Серия «Ругенбрамс»

Шестая глава здесь: Вести Ругенбрамса

Седьмая глава здесь: Странные похороны

Восьмая глава здесь: Стук в дверь

Девятая глава здесь: Реальный мир

Десятая глава здесь: Житель Ругенбрамса

Одиннадцатая глава здесь: Большая рыба

Глава 12. Разговор

После моего шоу на набережной Герман Штраус взял меня под руку и почти шёпотом сказал:

— Здесь слишком много лишних ушей.

Шли мы вроде бы недалеко, но путь показался бесконечным. Всё вокруг теряло очертания, а голова пылала, словно её окунули в кипящую смолу. Казалось, я начинаю заболевать. Что, наверное, неудивительно: дважды за день нырять без подготовки в ледяную воду никому не полезно.

Мэр что-то говорил, даже, кажется, шутил — я не слушал. Да и вряд ли это имело значение. Голова пульсировала, мысли путались, но одна из них возвращалась снова и снова: неужели я сам себя загнал в ловушку, из которой теперь не выбраться? Порассуждать на эту тему не получилось — в какой-то момент сознание окончательно меня покинуло.

Очнулся я уже в своей комнате, сидящим на краю кровати. На старом письменном столе стояла бутылка бренди — тяжёлая, пыльная, с выцветшей этикеткой, явно не из местной лавки.

— Будешь? — спросил мэр.

Я неловко кивнул, хотя пить на самом деле не хотелось.

Он извлёк из кармана две стопки, поставил между нами. Налил одну, потом вторую. Я ожидал тост — мне казалось, что к этому всё и шло, но вместо этого он залпом опрокинул сначала свою порцию, а сразу за ней и мою. Я даже не успел моргнуть.

— Хороший бренди, — удовлетворённо сказал он. — Две тысячи двухсотого года.

— А сейчас какой? — спросил я, потому что уже не был ни в чём уверен.

Герман нахмурился, будто я задал вопрос, на который знает ответ даже ребёнок. В Громком мире, наверное, так и было. Но не здесь.

— Две тысячи двадцать пятый.

— А как же: «времени не существует»? — спросил я, чуть раздражённо.

— Это Йохан из редакции тебе сказал? — усмехнулся Штраус. Его глаза блестели. Он бережно стёр платком остатки белого грима и снял цилиндр. Ярко-красный резиновый нос так и остался на лице.

— Да…

— Не обращай на него внимания. У него не всё в порядке с головой…

А у кого здесь всё в порядке с головой? Я почти озвучил этот вопрос вслух, но вовремя остановился. Моя грубость была не к месту. Возможно, мэр и сам всё расскажет, если бренди развяжет ему язык.

Он снова неспешно налил и, не дожидаясь меня, выпил обе стопки подряд. Его лицо раскраснелось, он расстегнул ворот белой атласной рубашки, спрятавшейся под клоунским костюмом.

— Иногда кажется, что я живу здесь дольше всех, — наконец, с унынием проговорил он. — Целых пять лет, а люди то появляются, то исчезают… Мне всё это надоело… Понимаешь, о чём я?

Я покачал головой.

— Конечно, не понимаешь, — вздохнул он. — Как думаешь, каково провести здесь столько времени? А? И не сойти с ума… или сойти с ума, но не заметить этого?

Он замолчал, потом добавил:

— Я ведь когда-то был налоговым инспектором. В Громком мире. А потом попал сюда. Вернее, меня послали с проверкой. Налоги должен и Ругенбрамс платить, но не платит… и не будет платить. Потому что его как бы и не существует…

— Не существует? Это как? — переспросил я, пытаясь направить разговор в хоть какое-то логичное русло.

— Мы… мы, по сути, сами себя угробили, — сказал он, с тоской глядя на бутылку. — Это было неизбежно, но я надеялся... что не застану… А теперь просто хочу забыть. Забыть Ругенбрамс и жить как раньше, в неведении. Понимаешь?

Я снова помотал головой. Его речь была пьяной, спутанной, многие слова приходилось додумывать самому.

Он махнул рукой:

— Я так и думал, что не поймёшь. Завтра, когда все будут притворяться кем-то другим… я умру. А вместо себя назначу нового мэра. Например… например Болтуна!

Герман Штраус внезапно расхохотался и хлебнул бренди прямо из горлышка.

— Вот будет цирк! Попугай — мэр Ругенбрамса!

— Думаете, это хорошая идея? — осторожно спросил я.

Он наклонился вплотную и прошептал — я почувствовал его тяжёлое, пьяное дыхание:

— Хорошая, нехорошая… А ты знаешь, что он вовсе не попугай?

— Что?

— Да-да, никакой он не попугай. Он только притворяется! На самом деле он…

Мэр громко икнул мне в ухо и умолк. Потом вдруг широко, почти по-детски, улыбнулся, прижал палец к губам и сказал:

— Упс. Чуть не проболтался… Это секрет! Понимаешь?

— А в чём секрет? — переспросил я, поддавшись странному предчувствию.

— Ну… в том, что Болтун раньше был Свеном Андерсоном. Отцом Хелле. А потом ему оттяпали полразума… чёрт.

Он резко выпрямился и посмотрел на меня уже по-другому, трезво, сосредоточенно.

— Никому не говори. Серьёзно! Из-за этого у тебя могут быть неприятности.

Имя Свена Андерсона звучало для меня знакомо. Конечно — основатель Ругенбрамса. Его памятник стоит на главной площади, я проходил мимо десятки раз.

— Хорошо, — ответил я. Всё звучало как бред, и всё же в этом чувствовалась какая-то странная, тревожная целостность. Как будто я смотрел сквозь грязное стекло на картину, которую пока никак не мог разглядеть.

Штраус, пошатываясь, поднялся. Уже взялся за дверную ручку, но вдруг остановился, обернулся и сказал:

— Здесь нельзя никому доверять. Этот город полон безумцев.

И вышел.

***

Борясь с ознобом, я сел за статью о своём небольшом подвиге — поимке акулы. И даже что-то написал, несколько абзацев, может больше.

Статья целиком и полностью состояла из жалоб. На Ругенбрамс, на его жителей, на всё, что со мной здесь происходило. Я подробно описал, как меня выбросили в холодное, ледяное море. Как люди стояли на суше и смеялись, пока я в ужасе барахтался в воде и боролся с настоящим хищником.

Это было написано злобно, грубо и с явным желанием вызвать сочувствие. Тогда мне казалось, что я имею право на такую реакцию, сейчас я понимаю, что это была обыкновенная мальчишеская обида. Скорее всего, я просто испугался и от беспомощности сделал именно то, что умел — описал всё, выставив себя жертвой. Тогда это казалось честно. Сейчас — жалко.

Но надо было подумать и о том, как соблюсти указ и утром стать полной противоположностью самого себя. Что ж, чтобы это сделать, как минимум нужно разобраться, что я из себя представляю. А это, как оказалось, не такая уж простая задача.

Что я тогда хотел? Я хотел иметь право говорить слова: «я писатель», — не добавляя: «ну, пока работаю редактором» или «пишу для себя». Просто быть тем, кем хочу быть. Но, боже, как же я был далёк от этого…

Может, в этом и суть? Полной противоположностью мне должен стать я же — но тот, кто сумел исполнить свою мечту? Просто начать говорить о себе как о писателе? Примет ли Ругенбрамс такое решение?

Я лёг спать, надеясь, что всё как-нибудь решится само, потому что сил принимать решения у меня больше не осталось.

***

Проснулся я неожиданно бодрым и совершенно здоровым. Будто за ночь тело успело не только отдохнуть, но и обновиться, ни усталости, ни боли, ни следа вчерашнего озноба. После всего, что произошло накануне, это казалось почти чудом.

