыл, покачиваясь, от стойки к столу, от стола к лавке, и вместо профессора рядом оказался незнакомец в штатском, но с портупеей.

— Стакан пива, юноша?

— С радостью, друг мой, — подражая тону профессора, развязно кивнул Мольберт и в следующий миг уже пил сладкий, пенный, с призвуком фисташки напиток. Когда пива осталось совсем на дне, он с сожалением взболтнул стаканом и влил в себя остатки, чувствуя, как страшная птица страха затихла и съёжилась глубоко внутри, а на её месте под сердцем плещет крыльями птица вдохновения, птица, обещающая силу воплощения любого штриха...

А потом, с последним глотком, что-то попало в рот, что-то круглое, металлическое и плоское, твёрдое, обо что он едва не сломал зуб, и Мольберт разом пришёл в себя. Кровь бросилась к лицу; на память мгновенно пришёл неписаный закон военного времени: принимая от офицера монету с профилем Протектора, ты обязуешься служить Протекторату. Альберт выплюнул железку на ладонь и с ужасом убедился, что это действительно старинный рубль. Расталкивая посетителей, к ним уже двигались двое солдат, вооружённых по всей форме. Откуда-то из-под стола вырос Ольгерд, запричитал слабым, пьяненьким голосом:

— Да что же вы… Он же совсем юнец… Упаси, упаси вас! Он же только закончил художественное… У него дар!

Солдаты крепко взяли растерянного Альберта под руки.

— Дар! Дар! — кричал профессор, вцепляясь в портупею офицера. — Дар!

Тот без всякого выражения разжал старческие пальцы и следом за солдатами, стиснувшими между собой Мольберта, вышёл из пивной.

Часть II. Дом за Передельем

Мольберту повезло: его отправили не на фронт и не в колонии, а к Переделью — в город-гарнизон, где жили жёны военных, торгаши-челночники и сотрудники ИТоПа, Института торсионных полей. Прикрыть институт совсем, расписавшись в пренебрежении к науке,

Протекторат не мог, но финансировали так себе, и со временем ИТоП стал приютом для всех научных отбросов государства: тут изучали новояз, теорию чисел, евгенику... Работала, конечно, и кафедра сопределья — грех было не открыть здесь-то, в двух шагах от Передела.

Кроме ИТоПа в городке стояло пять десятков домов, имелся скверик с фонтаном, заросшая площадь и психбольница, куда отправляли солдат, выстоявших в стычках с передельцами физически, но не морально. Само Переделье сочилось мягким туманом, как ситцем, из-за кривых и широких ворот на краю города.

Расквартировали Мольберта у начальника ИТоПа, в маленьком двухэтажном доме, окружённом столетними липами и яблонями. В первый же вечер, обескураженный бесцеремонностью судьбы, с головой, гудящей от дороги, погоды и маршировки, Мольберт устроился за столом в маленькой тёмной комнате и взялся за краски — единственное, что уцелело в круговерти обмундирования, закругления штатских дел, прощания с родителями, присяги и эшелона.

Начальник ИТоПа, вредный усатый дед, проник неслышно, как будто свои девяносто с хвостиком килограммов нёс на крылышках. Подошёл к Мольберту, заглянул через плечо.

— Так у тебя, значит, дар. Вот так квартиранта занесло. К Толечке тебе надо, солдатик. Она тебя сразу под крыло возьмёт.

— Толечка, — хмурясь,чтоб не казаться жалким, повторил Мольберт. — Это кто?

Толечкой оказалась Анатолия Сергеевна Промилле, заведующая кафедрой Переделья. В свободное от кафедры и мужа время она занималась темой, за которую весь город величал её чудачкой: выясняла, какая сила заставляет воплощаться рисунки наделённых даром.

Мольберт оказался свежей жертвой — заезжих художников в забытом пограничном городке не было уже давно.

***

Усатый директор ИТоПа вытолкал нового жильца на второй же вечер — к нему пришли друзья-завкафедры, и Мольберт, даже в отдельной комнатке, всё равно мешал.

— До одиннадцати чтоб духу не было!

Пошатываясь, Мольберт двинул по незнакомым улочкам и вышел к городской площади. Пахло петуньями; каменная императрица Катарина ласково улыбалась с узенького постамента, а перед памятником кормила голубей девушка в светлом платье, сиявшем в пыльных сумерках.

