А ты говоришь — магия...⁠⁠

Искусство влияет на тебя больше, чем ты думаешь. Представь: ты сидишь на кухне лицом к окну и рассеянно щупаешь горячие бока кофейной чашки. Не важно, что напиток растворимый и без волшебной пенки с рисунком: тебе хо-ро-шо. Всё потому, что звучит твоя любимая музыка, а на стекле лоджии танцует неоновая девочка, красивее которых ты не встречал. Прекрасное воздействует, создаёт настроение, но как оно появилось?

Когда тебе что-то нравится — твоё лицо еле уловимо меняется. Глаза перестают въедливо всматриваться и расслабляются, а вместе с ними и всё остальное. Представляешь, тает даже противный залом между бровей, даже след скалистой фальшивой улыбки. Линия губ теряет серьёзность и смягчается. Если знаешь приметы — легко прочитаешь, что это значит. Датчик, который висит напротив, не понимает, конечно: он лишь фиксирует изменения.

Дальше программа получает данные, интерпретирует их и посылает голограмме команду. Как датчик, программа и голограмма понимают друг друга? Ну, наверное, они изучали в школе один и тот же язык... Нет, не сбивай меня, я так стараюсь объяснить просто и правильно! Голограмма получает команду и показывает то, что сейчас может тебе понравиться. На основе собранной информации программа предположила, что это должен быть неоново-розовый луч... Эх, слышали бы меня сейчас наши профессора.

Датчик следит за тобой: то, не то? Не хмуришься ли, не стало ли хуже? Если в улыбку проникнет хоть капелька кислоты — значит, розовый не подходит, нужен другой цвет! А если твоё лицо останется таким же или глаза ещё чуть расширятся от интереса — значит, направление верное, надо развивать.

Луч приобретает всё более изощрённые формы, пока не получится то, что тебе так нравится: полупрозрачная девочка неоново-розового цвета в юбочке, колышущейся, как медуза. Кислотная тень перемещается по пейзажу: с дерева на дерево, с одной крыши на другую, потом на продуктовый дрон, летящий к соседям, и даже на сопку; и всё так плавно, нежно и естественно, будто эта девочка-медузка и вправду существует. Так рождается то, чем ты любуешься каждый вечер.

Понимаешь меня? Круто! Теперь представь, что так же появляется музыка в наушниках: другая программа получает данные с датчиков и создаёт для тебя идеальную композицию. Там электронная перуанская флейта тянет длинные ноты, чуть сипя и подрагивая, а ударные бьют в одном ритме с твоим пульсом. Девочка-медузка танцует под новый трек, бесконечный, прекрасный трек, и тебе хо-ро-шо. Ну вот и всё, так это и работает! А ты говоришь — магия...

Ты согласно киваешь, это приятно. Наконец-то, не зря объясняла! А ведь кто-то до сих пор верит, что музыка, танец, картина, да вообще всё искусство — волшебство, доступное исключительно обладателям душ. Серьёзно, буквально вчера слушала об этом и старалась сдержать смех. Помнишь, я уезжала читать лекцию о современной музыке? Я должна была провести её, как обычно, дома в прямом эфире, но что-то пошло не по плану. Так вот, за два часа позвонил организатор мероприятия и попросил прийти в музей, выступить очно. Я… удивилась.

Полчаса объясняла ему, что такое сейчас никто не посещает, что будут максимум полтора человека. Что мне неудобно: маску без приложения не сделаешь, наряжаться надо, ехать в центр города... Но Виктор упёрся: оказывается, он и о зрителях позаботился, и добыл для меня уникальный экспонат, который нужно рассматривать только лично. Что ж, пришлось искать косметику, надевать пальто, тащить аппаратуру, и всё из-за Анны Георгиевны Шварц. Она и правда особенная: аутентистка.