А ещё к утру кто-то успел постирать и выгладить мой костюм — рубашку и брюки. Я надел их и с удивлением заметил, что ткань стала мягче, будто её не просто вычистили, а сделали удобнее.

Насвистывая лёгкую, незамысловатую мелодию, я спустился вниз и тут же встретился взглядом с хозяйкой трактира.

— Доброе утро, Агнес! — моя лучезарная улыбка озарила полутёмное помещение обеденного зала трактира. — Обнимемся?

Конечно, я выглядел нелепо. Но если уж играть в настоящего писателя, то почему бы не начать с утреннего фарса?

— Не хочу, — буркнула она, прячась за барной стойкой. — Ты — отвратительный человек. Уходи!

Я, разумеется, не послушался. Уверенно зашёл за стойку и сдавил её в крепких объятиях. Это была чистой воды провокация. Маленькая месть за те объятия, которыми в своё время одаривала она — тоже без всякого согласия. Теперь — ничья.

В её лице на миг дрогнуло что-то вроде улыбки, но она тут же спрятала её за напускной хмуростью.

— Знаешь, кто я сегодня, Агнес? — игриво спросил я.

— И кто же?

— Я сегодня самый что ни на есть настоящий большой писатель!

Пафоса в голосе было столько, что я едва не подавился. Но виду постарался не подать.

— Насколько большой?

— Больше некуда. Так что, пока есть такая возможность, бери скорее у меня автограф. Ведь я пишу толстую и серьёзную книгу про Ругенбрамс. Начну, пожалуй, с его удивительного климата.

— Ну конечно, здесь ведь всегда весна, — хмыкнула она, слегка искривив губы в улыбке.

— А как же иначе? Желаю вам доброго дня и по-весеннему ясного настроения, — сказал я, стараясь казаться как можно более искренним, и направился к выходу.

Кажется, где-то за спиной я всё-таки уловил мрачные проклятия в свой адрес.

***

Перед ратушей собралась небольшая толпа — человек двадцать, не больше. Люди переглядывались, перешёптывались, негромко, но с раздражением: каждый будто что-то ждал.

В центре площади стоял наспех сооружённый постамент — два деревянных ящика, поставленные один на другой. На них — Герман Штраус. Он закричал:

— Ненавижу вас всех!

Слова летели обвинениями всем подряд, но никому конкретно.

— Я долго молчал, — продолжил он, — но теперь, когда появился этот указ — «стать своей противоположностью» — мне пришлось задуматься: а кто я вообще такой? Какие у меня желания? Что я, чёрт возьми, хочу?

Толпа замерла. Не от страха — скорее, от недоумения. Никто не понимал, к чему он клонит. Никто, кроме меня. И мне стало искренне жаль этого человека, перешедшего грань нервного срыва.

— И вот — я понял. Понял, что всё это меня задолбало. Я стал другим человеком. Абсолютно другим! Вы знали, что каждый вечер, приходя домой, я запираю дверь на замок и пью бренди, пока не отрублюсь?! Не знали? Ну конечно! Ни один из вас не знал. Вам же плевать!

Он шагнул вперёд, шаткая конструкция под ним заскрипела и покачнулась.

— Вам на всех плевать! На меня — плевать. На других — тем более. Главное, чтобы вам самим никто не мешал жить. Лицемеры!

— Уважаемый Герман Штраус… — начал было Болтун.

— Заткнись! — огрызнулся мэр. — Что вам всем от меня надо?! Я — налоговый инспектор! Моё дело — цифры. Цифры, понимаете?! Но в Ругенбрамсе считать бесполезно. Здесь дважды два никогда не равняется четырём!

В глубине толпы раздались хлопки. Сперва еле слышные, они становились всё громче. Люди начали оборачиваться, и когда Гуннар-мясник с Петером-булочником разошлись, между ними показался мальчик лет двенадцати. Он шёл к сцене и хлопал в ладоши.

— Браво! — насмешливо произнёс он. — Вот это представление, Герман. Наконец-то ты проявил себя. Наконец-то стал самим собой...

— Андреас? — удивлённо произнёс мэр. — Зачем ты здесь?

— Раз уж ты собрался закончить карьеру в политике, — пожал плечами мальчик, — кто-то должен занять твоё место. Как видишь, выбор тут невелик.

— Вместо меня будет Болтун!

— Попугай? — фыркнул Андреас. — Ну уж нет...

Герман Штраус будто осел, сгорбился. Вся грозная энергия испарилась, и он сам стал меньше, тише, еле заметно дрожал.

Я стоял и смотрел на них во все глаза, не веря. Почему какой-то двенадцатилетний мальчик ведёт себя так, будто все должны ему подчиняться. Кто он вообще такой?

Моя мысль прервалась, так и оставшись без развития, потому что площадь вдруг задрожала. Люди стали падать и хвататься друг за друга. Я тоже с трудом удержался на ногах, хотя по ощущению эпицентр этого небольшого землетрясения находился под мэром, а до меня доходили лишь слабые отголоски.

Камни начали разъезжаться. Ящики под Германом Штраусом дрогнули, развалились — он рухнул на колени прямо перед Андреасом, упёршись ладонями в землю.

Мэр поднял голову. Издалека мне показалось, будто в его взгляде промелькнуло трагическое сомнение, но тут же испарилось. Он попытался подняться, но брусчатка продолжала дрожать. Между камней образовалась большая трещина, и Герман Штраус тут же провалился в неё по пояс.

Он не кричал. Не звал на помощь. Только слабо ругался, цепляясь за край.

Через секунду разлом схлопнулся. Мгновенно. Словно челюсть доисторического монстра, который всё это время скрывался под городом.

Верхняя часть Германа Штрауса осталась снаружи, а ноги и бёдра исчезли в земле. Он замер. Он застыл. Глаза несколько секунд продолжали двигаться, но вскоре и они остановились, остекленев.

Он так и стоял без движения, уже мёртвый. Его неподвижность только усиливала ощущение абсурда и нереальности происходящего.

Площадь замолчала. Никто не шевелился. Даже ветер стих, казалось, сам город задержал дыхание, ожидая, кто заговорит первым.

— Итак, — улыбнулся Андреас, делая шаг вперёд, — похоже, пришло время выбрать нового мэра. Предлагаю свою кандидатуру. Кто-нибудь ещё хочет?

Он обвёл взглядом притихшую толпу.

— Думаю, что…

И тут меня обожгло странное ощущение. Если я сейчас промолчу, всё опять станет как прежде. Я сам не поверил, что делаю это. Но какой-то чёрт меня дёрнул, и я выпалил на всю площадь:

— Я тоже выдвигаю свою кандидатуру!

— Кто ты? — выкрикнул Андреас, прищурившись, словно вдруг стал близоруким.

— Эрик Нильсен! — представился я.

— Ага. Точно. Ты же здесь всего пятый день, кажется?

— Да!

— Так вот! Лучше не лезь! — в его голосе прозвучала прямая угроза. — Это место теперь моё. И я всё верну как было прежде. Ты мне не помешаешь!

— Как именно? — робко спросил я.

— Как? Ты даже этого не знаешь! И это — кандидат? Ругенбрамс изначально задумывался как место, где нужно бороться за выживание, а стал… цирком, благодаря Герману Штраусу.

— Я всё же хотел бы попробовать… — сказал я, стараясь звучать спокойно. Хотя это давалось всё тяжелее. Почему-то этот тонкий, ещё не переживший подростковой ломки голос у меня тоже начал вызывать страх.

— Тогда устроим выборы! — воскликнул Андреас. — Вот будет потеха!

