Деревенская зарисовка⁠⁠

Утро в Ефимовской избе вновь не задалось. Впрочем, как и весь этот страшный год, в котором Ефим едва справлялся с голодными ртами своей семьи.

Семья-то большая - детей пять штук, а жена еще в прошлом году сгинула. Зимой пропала, а по весне тело обглоданное нашли. Сначала Ефим ее не признал, только по бусам понял, которые еще много лет назад дарил, что дети без матери остались.

Работы в деревне для него не находилось - Ефим наш хромоногий был, а точнее - без одной ноги. Кое-как палку ставил, да ковылял на подработки, которые некоторые сердобольные ему давали. Детей как-то кормить надо было. Как жена погибла, так он все потерял - и ее, и хозяйство, и ногу... Нелюдим стал, неразговорчив, ничего никому не рассказывал, так что... что там и как у Ефима делается - никто не ведал.

А в это морозное январское утро дети с печи повыкатывались, рубахи истрепанные теребят, хнычут - есть просят. Совсем исхудали - кожа да кости, работать пока не могут - совсем малята. Старшой вроде помочь напрашивается, да куда там... топор вон в ручонках удержать не может. Дай бог еще пару годков дотянуть, а там полегче станет.

Нахмурившись, Ефим к культе правой палку привязал, тканью мягкой обмотал, мешковину поверх еще наложил, веревкой повязал, да и в валенок сунул, а на вторую ногу носок весь штопанный - тоже валенок нацепил. Полушубок накинул, а варежки в карман.

Дети примолкли, смекнули одно - тятька на рыбалку поехал.

Давно уж он ухой их кормит, хоть без хлеба, а все одно - мясо, хоть и тиною странно попахивает. Только в животах их приятно урчит, когда тятька с котелком возится.

Дал наказ детям Ефим тихо сидеть. Двери все закрыл накрепко, а сам с сарая мешок захватил, да поискал веревку покрепче. Постоял у двора, подумал, будто рыкнул в зловеще - может, вспомнил что, потом вывел коней старых с гривой седой, а сам, похрамывая, в сани завалился.

Едет по деревне, а бабки по пути оглядываются, пальцем тыкают, головой качают, мол, опять Ефимка умом тронулся - покатил неведома куда. Лучше б Никитишне сундуки починил, она б нашла бедным мальцам Ефима гостинца. Дети голодные, а Ефим все ленится, с каждым годом мало работы берет, все смурнее да злее становится. Что ж отпрысками-то его будет? Не иначе - сбрендил.

А Ефим к реке едет - будто не видит и не слышит ничего. Нет нужды сплетни бабские слушать.

Вон и в проруби бабий визг опять. Достиралась, поди, молодуха. Провалилась и не выбраться. Токма к бережку поближе хотел, только кони в снег уперлись. Фырчат, хрипят, слюной брызжут, а ближе не идут. Пар из ноздрей валит, глаза испуганные, гривами трясут, мол: надо тебе, хозяин, вот ты и иди, а нас оставь, где стоим.

Выругался Ефим тихонько, достал мешок, веревкой по поясу подвязал и пошел к проруби, культя с палкой в снегу застревает - шагать неудобно, но Ефим уперто к берегу движется. А там и лед недалеко. Вот чертовка, хоть бы не утопла, рядом-то никого. Эх, опять, поди ж ты, сети рваны будут...

А прорубь-то подмерзла - мороз сильный. Верещит девка, ручками по льду бьет, как живая-то еще? Космы черные во все стороны разметались, местами затвердели и слиплись, бьются, хрустят - подмерзли как ледышки. Лицо бледное, губы синие, еле шевелятся, а изо рта уже не визг, а хрип нечеловеческий, глаза как у мертвеца - затуманенные и бледные.

Раздалось позади дикое неистовое ржание. Кони в поводу хрипели и рвались, напрочь отказываясь приближаться к покрытой льдом реке и продолжая топтать копытами снег - а за хозяином идти хочется. Хочется, да только боязно. Ефим обернулся на свою захудалую телегу, сощурился, медленно выдыхая клубы пара на морозный воздух, а затем вновь побрел к проруби. Она уж недалече...

- Ох, нежели сети мне попортила, я тебя прям тута порешаю... - рыкнул Ефим, хватая визгунью за тонкую руку.

Она взглянула на него устало и обреченно, да и глаза закрыла.

Поднатужился Ефим, достал топорик, лед подколол, да подхватил девицу под ручки, на себя тягая. Вышло тело бледное, обмороженное, потянулся длинный хвост чешуйчатый. Кряхтел-кряхтел Ефим, да и вытащил ее, а она уж бездыханная, плавник на льду только трепыхнулся, да и остановился - примерзать уж начал. В сети-то запуталась, а выбраться уже не смогла - крепкая ловушка, особливо на морозе - лед схватит, так сразу смерть.

Посидел Ефим немного, отдышался, лоб протер да достал мешок, веревку с пояса отвязав. Подхватил русалку, запихнул в мешок холодный и, взвалив на спину, медленно к саням поковылял.

- Да уймитесь вы, окаянные! - уже у саней прикрикнул на коней Ефим. - Только вас тут не хватало. В ушах вона уже звенит. А ну цыц!

Подтянул мешок за собой в сани, взял вожжи, стегнул по коням, да и двинулся домой. Сам едет и ухмыляется, на мешок оглядывается и думы свои думает.

Дома дети повеселели, запрыгали, только "рыбу" не видели, а впрочем, как и всегда.

В сенях еще Ефим ее из мешка выбросил. Глухо тяжелый хвост об доски стукнулся, шлепнулся плавник подмерзлый, а чешуя только так в разные стороны разлетелась. Пахнуло сразу сыростью, тиной и водорослями будто подгнившими, залежалыми.

Прикрыл Ефим нос рукавом, да схватил свой топор.

- Думаешь, забыл я, что вы с Дуняшкой моей сделали? Думаешь, то от хорошей жизни делаю? Думаешь, сбрендил? - шептал Ефим, а глаза злобой наполнялись. - Может, так вот оно, только как вы мою жену пожрали, так и я вас изведу, дуры хвостатые. Ели ее - улыбалися, так и детям моим от ухи сегодня радостно. Это вам за жену мою, а это за то, что ногу мою оттяпали, пропади пропадом отродье ваше!

Взмахнул он топром раз, взмахнул два - так и махался, пока злая пелена с глаз не спала.

Трещат в печи дрова, печь обшарпанная греется, а огонек котелок большой лижет, пар из котелка - в разные стороны.

Дети повизгивают, ложки уж держат, а Ефим в углу сидит, валенки сушит, да ногу разминает, с культи тряпье снимает - болит она, долго ходить невмоготу уж.

Ну, ничего, старшой подрастет, на поля пойдет, девчонка вырастет - всяко порядок будет. Токма к реке ее не подпустит Ефим, пока весь род русалочий на уху не отправит. Пусть народ смеется, а лучше - стороной обходит, пока он дела свои делает.

Одно только Ефим знает, всякой русалке не то приписывают, одно ей только место - в котелке Ефимовском.