Знаешь, кто такие аутентисты? Люди, которые уверены, что музыку нужно играть по старинке: на “живых” инструментах, без подзвучки, по копиям пожелтевших нот древних композиторов в кудрявых париках. Эти музыканты годами тренируются по несколько часов каждый день, чтобы раз в месяц выйти на настоящую сцену, расположиться перед почти пустым залом и сорок минут скучно шуршать что-то, что они называют классикой: Моцарта, Шопена, Бетховена. Больше получаса любоваться, как кто-то сидит в нескольких метрах от тебя, с чувством дёргает головой и бьёт по клавишам, пф-ф. Конечно, на такое никто не ходит! Потому и аутентистов всё меньше. Я читала, ещё лет двадцать назад у нас было трое таких фанатиков, но теперь один переквалифицировался, другой наигрался… Осталась только Анна Георгиевна со своим настоящим фортепиано. Говорят, её уже десять лет никто не видел на сцене даже в маленьком зале дома престарелых: и её не приглашали, и сама не напрашивалась, видимо, смирилась, что никому не нужна. И тут — ко мне на лекцию, вот спасибо.

Я ехала в музей и ненавидела всё на свете: долбаную косметику, которой нужно рисовать лицо час, а смотреться будет хуже, чем онлайн-тоналка; мятый костюм со складкой на штанине, которую все обязательно увидят; зрителей, которые, скорее всего, школьники; Анну Георгиевну, которая откусит у меня треть мероприятия и будет что-то рассказывать. Я представляла, как она будет противно, по-старушечьи пожёвывать губы, и руки у неё будут морщинисто-крапчатые с выпирающими венами — бабушачьи такие руки — и платье у неё будет чёрное, как чехол, и идеально, идеально выглаженное, а на голове — дурацкий старомодный пучок. И серьги, обязательно большие камни, свисающие до плеч и оттягивающие мочки ушей. Противная старуха будет играть и трястись, и не попадать по клавишам; школьники будут переписываться, а я даже не стану осуждать их за скучающее выражение лиц. Когда я начну рассказывать, меня уже никто не будет слушать: атмосфера рассыпется до моего выхода. Понимаешь теперь, почему я не люблю аутентистов?

Всё и правда шло не так. Ненавижу выходить на улицу! Дверь такси оказалась грязной: я испачкала брюки, извела пачку салфеток, но только размазала пятно. В зале в первом же ряду прямо посередине развалилась на стуле, расставив ноги, девочка с короткими ярко-розовыми волосами и в огромной юбке-пузыре с дырками в рандомных местах: такая гостья точно не будет меня слушать после Моцарта или Бетховена. Старуха оказалась точь-в-точь, как я её себе представляла, даже хуже: говорила дрожащим, вибрирующим голосом и давила авторитетом. Я надеялась, что мне удастся убедить её хотя бы выступить в середине, но она уверенно протопала на сцену со словами:
— Что вы, милочка, начинать нужно только с классики!

Я хотела поспорить, но в зал вошёл Виктор, махнул мне: пусть начинает, это ок. Знаешь, бесят такие люди, которым нормально, когда всё поменялось в последний момент. Я отошла от сцены, прикрыла лицо ладонью. Анна Шварц встала на месте ведущей — моём, блин, месте — и начала свой аутентический приступ:
— Добрый вечер, дорогие друзья-а! Как приятно видеть столько… Замечательных, юных лиц… — Она так кривлялась, так переигрывала! И никаких лиц, конечно, не видела: подростки быстро просканировали пространство, поняли, что неинтересно, и залипли в игры. На сцену смотрела только неформалка: видимо, давно не встречала столько “кринжа” в одном месте.

— Наш сегодняшний концерт… Лекция, разумеется, лекция… Посвящена направлениям современной музыки, и вы наверняка будете слушать столько этой новой электронщины... Но я — я пришла показать вам, с чего всё начиналось. Вы знаете, давным-давно, когда не было ни микрофонов, ни диджеев, ни прочих модных штучек, — девочка-подросток хихикнула, её соседи подняли взгляды на сцену в надежде увидеть что-то интересное, — музыку играли так, как я буду играть сегодня. Каждое прикосновение к клавишам тогда было неповторимым, и у каждого исполнителя одни и те же ноты звучали по-своему, он вкладывал в композицию своё особое послание для слушателей. Можно нажать чуть сильнее, и получить более громкий звук, привлечь внимание; легонько отдёрнуть палец — легко вздохнуть, связать несколько нот — и изобразить пение… Сыграть о счастье или печали! Радости или горе! Музыка была чудом, необъяснимой магией, способной вызвать улыбку, слёзы, щемящее чувство в груди… Она очищала душу, она… О, она была живой, ведь её играли живые люди.