Он радостно хлопнул в ладоши. И в этот миг я заметил, как помрачнели лица жителей Ругенбрамса. Даже Гуннар и Петер взглянули на мальчика с тревогой. Их взгляды говорили: ты не справишься с ним.

То, что сейчас произошло, не подвиг и не вызов. Это был прыжок в пустоту. Без знамён, без фанфар, без размашистых жестов. Простой прыжок, который закончится либо гибелью, либо... может быть, ответами.

В это время Андреас подошёл на шаг ближе к толпе, приподнял подбородок, словно на сцене, и громко, с наигранной торжественностью произнёс:

— Жители Ругенбрамса! Слушайте! Слушайте! Ибо кто не услышит, тому отрежут уши. Смотрите! Смотрите! Ибо кто не увидит, тому выдернут глаза. Молчите! Молчите! Ибо кто скажет хоть слово, тому оторвут язык.

Повисла тишина. Плотная, вязкая, абсолютно глухая — какая бывает только ночью на заброшенном кладбище.

Продолжение следует: тринадцатая глава "Выборы" появится здесь в пятницу, 10 октября.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter

Шестая глава здесь: Вести Ругенбрамса

Седьмая глава здесь: Странные похороны

Восьмая глава здесь: Стук в дверь

Девятая глава здесь: Реальный мир

Десятая глава здесь: Житель Ругенбрамса

Глава 11. Большая рыба

Я не успел закричать. Только коротко вдохнул и почувствовал, как холод мгновенно проник под кожу, сразу добравшись до мышц и костей. Северное море оказалось не просто холодным, оно было чужим, враждебным, абсолютно немилосердным.

На секунду я потерял ориентацию, не понимал, где вверх, где низ. Нос и глотку заполнила солёная вода. Я замолотил руками и ногами, захлёбываясь, чувствуя, как меня уносит всё дальше от берега. Сознание мутнело, а я уже мысленно прощался с миром.

И вдруг вынырнул.

Сделал судорожный, глубокий вдох. Лёгкие жгло. Я закашлялся, отфыркиваясь, волосы липли к лицу, глаза щипало от соли, кожа горела от холода. Волны били по плечам, но вода держала. До меня донеслось эхо голосов, с берега кто-то кричал, но сначала я не мог разобрать слов.

Наконец различил:

— Вон она! Давай, Эрик! Быстрее!

Я обернулся и замер. Навстречу мне плыл острый плавник. Он то появлялся, то скрывался за низкими волнами. Идеально вытянутый, остроконечный, он не оставлял сомнений: ко мне направлялась акула.

Меня охватил страх, тело напряглось до предела, готовясь к чему-то неизбежному. Акула была уже совсем рядом. Я видел теперь больше: это была не огромная серая машина смерти, не киношная тварь, но и не безобидное существо. Около метра длиной, с тёмной спиной, плоской мордой и круглыми, как пуговицы, глазами. Молодая. Но вполне реальная и злая.

Всё, что я когда-либо слышал об акулах, сводилось к одному: бей в нос, это их уязвимое место. Я замер, сделал вдох и медленно опустился в воду, оставив на поверхности лишь ноздри, брови и макушку. Вода стекала с волос в глаза, щипало, но я держался.

Она пошла в атаку без рывка, просто ускорилась. Я держал руку в воде и ударил кулаком по её морде. Точнее, это она сама налетела на мой кулак. Удар получился слабым, но, на удивление, точным.

Акулу развернуло в сторону. Всплеск ударил в лицо, я захлебнулся и свалился прямо на её хвост. Инстинктивно обхватил: одна рука сверху, возле плавника, вторая под брюхом. Кожа была скользкой и плотной. Мне с трудом удалось сцепить пальцы вокруг её тела.

Она билась влево и вправо, хаотично. Вода вокруг вспенилась. Она не просто пыталась вырваться, она ломалась в моих руках. Но каким-то чудом мне удавалось её удерживать. Если бы отпустил, она бы тут же напала снова. Второго шанса я мог не получить.

В её теле что-то хрустнуло и через несколько мучительных секунд темп упал. Движения акулы стали короче, резче, уже без прежней силы.

За время борьбы нас вынесло почти к берегу. И в один прекрасный момент я вдруг ощутил что-то твёрдое под ногами. Дно. Как же прекрасно! Оттолкнувшись от него, я ещё немного протащил её и себя в сторону суши и, наконец, встал, так что вода оказалась мне по грудь.

Я сделал глубокий вдох. Собрал силы и потащил акулу дальше. Она больше не пыталась вырваться. Впервые я почувствовал, что управляю ситуацией.

С берега донеслось:

— Он взял её! — радостно закричала Агнес.

— Поймал, вот она! — подтвердил мясник.

— Действительно, большая рыба! — присвистнул Болтун.

Я добрался до узких каменных ступеней, поднялся и вышел наверх. Протащил акулу за собой и бросил её прямо перед жителями Ругенбрамса. Она осталась лежать, мокрая и неподвижная. Неужели так быстро умерла?

Я выпрямился и оглядел толпу. Все смотрели на меня. Кто с удивлением, кто с одобрением. Некоторые даже улыбались.

— Акула? — пробормотал Штраус, будто сам не верил своим глазам.

— Я чуть не погиб! — возмущённо бросил я в их сторону, но никто даже не пытался возражать.

— Да уж, — отозвался мэр и, взглянув на меня уже иначе, добавил: — Молодец, Эрик. Это было даже страннее, чем обычно. Но ты справился.

И только теперь до меня начало доходить: то, что я только что сделал, в принципе невозможно. Поймать акулу, пусть даже молодую и не самую крупную, голыми руками? Так не бывает. Всё в моём опыте кричало об этом. Но здесь — произошло. И я не понимал как.

— Ты совершил по-настоящему важный поступок, — вернулся к своей торжественной манере Герман Штраус. — Каждый из нас хотя бы раз ловил свою большую рыбу. Обычно — окуня, в редких случаях щуку. Но ты пошёл дальше. Ты поймал акулу. Настоящую акулу.

Мясник и булочник захлопали первыми. Их реакция была искренней. К ним быстро присоединились остальные.

И только тогда я заметил: Хелле нигде не было. Ушла? Просто так, ничего не сказав? Мне она нравилась, потому что… если и был в этом мире хоть кто-то, кто казался настоящим, а не частью сценария, это была она.

И теперь её нет.

— Агнес приготовит из неё отличный ужин, — сказал Штраус, кивая на акулу. — А ты — садись за статью. Сегодняшний день точно заслуживает того, чтобы быть описанным.

Мне и правда было что сказать, но то, что крутилось у меня в голове, было явно не для газетной полосы.

Я стоял, окружённый жителями Ругенбрамса, чувствовал на себе их взгляды. Меня знобило, а под ногами уже растеклась большая солёная лужа. Всё во мне сжималось от чувства предательства — со стороны мэра, горожан и особенно Хелле. Никогда раньше я не ощущал такого одиночества, хотя и был всегда один.

Что ж, если мой мир — симуляция, значит, и этот тоже. Должен быть. Почему я так решил? А разве того, что я видел, недостаточно? Капсулы под землёй. Немыслимые несчастные случаи. Акула, которую я поймал голыми руками.

И, наконец, вещи. Всё, что я когда-то унёс с собой — чемодан, телефон, блокнот — оказалось здесь, рядом. Не похожими, а абсолютно такими же, какими я их знал. Даже если разум мог бы принять подделку за оригинал — руки не обманешь. Пальцы почувствовали бы фальшь.

Оставалось только одно — найти неопровержимые доказательства. Подтвердить теорию окончательно.

Как заставить систему раскрыться?