Мольберт поёжился и хотел уйти, но всё-таки досмотрел, как девушка вытряхнула из пакета крошки и свернула в боковую аллейку. Он, не успев даже подумать, рванул следом. Нагнал, громыхая по камням казёнными сапогами:

— Девушка! Вам не холодно?

Глупее не придумаешь. Но она остановилась, обернулась, ответила:

— Не жалуюсь.

И оказалась вовсе не девушкой, а женщиной, лет на десять старше Мольберта. Фигурка девичья, а лицо — не старушечье, но уже с морщинками. Из причёски уютно выбивалось несколько прядей, а через локоть был перекинут тёплый шерстяной платок с шариками по кайме.

— Новобранец? — спросила женщина с ноткой жалости.

Мольберт кивнул. Пнул камень — тот сделал хитрый крюк, отскочил от бордюра и ударил ей по туфле.

— П-простите…

— Да что там, — отмахнулась она. — Альберт же? Да?

— Да...

— Правильно. У нас нынче только один новобранец. Да ещё с даром. Не спутать.

— О! А вы… Вероятно, не ошибусь, если… Промилле? Анатолия Сергеевна?

— Сергеевна-Сергеевна. Пал Палыч уже все уши про меня прожужжал? Что ловить буду, изучать?

— Да не все…

— Да не буду. Захотите — приходите, поговорим. Тут вечерами всё равно делать нечего. А не захотите — не такая уж я маньячка.

Но Анатолия всё же была маньячка — это Мольберт понял в первый же вечер, когда заглянул к ней, пряча за спиной маленькую лилию, нарисованную накануне. Лилия вышла голубоватая, с синими жилками у сердцевины и на тонком стебле, от которого пахло черёмухой.

Анатолия поднесла цветок к лицу. Принюхалась, сощурилась, потёрла меж пальцев лепесток и вдруг показалась Мольберту гораздо моложе, почти совсем девчонкой.

— Воплотили?.. Какая тонкая работа! Не отличишь от живой...

Она тихонько провела его в дальнюю комнату, забитую книгами и кружевами, усадила на кровать, сама села напротив, на стул и, положив на колени лилию, принялась выспрашивать.

Что чувствуете, когда рисуете? Вибрация? Напряжение? О чём думаете? Материал имеет значение? Формат бумаги? Воплощается всё подряд? А если изобразить что-то на руке? А если на скатерти, случайно? Что случается, если пишете числа, буквы, иероглифы? Как часто воплощаемое совпадает с воплощённым? Бывает ли чувство усталости после?

«И она о пустоте», — с тоской подумал Мольберт, у которого после лилии до сих пор тянуло, ныло внутри — правда, куда меньше обычного.

Неожиданно для себя он резко кивнул:

— Бывает. Ещё как бывает. Прямо сейчас.

Анатолия осеклась. Альберт по привычке портретиста запомнил, как сошлись над переносицей брови: одна перевёрнутым чаячьим крылом, другая — виноватым росчерком...

***

За окном сыпал первый мокрый снег. Он смешивался с клубами тумана, валившего из-за Переделья, и от этого было одновременно свежо и душно.

Анатолия строчила, пристроив блокнот к стене и не замечая, что шаль съехала с плеч и вот-вот упадёт. Мольберт хотел было поправить, протянул руку, но не решился. Только спросил, прислушиваясь к вою ветра:

— Вам не дует?..

— Несколько... зябко, — делая паузы в такт письму, пробормотала Анатолия. — Конечно, дома... было бы уютней. Но дома… Миша. Так что…

— Миша?

— Муж.

— О.

Она быстро глянула на него исподлобья, тревожно и зло. Оборвала строчку, бросила ручку на облупленный подоконник и круто повернулась.

— Да, да. Осенью в институте не топят, одно и то же каждый год — пальто, валенки… Ничего, ещё не так холодно. Нынче вообще год выдался тёплый. Алыча была в соку до самого октября. Да вы ведь уже были здесь в это время… да… Но наверняка не обратили внимания — со всей этой вашей солдатской жизнью…

— Да что там, — подобрав ручку, неуверенно улыбнулся Мольберт. — Я думал, будет хуже. Думал, в первый же день пошлют за ворота...

— И как? — с любопытством спросила Анатолия. — До сих пор не посылали?

— Только в караул в трёхстах метрах.

— Ну? И что видели? Чудища? Диковинные животные? Гипербореи?

— Туман. Больше ничего…

— Значит, повезло. Ветер был не в нашу сторону.