Мхатовская пауза затянулась до пошлости. Девочка издала могучий лошадиный ржач. Теперь весь первый ряд смотрел на сцену. Кажется, Анну Георгиевну устроил такой результат:
— Впрочем, сейчас вы всё сами услышите…

Старушка с громким треском села на стул и подвывающе произнесла:
— Фредерик Шопен! Вальс фа-минор, опус… — она покосилась на зал, сообразила что-то и осеклась, добавив потише, — а, чёрт с ним, с опусом.

Начался Шопен. Пианистка и правда глупо раскачивалась и отыгрывала лицом каждую новую интонацию, а иногда случайно нажимала одну из нот в аккорде чуть громче или тише, чем нужно, но — признаю — звучало это неплохо, даже сносно. И эмоции в касаниях клавиш действительно были, так что могло взгрустнуться; и текст получался, в принципе, чисто… Конечно, до совершенства нейронки этому исполнению было далеко, но ведь и так ясно, что они не конкурентны? Музыку старушка, правда, выбрала неудачную: такой не привлечёшь внимание. Здесь надо что-то погромче, побыстрее…

Странно, но школьники, которые подняли головы после смешков соседки, внимательно слушали. Неформалка сначала обернулась, шепнула что-то соседям позади и показала пальцем на сцену, потом подалась вперёд, широко распахнув глаза и подперев рукой щёку. Происходило что-то непонятное: в ответ на шёпот ещё пара человек оторвались от гаджетов, потом они привлекли своих соседей, а те — своих… К концу первой страницы вальса половина группы внимательно слушала: небывалый успех для классики.

Им должно было надоесть к середине второй страницы. Вальс, конечно, красивый, но длится немало, и без подзвучки звучит слабовато, да и тембр однообразный, ни ударных тебе, ни эффектов. Неформалка запустила пальцы в волосы и закачалась в такт. Я вопросительно посмотрела на Виктора. Он сначала не замечал меня, потом уверенно кивнул и снова повернулся к сцене. Конечно, ему нормально! Я пожала плечами, посмотрела на девочку в первом ряду и совсем растерялась: теперь она плакала.

Серьёзно, у неё даже тушь потекла! Нелепая жёлтая краска ползла по щекам к дрожащим губам, а девочка будто не замечала и раскачивалась дальше. Больная, что ли? Чего там плакать? Потом я догадалась. Она увидела смешную старуху и решила подыграть, сто процентов. Не могла же она разныться из-за Шопена по-настоящему? Но как же у неё это естественно получилось. Намного натуральней, чем рассказ Анны Георгиевны о музыке… Ну и актриса.

Последний аккорд мягко выпорхнул из клавиш и погас. Анна Георгиевна встала торжественно и грузно, изящным жестом поправила платье, подошла к краю сцены и весомо поклонилась. Я была уверена, что хлопать никто не будет: новая публика к этому не привыкла, никто не аплодирует нейронке. Спустя пару секунд тишины неформалка подняла руки, заорала и громко ударила в ладоши несколько раз. Я думала, остальные не поддержат, но школьники присоединились, даже те, что не слушали. Мне тоже пришлось расцепить руки и вежливо похлопать, хоть это и старомодно. Аутентистка сияла от внимания и кланялась, кланялась снова, еле сгибая и разгибая спину… Не знаю, почему, но меня это злило.

— Что вы можете сказать об этой музыке, дети? — Анна Георгиевна задыхалась и вытирала платочком покрасневшее лицо: ещё бы, выступать раз в десять лет.