Очень просто: перестать быть предсказуемым.

Я понимал, чего от меня ждали: что я пойду в комнату, сяду за стол, разложу бумаги и, как примерный житель Ругенбрамса, запишу всё, что произошло.

А чего они не ждали?

На брусчатке лежала мёртвая акула. Прохладный ветер холодил мокрую спину. Можно было догадаться: если это и правда симуляция, то система считает этот момент стабильным, завершённым. Я сделал всё, что от меня ждали, и теперь должен сыграть роль до конца. Подчиниться.

Надо было это испортить.

Я резко развернулся, сделал два шага к краю и с криком прыгнул обратно в ледяную воду.

Всё заняло не больше двух секунд. Я вынырнул и осмотрелся. Ожидал сбоя. Искажения. Коллапса.

Но ничего. Только холодная вода. Капли с подбородка. И ошарашенные лица на набережной.

Никто не понимал, зачем я это сделал.

— Он уже свихнулся? — с тревогой спросил булочник.

— И этот тоже? — раздражённо выдохнул Болтун. — Всего четыре дня минуло… Какой немощный!

— Сигнала не было, — спокойно заметил Герман Штраус. — Значит, с его разумом пока всё в порядке.

— О чём вы вообще говорите?! — закричал я, выплёвывая солёную воду.

Во второй раз вода показалась не такой холодной, к тому же наблюдать за растерянностью жителей Ругенбрамса было одно удовольствие.

— Вылезай, простудишься! — крикнула Агнес. В руках у неё откуда-то оказалось большое бордовое полотенце в тон халату с золотой вышивкой: «Ругенбрамс».

— Нет! Мне здесь хорошо! — прокричал я в ответ. И отчётливо осознал, как это выглядит со стороны: мокрый, кричащий, посреди моря, городской сумасшедший.

— Молодец, Эрик! Ты выполнил указ! — весело воскликнул Герман Штраус. Похоже, он быстро нашёл для себя удобное объяснение происходящему. — Рассмешил нас всех! Теперь хватит, вылезай.

— Я и не собирался ничего выполнять! — огрызнулся я.

Штраус переглянулся с булочником и мясником. Оба — высокие, крепкие. Булочник чуть плотнее, мясник чуть суше. Они тяжело вздохнули и начали неторопливо снимать клоунские наряды. Под одеждой оказались обычные белые майки и кальсоны.

Неспеша булочник и мясник зашли в воду. Нетрудно было догадаться: идут за мной.

Чтобы хоть как-то скрыть страх, я начал усиленно плескаться и петь только что придуманный гимн вымышленного государства:

— Ой-ля-ля, дуб-да-буд,

У нас в небе ходят куры!

Страна Абсурдия!

Если вдруг ты стал слоном —

Все решат, что ты герой!

Страна Абсурдия!

В этот момент «спасатели» подплыли и остановились рядом.

— Меня зовут Гуннар, — представился мясник.

— А я Петер, — добавил булочник и улыбнулся слишком дружелюбно — так обычно улыбаются санитары, пытаясь успокоить буйного пациента.

— Очень приятно… — пробормотал я, окончательно сбитый с толку. — Эрик.

Они ловко подхватили меня под руки и поволокли к берегу. Сопротивляться было бесполезно. Оба были на голову выше меня.

Гуннар, мясник, и Петер, булочник, вытащили меня на берег, как мокрый мешок с тряпьём, и аккуратно, даже отчасти нежно, положили рядом с акулой.

Агнес тут же накинула на меня бордовое полотенце и начала яростно растирать, будто хотела стереть с меня не воду, а кожу. Я едва не вскрикнул, но в последний момент сдержался. Было неприятно и унизительно.

Ко мне подошла пожилая женщина. Кто-то тихо назвал её аптекаршей. Не говоря ни слова, она протянула мне чай. Я схватил кружку обеими руками — тут же чуть не выронил. Обжигающая. Торопливо поставил её на землю и начал дуть на пальцы.

— Господа и дамы! — громко произнёс Герман Штраус, выходя вперёд. — Объявляю новый указ. С восходом солнца вы должны будете стать полными противоположностями самих себя.

Я рассмеялся, как безумец.

Кажется, ненароком я всё-таки вплёлся в ткань Ругенбрамса, как нить другого, но почти неотличимого от остальных цвета. Что же дальше?

Продолжение следует: двенадцатая глава "Разговор" появится здесь в пятницу, 3 октября.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter

Шестая глава здесь: Вести Ругенбрамса

Седьмая глава здесь: Странные похороны

Восьмая глава здесь: Стук в дверь

Девятая глава здесь: Реальный мир

Глава 10. Житель Ругенбрамса

Улицу наполняли крики, смешки и визг. Это был не просто парад, это была интермедия в спектакле под названием Ругенбрамс.

— Какой сегодня указ? — озадаченно спросил я Хелле.

— Сделать что-нибудь настолько глупое и смешное, чтобы окружающие начали хохотать, — ответила она с неожиданной теплотой.

И, действительно, меня внезапно накрыл смех. Сперва появилась лёгкая дрожь в уголках губ, потом внутри что-то надломилось, и я, сам того не желая, начал гоготать.

Всё, что я пытался понять, ли веселье ещё это? И вдруг меня озарило: в этом безумном хаосе можно нормально существовать только в одном случае, если смотришь на всё с иронией. Не циничной, не отстранённой, а скорее спасительной, почти отчаянной. Иначе тебя ждёт гарантированное умопомешательство.

— Кажется, я уже выполнил указ своей статьёй, — ответил я, слегка успокоившись.

В Громком мире, как его называют ругенбрамцы, есть эта глупая присказка: «всё, что не делается — всё к лучшему».

Я раньше её не переносил, потому что звучит она как отговорка, как попытка утешить себя, когда всё идёт не по плану.

А теперь уже не знаю. Может, это не просто слова, а ключ к устройству моего мира… Хотя скорее, это что-то вроде кривого зеркала, которое почему-то показывает точнее, чем обычное.

Хелле посмотрела на меня — впервые не с наблюдательной отстранённостью, а с интересом.

— Ты становишься на неё похож…

— На кого?

Она ответила не сразу.

— На ту, кем я была, когда ещё работала здесь журналистом.

— Вот так новость! Ты была журналистом? — удивлённо воскликнул я.

Хелле кивнула и быстро добавила:

— И я приняла решение.

— Насчёт чего? — не понял я.

— Я решилась уйти. В Громкий мир.

— Из-за моей статьи? — спросил я, слегка ошарашенный.

Она задумалась на секунду, точно уточняя про себя, что именно чувствует.

— Нет. Просто… после Ругенбрамса я хочу скуки, — сказала она наконец.

Я посмотрел на неё и понял: она права. Даже у меня начинает ехать крыша, хотя я здесь всего четвёртый день. А что говорить о тех, кто провёл тут годы? Есть ли такие вообще?

— Очень жаль… — тихо проговорил я. И впервые за эти дни почувствовал не одиночество, не страх, не абсурд, а что-то похожее на грусть от ещё не случившегося расставания.

Крики, визг и улюлюкания толпы приближались. Наконец всё это безумие остановилось прямо под моим окном.

— Присоединяйся! — крикнул мэр, поднимая вверх руки. Он стоял в самом центре толпы и смотрел на меня снизу.

— У меня нет костюма, — ответил я из окна, стараясь улыбнуться, будто это шутка, но голос прозвучал неуверенно.

— Либо так, либо — смерть! — зловеще прокричал попугай Болтун с плеча булочника.

Я обернулся к Хелле в поисках поддержки.

— Ты ещё не житель Ругенбрамса, — спокойно напомнила она из глубины комнаты.