Мольберт открыл рот, но Анатолия подняла ладонь, покачала головой:

— Ветер и ветер. Забудьте. А вообще, если не боитесь холода, пойдёмте, прогуляемся? Хватит мне вас мучать…

Мольберт, вертя ручку в пальцах, посмотрел на неё исподлобья.

— Считаете меня юнцом, которому нельзя доверять?

— Считаю, ещё не время, — ласково ответила она. — Одевайтесь, правда. Подышим свежим воздухом.

— Я могу проводить вас до дома?

— Нет, — довольно резко ответила Анатолия, но тут же смягчила слова улыбкой: — Не надо. Но я вам покажу такой замечательный сквер на улице Техников…

— Нет, — перебил Мольберт, удивляясь своей смелости. — Вернее, сейчас — да. А потом — лучше я вам покажу. Чудесный ресторан. Правда, не сегодня, а в увольнительную, добираться туда неблизко. Но…

— Сами нарисовали?..

Он кивнул, испытывая одновременно тоску и радость, глядя в её карие, с жёлтыми точечками глаза.

***

В кафе пахло совсем как тогда: свежими цветами с рынка, тонким парфюмом, сухими абрикосами, хурмой и, конечно, кофе. Звенели приборы, гомонили голуби, и где-то в переулке гудела поливальная машина.

— Человек! Шампанского! — дурачась, позвала Анатолия. Она была одета небрежно, с какой-то особой, щемящей душу нежностью: в просторную кофту с глубокими складками, тёмную плиссированную юбку до пола и с неизменным своим платком...

Когда принесли бутылку в ведёрке со льдом и цветами, Мольберт предпринял несколько неуклюжих попыток открыть, но ничего не вышло. Анатолия выхватила у него шампанское; из широких рукавов мелькнули незагорелые, хрупкие кисти.

— Не трясите! Оно же взорвётся!

— Никуда оно не взорвётся… Скажите, а вы пробовали рисовать жидкости?

— Толя! Мы же договорились! А вы снова за расспросы...

Она рассмеялась, дёргая пробку и в такт качая лаковой туфлёй. Им уже несли яблочный пирог, и Мольберт хотел было попросить официанта открыть бутылку, но Анатолия махнула рукой:

— Я сама. Я умею, правда!

Хлопок пробки смешался со звоном ножей и вилок, с шумом фонтана и грудным гульканьем голубей. Анатолия аккуратно наполнила бокалы.

— На самом деле я не пью, — потирая шею, вздохнул Мольберт.

— Зачем тогда шампанское?

— Вы попросили сами. К тому же, это была моя экзаменационная работа... Цветы… Уличное кафе... Шампанское… — слегка смущаясь, объяснил он. — Но пить я не буду.

Анатолия удивлённо подняла брови. Словно извиняясь, отсалютовала ему бокалом:

— К сожалению, не могу ответить тем же. Хмель помогает отрешаться. А уж здесь, с вами, мне слишком хорошо, чтобы упускать такой шанс.

Она сделала глоток под испытующим взглядом Мольберта, промокнула губы и тут же сощурилась:

— Слушайте, Ал. А всё-таки, когда-нибудь вы рисовали под воздействием алкоголя? Как это повлияло на воплощения?

И снова пошло-поехало... Но пузырьки выдыхающегося шампанского играли на солнце, её кудри вились, а туфли-лодочки блестели совсем как на его выпускной композиции.

***

Портрет углём он подарил ей на четвёртый месяц службы — рисовал долго, в те долгие ночи, когда не дремал сидя на сундуке в её книжно-кружевной комнатке, а тосковал в своём чулане под залихватские песни или храп, проклиная её вернувшегося из отлучки мужа.

— Как служба? — привычно спросила она, ставя перед ним глубокую обколотую чашку с кофе.

— Вчера — наряд в карауле. Как обычно: триста метров до Переделья, туман, ничего особенного. Я уж и устал ждать этих монстров, — пожал плечами Мольберт. — А сегодня искали по городу неразорвавшиеся мины — ну, ещё со времён раскола. Почему-то усердней всего пришлось копать за домом Пал Палыча...

— Хм. Странно…

— Вот и мне так показалось. Почему именно за его домом, он что, думает, что…

— Странно, что копали так рано. Вроде картошку сажать не время.

— Картошку? А разве…

— Ты думаешь, у Пал Палыча сам собой такой огород вырос? — рассмеялась Анатолия.

Мольберт притих — пусть бы смеялась подольше...

Допив кофе, он вытащил из кармана стопку карточек, обёрнутых в полиэтиленовый пакет.