Девочка из первого ряда подняла руку. Я поморщилась: ну что за цирк.
— Мне понравилось! — голос у неформалки оказался сиплый и низкий, но приятный. Я немного завидовала: мне нужно полчаса разогреваться на упражнениях, чтобы добиться такого эффекта. — Серьёзно, это всё про эмоции — в точку. И сразу слышно, что старинный танец, вальс, но такой… печальный… Чтобы слушать и вспоминать что-то, что тебя раньше радовало, а теперь не повторится… Настоящая магия! Мне так жалко, что мы редко слышим живую музыку! Приходите к нам ещё, а?

Анна Георгиевна счастливо улыбнулась и пообещала обязательно сыграть снова, что-нибудь из Моцарта, Баха или Чайковского. Я вышла на сцену. Организатор смотрел на меня с удивительно довольным лицом, но тогда я не поняла причину. Была моя очередь говорить.

Что ж, всё прошло спокойно. Дети слушали, девочка в первом ряду поедала меня взглядом, задавала вопросы, после выступления подошла поблагодарить за интересный рассказ, в общем, была мечтой лектора. Получилось лучшее очное мероприятие, которое я когда-либо проводила. Неприятно признавать, что сцену на нём пришлось делить с аутентисткой, но — как есть.

— Где ты взял эту девчонку из первого ряда? Она из какого-то лицея для одарённых? Такая внимательная…


Виктор отмахнулся в ответ:
— Ты так и не догадалась! Она ненастоящая, — он, прищурившись, кивнул в сторону стены. Я присмотрелась — так есть, там висел маленький проектор. — Очередная нейронка, полгода разрабатывали. Идеальный слушатель, нужен для повышения осознанности в зале. Подстраивается под аудиторию: для подростков изобразил выделяющуюся бунтарку. По нашим прогнозам способен поднять успех мероприятия на восемьдесят процентов. Даже в дохлом очном формате! Сегодня провели самый сложный тест: чтобы и очно, и привлечь внимание к живой музыке — работает! Будет теперь на все твои лекции ходить! Вот оно, возрождение прекрасных эпох!


Он выглядел слишком счастливым, чтобы спорить, но…
— А Анна-то в курсе, что её хвалила нейронка? Она же вроде как за человеческую музыку, традиции вот это всё, — я не знала, как реагировать: эффект ощутила, но было в самом эксперименте что-то неэтичное.
— Пф, да какая разница? Ты видела, как она радовалась? Её же внимательно слушали впервые за десять лет! Ты не думай, это всё для людей.

Ну что тут скажешь? Убеждает, что для людей… Надеюсь, в следующий раз я не обнаружу на своём месте голограмму лектора.

Так и получается, дорогой собеседник: лучшая слушательница оказалась фальшивкой. Ещё и выстебала добрую старушку, подыграла сказке про музыкальную магию, доступную только человеку. Правда, на зал она всё равно влияла хорошо, но... Мы ведь понимаем, в чём дело, правда?

Дело в том, что ты сидишь справа от окна, я слева. Я рассказываю тебе всё это и стараюсь не замечать, как датчик постоянно фиксирует изменения на моём лице и передаёт, передаёт данные... Я вспоминаю, что у тебя должен был закончиться кофе, озабоченно хмурюсь — и ты встаёшь, наливаешь новую порцию и возвращаешься обратно в кресло. И плевать, что нет у меня дома такого кресла, и чайника у меня такого красивого, в гжелевый цветочек, нет… И, конечно, мне, а не тебе нравится голограмма с девочкой-медузкой и шипение перуанской флейты.

Говорю тебе: магии не бывает! Смотришь на меня, считываешь нервные складочки у рта, минуту рябишь, раздумывая, как правильно ответить... Эта заминка кажется космически бесконечной. Затем выбираешь сопереживающее выражение и открытую позу, наклоняешься ко мне и рушишь мои аргументы одной фразой:
— Магии не бывает... А как же наша дружба?

Вот тебе и магия.

Автор: Катя Бременская
Оригинальная публикация ВК