И ведь точно. Формально я здесь всё ещё посторонний, а значит, могу не соблюдать эти странные законы.

— Нет! Я не хочу! — крикнул я вниз. — Я вообще не житель, слышите? Я не обязан выполнять ваши указы!

Толпа хором выдохнула, как дети, которым только что отменили праздник.

— Если дело только в этом... — отозвался Герман Штраус, — спускайся! Я сделаю тебя жителем. У нас есть для этого прекрасная церемония.

С одной стороны, было что-то притягательное в том, чтобы сбежать вниз, надеть клоунский колпак и веселиться вместе со всеми. Раствориться в разноцветной толпе, не думая ни о чём.

С другой — звучал голос. Старого меня. Того самого, кто когда-то глубокой ночью сидел за компьютером в крошечном издательстве и вычитывал роман про обаятельного вампира, безумно влюбившегося в девушку-оборотня. Рядом остывал одинокий стаканчик кофе, а на бумажной салфетке лежала чёрствая булочка с изюмом. Я ненавидел эту работу и всё же правил каждую запятую, потому что был уверен, что именно это делает текст лучше. И, может быть, поэтому моя жизнь имеет смысл.

Клоунский колпак или блокнот редактора? Простейший выбор, но ладони стали влажными, а сердце билось учащённо.

И именно в этот момент я почти физически услышал тонкий мальчишеский голос внутри:

«Разве веселье и вдохновение не ходят друг с другом рука об руку? Поймай настроение, и текст польётся сам. Слова будут просто возникать в голове, превращаясь в предложения. Разве это не прекрасно?»

Мальчишка победил.

А вместе с ним возникло странное чувство, будто я сейчас собирался сделать что-то очень глупое, но по какой-то причине — очень правильное.

Я начал снимать халат, на мгновение забыв, что в комнате не один.

Хелле резко отвернулась.

— Предупреждать надо, — пробормотала она, заметно смущённая.

— Ты же не живая, тебе-то что? — бросил я, вытаскивая из шкафа пиджак. — Могла бы просто исчезнуть, не прощаясь.

— Я бы предпочла, чтобы ты об этом не напоминал, — ответила она тихо.

Впервые в жизни я увидел, как у голограммы покраснели уши. Это выглядело неожиданно правдоподобно, и меня это почему-то развеселило.

Повернувшись обратно к шкафу, я осмотрел пиджак. Решил, что будет уместно вывернуть его наизнанку. Надел, специально застегнул верхнюю пуговицу в нижнюю петлю и направился вниз.

Я открыл входную дверь, и весёлый гам обрушился лавиной. Кто-то закричал: «Вот он!», кто-то засвистел. Раздался женский голос: «Шляпу ему!» и сразу хором: «Шляпу, шляпу, шляпу!» Люди прыгали, хлопали, кто-то бегал по кругу вокруг уличного фонаря. Где-то за углом зазвенел бубен. Воздух был тёплым, пахло чем-то жареным, может, лепёшками, может, сосисками в тесте. В этом балагане было что-то заразительное, как будто город, проснувшись, забыл все правила приличия и теперь просто веселился.

Вчерашние события отодвинулись куда-то в сторону, и теперь мне казалось, что именно это — настоящий мир. Живой, шумный, бестолковый.

Герману Штраусу передали полосатый клоунский колпак с бубенчиком на кончике. Он принял его аккуратно, обеими руками и, не торопясь, повернулся ко мне. Серьёзным жестом он вытянул руки вперёд.

— Господа и дамы! — громко сказал Штраус, — есть ли среди вас кто-нибудь, кто возражает против того, чтобы принять Эрика Нильсена в число жителей Ругенбрамса?

— Я! — резко выкрикнул попугай Болтун уже с плеча мясника.

Мэр, не глядя на него, устало произнёс:

— Ты — попугай. Ты не считаешься.

Болтун щёлкнул клювом, выразительно отвернулся и распушил хвост.

Никто больше не возразил. Из толпы послышались одобрительные голоса, кто-то захлопал, кто-то прокричал: «Пусть будет с нами!»

После короткой паузы Герман Штраус торжественно надел колпак мне на голову. Бубенчик на конце тихо звякнул.

— Итак, Эрик Нильсен, — сказал он громко, — объявляю тебя жителем Ругенбрамса! Пляши, кричи, радуйся!

— Поздравляю! — провозгласил Болтун, криво поклонившись мне. — Новый дурачок в очень длинном списке.

Герман Штраус, не обращая ни малейшего внимания на попугая, сунул руку во внутренний карман своего клоунского костюма, достал квадратный конверт с красной сургучной печатью и протянул его мне.

Я раскрыл его тут же при всех и увидел небольшой листок размером с визитную карточку. В центре, шрифтом, стилизованным под готическую старину, было напечатано:

«4669201. Эрик Нильсен».

Я посмотрел на цифры, потом поднял глаза на Штрауса.

— Что это значит?

— Это твой номер. Ты — четыре миллиона шестьсот шестьдесят девять тысяч двести первый житель Ругенбрамса, — ответил он.

Сказал это с такой уверенностью, словно называл нечто само собой разумеющееся, как день недели или температуру воздуха.

Я окинул взглядом тех, кто стоял вокруг. Людей было немного. Тридцать? От силы сорок.

— Но в городе как будто всего три десятка человек.

— Многие ещё спят, — спокойно ответил он.

Я медленно кивнул. Пожалуй, я начал понимать, к чему он клонит. Но всё же решил уточнить:

— В капсулах? Под площадью?

Выражение на лице Штрауса изменилось. Он чуть приподнял брови, ненадолго замолчал, словно не ожидал, что я это скажу. Затем повернул голову и заметил Хелле, стоявшую чуть в стороне. Посмотрел на неё строго, но промолчал. Только коротко хмыкнул и снова повернулся ко мне.

— Всё то мы... знаем, — произнёс он уже без прежней лёгкости. — Но ты должен понять, мы ничего не скрываем от тебя. По крайней мере... не специально. Я просто хотел рассказать тебе об этом сам. Так у нас принято.

Мэр пожал плечами, усмехнулся чуть натянуто.

— Но раз уж вышло иначе — что ж...

Он развернулся к собравшимся, быстро оглядел толпу, затем резко повысил голос:

— Пора веселиться!

Булочник и мясник вышли из толпы почти одновременно. Они подошли ко мне спереди, решительно, без слов. Мясник взял меня под правую руку, булочник — под левую. Прежде чем я успел что-то сказать или хотя бы спросить, они синхронно подхватили меня под колени и легко подбросили вверх, будто давно ждали этого момента.

Я взлетел сантиметров на сорок и тут же опустился в протянутые руки. Остальные подхватили меня точно, слаженно, даже мягко. Кто-то засмеялся, кто-то вскрикнул:

— Осторожно!

Меня снова кинули вверх. Руки поднимались со всех сторон, дружно и легко. Я не успевал коснуться земли. О том, чтобы вырваться и встать на ноги, не могло быть и речи. Лица мелькали пятнами, какие-то знакомые — Агнес, Герман Штраус, а какие-то я видел впервые. Все улыбались. Только Хелле смотрела немного в сторону. То ли избегала моего взгляда, то ли задумалась о чём-то своём. Агнес радостно закричала, а остальные подхватили:

— Эрик! Эрик Нильсен!

Толпа начала движение, унося меня с собой. Наше весёлое шествие пересекло площадь, обогнуло ратушу и вышло на набережную. Там мы остановились вплотную к ограде, почти у самого края.