Развернул и аккуратно выложил на блестящий противень, где уже сушилась россыпь акварельных набросков, наклеенных на картонки. Они походили на старинный пёстрый пасьянс: Анатолия просила нарисовать то обычный лист, то палец, то цифру, то море, то авокадо. Она хоть и была повернута на своём неразрешимом вопросе — в чём же кроется сила воплощения? — но рисовать что-то новое просила аккуратно, с миллионом оговорок — если не устал, если восстановился, если рука не дрожит, если внутри не ноет… А у Мольберта уже почти и не ныло; может, из-за того, что рисунки были совсем маленькие, а может, потому что рисовал, чтобы доставить ей удовольствие, а не чтоб впечатлить одногруппников и профессоров.

— Ал. А как ты вообще попал сюда? — как-то спросила Толя.

— Пива хлебнул неудачно, — мрачновато ответил Мольберт, кисточкой почёсывая за ухом — он стоял у этюдника, набрасывая лужу, схваченную корочкой льда, она застыла рядом, наблюдая, с белой чашечкой кофе. — Это была плохая история. Но в том, что я здесь, есть и плюсы.

— Серьёзно? — Анатолия изогнула бровь, обвела рукой низкую комнату и мглу за окном. — Затхлый городок… Зима девять месяцев… Переделье…

— А ещё — ты, — сосредоточенно работая кистью, не смея поднять на неё глаза, произнёс Мольберт.

Долгую минуту в комнате раздавался только скрип колченогого этюдника. А потом взвизгнул крючок, грохнула дверь, об пол стукнули тяжёлые сброшенные ботинки.

— Миша, — побледнела Анатолия. — Рано сегодня… Ал, иди давай. Не надо, чтобы он тебя тут видел...

Мольберт захлопнул этюдник, перемахнул через низкий подоконник, мягко приземлился на заброшенную клумбу. Анатолия протянул ему пенал с кистями, шепнула:

— Спасибо…

И тотчас захлопнула окно.

***

Однажды вечером он постучал к ней, прижимая к груди свёрток с шифоновым шарфиком — не воплощённым, настоящим; купил на заезжей ярмарке. А она не пригласила его внутрь — только нерешительно вышла на лестничную клетку, плотно прикрыв дверь. Стоял глубокий, дождливый декабрь, Мольберт стянул шинель, накинул ей на плечи:

— Замёрзнешь! Глупенькая… А я… купил тебе.

Она посмотрела на шарф, улыбнулась, но как-то отстраённо, глядя в темноту лестницы.

— Можем пройтись? Недолго? — обеспокоенно спросил Мольберт.

— Если только недолго, — шепнула Анатолия.

На улице она повеселела, слегка разрумянилась от ветра.

— Всё в порядке?..

— Да… да...

Не смея больше расспрашивать, Мольберт замолчал. Они прошлись по бурому, подёрнутому сладкой гнилью ковру из листьев (снег никак не ложился), добрались до самого пустыря, за которым темнело Костяное Переделье.

— Кстати… Почему Костяное? — спросил Мольберт, вглядываясь в серебрящуюся от луж тропинку. — Переделье — понятно. Но Костяное?..

— Есть такой фольклорный персонаж — Баба-Яга, костяная нога. Из кости. Мёртвая. Многие же думают, что за Передельем смерть.

— А-а...

Анатолия поддела туфлёй налипший лист. Дёрнула плечом.

— Нет смерти.

— Откуда ты знаешь? — нервно спросил Мольберт. — Смерти нет, а кто тогда оттуда косит солдат? Зачем тогда караулы, зачем гарнизон?

— Колотят в туман почём зря, — резко ответила она. — Нет там ничего! Ты вот тут без году неделя, а уже во все сказки веришь…

А как было не верить, когда Пал Палыч, икая, рассказывал про матросов с прахом на синих кителях, про чёрных змей с железной чешуёй, про туманные батальоны, выходившие из-за ворот и вступавшие в бой с подоспевшими мальчишками-новобранцами…

И, может, Мольберт ни во что бы не верил, если бы потом Палыч не засыпал мертвецки и не вскакивал среди ночи от кошмаров — чудилось, что снова в прошлом, снова тот самый мальчишка, который идёт воевать с туманом из-за костяных ворот…

— А откуда тогда все эти сказки, Толя? Если бы не было ничего в этом Переделье, стали бы тут держать целую часть?

— Нет там ничего. Ничего нет, — убеждённо сказала Анатолия, ловя на ладонь клубы вечернего тумана. — Кроме расщелины с газом-галлюциногеном.