В лицо ударил сырой, пронизывающий ветер. Меня передёрнуло. Веселье вокруг будто потеряло резкость, как расфокусированная фотография, и на его месте возникло тревожное ощущение. Будто что-то вот-вот случится. Что-то, о чём я не должен был знать заранее. Меня затошнило. Захотелось твёрдой земли под ногами, тишины и одиночества. Но руки продолжали подбрасывать меня вверх, всё выше, всё резче, без возможности опомниться.

Один из бросков оказался особенно сильным: я взлетел выше обычного, а поймали меня уже почти у самой брусчатки. Но не отпустили. Вместо этого начали раскачивать, влево, вправо. С каждым разом всё сильнее и сильнее.

«Что они делают?» — мысль пронеслась неожиданно резко.

Я захотел выругаться, вслух или про себя, не важно… «Какого чёрта?» — что-то такое вертелось, но всё звучало нелепо и слабо. Глупая, трусливая ярость.

— Опустите меня! — крикнул я, сам не ожидая от себя этого, охваченный сначала тревогой, а потом настоящей паникой.

Мир будто замедлился. Всё стало неправдоподобно тихим. Даже ветер, казалось, замер.

И в тот же миг меня метнули, но не вверх. Вперёд. Через ограду. Прямо в ледяное море. Клоунский калпак тут же свалился с головы и утонул. Я не успел закричать. Только коротко вдохнул.

В голове пронеслась дурацкая, неуместная мысль:

«Телефон же в кармане. Утонет».

С набережной донёсся голос Германа Штрауса, весёлый и беззаботный:

— Пора ловить большую рыбу!

Меня потянуло вниз. Я попытался сделать движение, ногой, рукой, но пальцы будто не слушались.

Пузырьки воздуха вырвались из носа.

Я начал уходить под воду.

А где-то наверху, над поверхностью, по-прежнему кто-то радостно выкрикивал моё имя.

Продолжение следует: одиннадцатая глава "Большая рыба" появится здесь в пятницу, 26 сентября.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter

Шестая глава здесь: Вести Ругенбрамса

Седьмая глава здесь: Странные похороны

Восьмая глава здесь: Стук в дверь

Глава 9. Реальный мир

Повсюду стояли вертикальные капсулы, выстроенные в ровные ряды: вытянутые коконы из тёмного, матового металла. Они поднимались один над другим, соединённые металлическими мостками и узкими лестницами. Всё пространство напоминало склад: массивный, упорядоченный, пронизанный сетью проводов и трубок — дыхательных, силовых, информационных.

Я медленно двинулся вперёд, осторожно переступая через переплетающиеся шланги. Стараясь ничто не задеть, я приблизился к одной из капсул.

Через прозрачное смотровое окошко было видно лицо молодой девушки, неподвижное, без следов боли или страха. На табличке под капсулой значилось: «Ида Хольцер». Я наклонился к ней и, не думая, коснулся пальцами стекла. В ту же секунду что-то щёлкнуло. Короткий сигнал, едва слышный, будто включился внутренний датчик.

Лицо девушки по-прежнему оставалось неподвижным. Но теперь я не мог отделаться от ощущения, что кто-то или что-то следило за моими передвижениями.

На соседних капсулах тоже висели таблички: «Фридрих Ванс», «Томас Ларсен»... Последнее имя будто отозвалось внутри. Где я его мог слышать? В голове на миг вспыхнули всполохи: столешница из серого пластика, чей-то смех, запах пыльной электроники и шум радиостанции… Но тут же воспоминание рассыпалось.

Что это за место?

Всё вокруг подчинялось чуждой, неведомой логике, словно я оказался внутри механизма, работающего по неясному, но безошибочному ритму. Внутри стало нарастать странное беспокойство.

Я пошёл вдоль капсул, вглядываясь в лица — взрослые, молодые, мужские, женские, детские. Все одинаково застывшие, но больше среди них не было ни одного, кто показался бы знакомым. Ни одного, кто мог бы пробудить хоть тень воспоминания.

Хелле стояла чуть поодаль и смотрела на меня с сочувствием, молча, спокойно, будто знала, что именно я сейчас чувствую.

Только спустя несколько длинных секунд она спросила:

— Впечатляет, не правда ли?

— Что это за место?.. — произнёс я с трудом.

Она не ответила, лишь на мгновение задержала на мне взгляд, затем развернулась и медленно пошла вперёд. Подойдя к лестнице, она, не раздумывая, начала подниматься, уровень за уровнем, пока не оказалась на третьем ярусе.

Глубоко вдохнув, я двинулся следом. Может, потому что она знала, куда идти, а я — нет. А может, потому что просто не осталось другого способа понять, что здесь происходит.

Когда я только начал подниматься по узкой лестнице, Хелле уже встала, спиной ко мне, рядом с одной из капсул. Её голова была чуть наклонена вперёд, руки опущены вдоль тела, пальцы едва касались края металлической обшивки.

Я осторожно приблизился.

Капсула перед ней оказалось пустой. Только под вырезанным в металле окошком чернели аккуратные буквы: «Эрик Нильсен». Имя, выгравированное с той же аккуратной чёткостью, что и у остальных.

Внутри что-то сжалось. Это чувство было похоже на то, когда пытаешься вспомнить, как звучал чей-то голос, но не можешь. Не боль, не растерянность, просто пустота, аккуратно выскобленная изнутри.

— Здесь был ты, — произнесла Хелле ровным голосом.

Я машинально сделал шаг назад. Пол под ногами качнулся, или мне так показалось. Спина уткнулась в металлические перила, за которыми платформа, на которой мы стояли, обрывалась.

Что значит — «был»? Могу ли я всё ещё быть там? А вдруг я сейчас во сне? Насколько всё это реально?

Но… я чувствовал металл перил. Чувствовал скрип пола под ботинками. Даже вибрацию в груди от собственного дыхания. Слишком, чтобы это был только сон. Или, может, сны стали теперь вот такими?

— Я не понимаю, — пробормотал я, цепляясь руками за перила.

— Ты ведь хотел ответы, — мягко упрекнула меня Хелле. — Вот ответы.

— Ты хочешь сказать… — слова давались с трудом. — Сейчас… я уже не в капсуле? Но до того, как оказался здесь, был внутри неё?

Она кивнула спокойно, почти с одобрением.

— То есть... мир Ругенбрамса настоящий? — продолжил я. — А тот, из которого я пришёл, получается… получается, что нет?

Хелле снова кивнула. Потом добавила:

— Ты жил в месте, созданном с нуля. Это не просто симуляция или копия реальности. Да, мир был искусственным. Но твоё восприятие, твоя личность — нет.

Она чуть отвернулась, будто подбирая слова. Голос оставался спокойным, но в нём появилась осторожность. Я хотел закричать, прервать её, остановить рассказ… но в то же время не мог не слушать. И потому молчал.

— Представь себе: миллиарды человеческих сознаний, когда-то разрозненных, соединились между собой. Не кабелями, не кодом, а переживаниями. Эмоциями, памятью, надеждами. Ошибками. Они переплелись так плотно, что превратились в единое целое.

Она внимательно посмотрела на меня. Вид мой, без сомнения, был растерянным.

— В этой сети нет единого центра. Там уже невозможно провести границу между собой и кем-то другим. Эта сеть живая, коллективная, основанная на чувствах. И это твой мир.

— Невозможно, — сказал я более резко, чем ожидал от себя. — Я... у меня были знакомые, работа. Наконец, иногда мне было плохо, я болел... У меня были собственные чувства и желания…

— Всё это иллюзия, психологическая защита. Ты был и частью, и целым одновременно, — спокойно ответила Хелле.

— Нет, — рассмеялся я, — ты ошибаешься. Или врёшь. Зачем всё это?

— Я не знаю, — ответила она.

— А кто знает?

— Я не знаю! — настойчиво повторила она.

— И что мне с этим делать?

Хелле чуть нахмурилась, почти незаметно.

— Да ничего, — пожала она плечами.

Я неловко посмотрел на неё, пытаясь разглядеть что-то, хоть какой-то намёк на розыгрыш. Шутку. Но она была невозмутима.

— Это не может быть реальностью… — пробормотал я.

Хелле молча подошла к самому краю платформы. Она не остановилась, не посмотрела вниз, просто шагнула вперёд и прошла сквозь ограждение. Почти вертикально спланировала вниз. Ни шелеста одежды, ни звука шагов. Только плавное скольжение.

— Вот об этом я и говорю! — крикнул я сверху.

Хелле наблюдала за мной. В её взгляде была лёгкая скука, как будто всё это она уже видела:

— Я всего лишь голограмма. Видишь? Никаких секретов…

— Нет! Это не может быть правдой! — воскликнул я, спускаясь следом по лестнице. И вдруг ощутил странное облегчение, почти торжество, как будто наконец поставил точку в извечном споре.

— Как скажешь, — пожала она плечами. — Теперь ты готов рассказать мне о своём мире?

— Лучше, — ответил я, чувствуя прилив сил. — Я напишу о нём. И вы поймёте, что Ругенбрамс — это иллюзия. А там, где жил я, всё было по-настоящему.

***

В свежем утреннем выпуске «Вестей Ругенбрамса», серой, тонкой газеты с бледной типографской краской и нелепыми старомодными шрифтами, появилась моя статья. Она заняла почти половину первой полосы. Без заголовка, без фотографии. Случайный фрагмент ненаписанного письма, посланного не тому адресату:

«Вы хотите знать, кто я такой? И откуда я пришёл? Хорошо. Я расскажу.

Мой мир был настолько скучным, что если бы его кто-то и выдумал, то только разумом, полностью лишённым воображения. И именно это — лучшее доказательство его подлинности.

Всё в нём было предельно просто. Ты рождался. Несколько лет тебе вбивали в голову правила: что можно делать, а что нельзя. И если ты следовал этим правилам, то твоя жизнь складывалась удачно: ты находил работу, старел и счастливо умирал.

Система постоянно оценивала твою пользу: выгоден ли ты, умеешь ли приносить результат, можешь ли предложить что-то, что поможет ей расти, укрепляться, лучше контролировать.

И при этом она говорила: ты — личность, ты — важен. Но на деле ей нужно было лишь одно — вписать тебя в ячейку, из которой нельзя вырваться. И в этой ячейке тебя уже ждал готовый комплект внутренних сбоев: тревожность, выгорание, усталость, ощущение, что ты не там, где должен быть.

А бежать некуда.

Однообразные лица. Серые будни. Желания, которые нельзя иметь. Раздражение, которое нельзя выразить.

Плевать, что ты чувствуешь. Главное — чтобы ты „функционировал“ и приносил пользу окружающим.

И всё-таки…»

— Но ведь… в твоём мире было и что-то хорошее? — спросила Хелле, дочитав разложенную на моём письменном столе газету. Голос её звучал тише обычного.

Я кивнул. Слова не шли сразу, их приходилось вытаскивать изнутри, почти силой.

— Было. То, что нельзя отнять. То, что ни одна система не в силах просчитать. Любовь. Грусть. Смех.

Я снова посмотрел на свою статью. На слова, в которых пытался объяснить, доказать… отстоять.

И неожиданно понял: мой мир вполне может быть не настоящим.

По своей скучности, шаблонности, тоскливой предсказуемости он мог быть выдуман. Не гением, не машиной. А кем-то… вроде меня. Вроде таких, как я. Тех, кто устал и не хотел рисковать. Кто хотел построить себе мир без острых углов. Простой, безопасный, тихий ад.

Вот так откровение…

Я уже собрался было скомкать газету, как вдруг издалека донеслись странные звуки. Глухой удар, другой, третий. Кто-то бил в барабаны. Затем заиграла труба. Простая мелодия, без выкрутасов. Весёлая и абсолютно неуместная.

Раскрыв окно, я выглянул. Первым внизу появился Герман Штраус. Он шёл прямо по центру улицы, с таким достоинством, словно перед ним расстелили красную ковровую дорожку. На нём был длиннополый, мятый клоунский костюм времён конца прошлого века. Цилиндр слегка съехал набок, и в этом было что-то нарочито беспечное. Его лицо было покрыто идеальной маской из белого грима. На носу ярко-красный резиновый нос.

За ним, соблюдая небольшую дистанцию, начали выходить остальные: булочник с выбритой половиной головы и пластиковыми бубенчиками на сапогах, незнакомый мужчина в халате из фольги, мясник с бутафорской лошадью. Даже Агнес катилась на колесе и жонглировала тремя шариками, как будто именно этим занималась всю свою жизнь. В детстве я видел похожую процессию во сне. Но никогда бы не подумал, что встречу нечто подобное наяву.

Улицу наполняли крики, смешки, визг и разнобойный смех. Это был не просто парад — это была интермедия в спектакле под названием Ругенбрамс.

— Какой сегодня указ? — озадаченно спросил я Хелле.

Продолжение следует: десятая глава "Житель Ругенбрамса" появится здесь в пятницу, 19 сентября.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter

Шестая глава здесь: Вести Ругенбрамса

Седьмая глава здесь: Странные похороны

Глава 8. Стук в дверь

Утром я проснулся от глухого стука в дверь. В комнате было ещё темно. За окном медленно размывался густой синий цвет, как будто на небо кто-то пролил чернила и не успел толком размешать. Я лежал, не двигаясь, с открытыми глазами. Первое, что ощутил, — странно ясное, почти настойчивое желание оставаться на месте.

Матрас, неудобный ещё вчера, теперь казался совершенно другим. Я лежал, чувствуя, что мне никогда в жизни не было так комфортно. Ни в одной кровати, ни в одной спальне, ни в одном доме. Это ощущение само по себе уже казалось подозрительным.

Я лениво потянулся, чтобы оправдаться перед самим собой, что делаю попытку встать, и тут же снова расслабился.

Стук больше не повторялся, но я уже проснулся. Медленно, почти с раздражением, заставил себя сесть, натянуть штаны, подняться. Подошёл к шкафу, поискать что-то, что можно накинуть поверх старой белой майки. Как будто по заказу, внутри висел халат, которого точно не было вчера: бордовый, с широкими рукавами и золотой вышивкой «Ругенбрамс» на груди. Я накинул его и открыл дверь.

Там никого не было.

Зато на полу стоял жестяной поднос: кофе, яичница, хлеб, йогурт. Рядом — свежая газета и квадратный кремовый конверт с багровым сургучом. Интересно, от кого?

Я занёс завтрак внутрь, поставил поднос на письменный стол. Сел, расправив газету. На первой полосе — заголовок: «Похороны Румии». Прочитал первый абзац и сразу узнал его: это был мой текст.

Тот самый, что я писал вчера.

Но как? Ведь вместо него Ругенбрамс подкинул какую-то бессмыслицу про большую рыбу, которую я, не выдержав, разорвал и выбросил.

Но теперь — вот она. Напечатана. Слово в слово. Без правок, без замен. На первой полосе.

И, что странно, я почти не удивился. Возникло чувство, что… так и должно быть. Если бы кто-то показал мне эту сцену всего неделю назад, я бы счёл себя сумасшедшим. А теперь казалось, что сумасшедший — это как раз тот, кто ещё способен чему-то здесь удивляться.

Я отложил газету в сторону и взял конверт. Краем ногтя поддел сургуч, аккуратно снял его. Внутри лежала записка от мэра. Я развернул её и начал читать, по ходу дела доедая приятно пахнущую тёплую яичницу.