— С чего это ты взяла?

— Делала пробы тумана.

— И не говорила ничего? Никому?

— Кто ж примет такие доказательства! Туман и то не каждый вечер. Пробы можно делать, когда ветер из-за ворот дует в нашу сторону… Кроме того — это далеко, мало... Скажут: доказательная база слабая.

— А что делать, чтобы стала сильной?

— Пойти туда, — Анатолия махнула за ворота. — Взять пробы, чтобы всё по науке, при свидетелях.

— И что же мешает?

Она остановилась, глянула на Мольберта недоверчиво, ядовито:

— Если ты мне выделишь финансирование на научную экспедицию, я с удовольствием раз и навсегда развею миф о Костяном Переделье.

— Но слушай… Если ты права, Протекторату ведь гораздо выгоднее один раз проспонсировать исследования, чем постоянно содержать тут, в тылу, целую часть…

— А ты докажи им. Никто не хочет туда соваться. Слишком много сказок — таких, в которые верит даже нобилитет.

— А ты, значит, не веришь.

— Не верю. Ни в какие сказки я, Альберт, не верю. Я ведь пыталась… Пыталась туда попасть. Но солдаты не дали. Перехватили у самых ворот...

— Попроси мужа, — сглотнув горькую ревность, предложил Мольберт. — С санкцией коменданта пустят...

Она молча, с жалостью улыбнулась. А потом дёрнулась так, что с головы упал платок, и рванула обратно:

— Миша! Потерял уже… Мы уже полчаса ходим…

На бегу крикнула:

— Ал! Иди домой! Завтра… завтра поговорим!..

Шифоновый шарфик так и остался у Мольберта за пазухой.

***

Вечером, застав хозяина трезвым, Мольберт решился.

— Павел Павлович, — задержавшись в проёме его комнаты, окликнул он. — Павел Павлович, можно?

— Валяй, художник.

— Павел Павлович… Я про Анатолию… Сергеевну. Она пытается понять механизм воплощения. Даже если мы предположим, что это… как бы… ну, что это не волшебство, не дар, а научное явление. Зачем ей это?

Пал Палыч западлисто улыбнулся. Поскрёб подбородок. Изрёк:

— Она — учёный.

— Но я не верю, что она только ради знания…

— Намекаешь, что Толечка хочет поставить воплощение на поток? А что… вот жизнь была бы. Нарисовал батарею танков — вот тебе, стоят в поле. Нарисовал сухпайков сто штук — забирай! Или вообще — скатерть-самобранку. А то — мужа нового себе нарисовать, а? Толечке-то бы пригодилось… А? — Пал Палыч хихикнул. — Представляешь? Тебе ли не представлять!

— И всё-таки, зачем она?..

— Мне кажется, — понизил голос директор, — кажется, есть у неё какая-то мечта. Такая, что она сама хочет нарисовать.

— Так пусть бы кого-нибудь попросила из художников. Хоть меня.

— Не, — махнул рукой Пал Палыч. — Тут дело в другом: либо она никому доверить не может… Либо просто никто другой, кроме неё, этого не знает, не изобразит. Вот Толя и хочет понять, как что. Чтобы самой суметь.

— Так этак-то любой захотел бы.

— А любой и хочет. Только лень силы тратить, время… Вот ты — у тебя есть дар, а всё равно не всё воплотить можешь. А представь — потратить целую жизнь, чтобы понять, в чём рыбка кроется. Научиться этому. А потом раз — и то, что нарисуешь, не воплотится. Обидно? Обидно. А Толечка — она бесстрашная фанатичка. Она не боится, что упрётся в разочарование. Она верит в победу.

Пал Палыч встал. Плеснул в кружку ещё.

— И я — верю!

Опрокинул. Выдохнул.

— Верю в нашу победу! Скоро, Альберт, скоро Протекторат всех накроет, и останется из военных одна наша часть — передельная-раритетная! Так-то! А теперь вали к себе, художник, мне ещё в редакцию «Ведомостей» сходить…

Пал Палыч снова западлисто улыбнулся, прищёлкнул пальцами и залпом допил свою бодягу. А Альберт тихонько ушёл к себе. Лежал на койке, слушая, как собирается директор, как хлопает дверь. Глядел, как по потолку пробегают длинные тени. Ворочался. Думал. Прав Пал Палыч, и Толя просто что-то особенного хочет для себя? Или рыбка где-то в другом, в другом кроется?..

Окончание в комментарии