«Доброе утро, Эрик Нильсен!

(Сначала было написано другое имя, но его тщательно зачеркнули и рядом приписали моё.)

Как видишь, ни Ругенбрамс, ни кто-то из нас не желает тебе зла. Мы готовы помочь тебе во всём, что бы ты ни попросил. К сожалению, сегодня все исчезли, поэтому не смогут к тебе прийти и рассказать, что знают об этом городе. Но завтра, я обещаю, это изменится.

Надеюсь, не нужно напоминать тебе о твоих обязанностях журналиста. Оставь статью вечером за дверью, а завтра её напечатают. О чём писать — решай сам.

С уважением,

Уважаемый Герман Штраус».

Ругенбрамс остаётся верен себе: «Ответы будут, но не сегодня».

И всё же — неужели, если я прямо сейчас выйду из дома, то действительно не встречу ни одного человека?

Мне захотелось доказать самому себе, что я могу хоть что-то контролировать в этом городе. Я достал чистый лист, чтобы написать хоть строчку и посмотреть, исчезнет ли она. Медленно, с нажимом, вывел:

«На жителей Ругенбрамса напали кровожадные томаты…»

Отложил лист, даже перевернул. Закрыл глаза. Потом снова посмотрел: дурацкий текст остался на месте.

Ну хоть что-то.

***

Я допил утренний кофе. Он оказался хорош — ровный, насыщенный, будто сварен тем, кто точно знал, сколько мне нужно горечи по утрам. Затем взял жестяной поднос с грязной посудой, чтобы вынести его наружу. Но стоило мне приоткрыть дверь, как прямо передо мной оказалась Хелле.

— Привет! — радостно произнесла она. — Я зайду?

На мгновение я растерялся, потом неловко ответил:

— Конечно, заходи.

Хелле прошла мимо. Я поставил поднос снаружи и прикрыл за собой.

— Мне вообще можно видеть тебя сегодня? — спросил, пока она с интересом оглядывала комнату.

— Ты ещё не совсем житель Ругенбрамса, — ответила она с лёгкой усмешкой. — На тебя указы пока не действуют.

— Вот как… — ответил я, впервые ясно понимая, что всё, что происходило в последние дни, оказалось обманом. Я поднял взгляд на неё и нахмурился.

— А когда я им стану?

— Тебе скажут, — всё так же весело отозвалась она. — Но я пришла сюда по важному делу. А именно… ты должен рассказать мне о своём мире.

Я чуть наклонился вперёд, почувствовав, как напряглись плечи.

— Зачем?

Она опустила голову, будто раздумывая, как сказать это вслух.

— Потому что мы, мёртвые, можем уйти не сразу. У нас есть шанс понять, чего именно мы хотим и куда... А я пока не знаю. Вот и пришла спросить.

— Ты всё время называешь себя мёртвой, но я же вижу, что…

Она не дала мне закончить, просто подняла руку, будто собиралась коснуться моей щеки. Но вместо этого её пальцы вдруг легко прошли сквозь мою голову. Мягко, без сопротивления. Как дым.

Я не сразу понял. Только спустя секунду осознал, что произошло.

— Ты что… призрак? — прошептал я в ужасе.

Хелле громко рассмеялась — весело и звонко.

— Но ты же была на похоронах… — пробормотал я, лихорадочно вспоминая. — Ты делала всё, как остальные…

Я замолчал. Она спокойно смотрела на меня, ждала, когда я сам догадаюсь.

— Подожди… подожди! — пробормотал я. — Я ведь не помню, чтобы ты делала надрез на пальце. Не помню, чтобы ты хоть кого-то касалась…

Она чуть кивнула.

— То есть… ты и вправду…

— Давай, я лучше тебе всё покажу, — тихо ответила она, развернулась и прошла сквозь закрытый дверной проём, даже не заметив его.

Меня окатило холодной волной. Я машинально двинулся следом и сразу ударился грудью о дерево. Опомнился, взялся за ручку, открыл и уже без слов последовал за ней всё в том же халате.

Как только после тёмного трактира мы оказались на площади, я сощурился — солнце било прямо в глаза.Пространство было открытым и ровным, но пустым. Вокруг ни души. Только ветер гнал пыль по плитке и шелестел сухой листвой, скопившейся у стен.

Я огляделся.

В нескольких окнах висели опущенные шторы. Боковым зрением уловил движение, будто что-то шевельнулось за стеклом, но как только я поднял взгляд, там уже никого не было.

Хелле остановилась, кивнула влево и сказала:

— Видишь четыре башни?

Я посмотрел туда. Да, одинаковые квадратные строения, этажей в пять. В каждой — чёрная дверь и вертикальный ряд окон. Башни такие же, как весь Ругенбрамс: белая матовая штукатурка, тёмные балки, складывающиеся в треугольники и квадраты.

— Вижу, — сказал я.

— Пойдём туда.

Хелле уверенно направилась ко второй башне справа и без колебаний проскользнула внутрь. Я открыл дверь и шагнул следом за ней.

Внутри оказалось тесное помещение. Стены были обшиты тёмным деревом, вдоль них — гладкие латунные поручни. На потолке в грязном плафоне тускло горела лампа.

Справа от меня оказался массивный рычаг с отполированной рукояткой. Я обернулся к Хелле, она пряталась за своей привычной улыбкой.

— Нажми на него, — сказала она.

Я нажал. Через долю секунды щёлкнул механизм, рычаг подался, послышался негромкий скрип, и помещение резко тряхнуло, а потом оно стало медленно опускаться.

— Это… лифт? — слова вырвались сами.

— Что-то вроде.

Снова тихий скрип, щелчок где-то в стене.

— Но…

— Не бойся. Ещё чуть-чуть.

— Тут же не должно быть электричества…

— Не совсем так, — ответила она.

До меня наконец дошло: меня, кажется, снова надули. Я насупился и замолчал. Хелле взглянула на меня, на секунду прикусила губу, будто что-то обдумывала, но уже через мгновение снова улыбнулась. Лифт остановился.

— Будьте любезны! — она показала на дверь.

Я открыл дверь — и невольно ахнул. За порогом простиралось пространство, больше похожее на внутренности огромного корабля или лаборатории из фантастических фильмов. Прямые стены уходили далеко в стороны и вверх, потолок терялся в ярком бело-голубом освещении. Воздух был сухим, прохладным, почти стерильным. Пол покрыт гладким серым материалом без швов.

Повсюду — вертикальные капсулы. Высокие, герметичные, одинаковой формы, расставлены в ровные ряды. Они поднимались этаж за этажом — от пола до потолка, с металлическими мостиками и узкими лестницами между уровнями. От каждой капсулы тянулись провода и трубки. Я машинально начал считать и сбился после пары десятков. Начал заново — снова сбился.

Мне показалось, что я тут был. В каком-то сне, в котором нельзя было ни проснуться, ни умереть, только стоять и пытаться считать.

— Мы все здесь были когда-то, — тихо ответила Хелле, глядя куда-то вверх.

Я не ответил, просто остался стоять, затаив дыхание, посреди очередной загадки этого города.

Продолжение следует: девятая глава "Реальный мир" появится здесь в пятницу, 12 сентября.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter

Шестая глава здесь: Вести Ругенбрамса

Глава 7. Странные похороны

Обогнув здание редакции и ратуши, я свернул в узкий проулок, где брусчатка постепенно уступала место мокрой грязи. С обеих сторон подступали низкие заборы из красного кирпича. Проулок заканчивался небольшой чугунной калиткой, замшелой, с облупившейся краской. За ней начиналось кладбище, пространство неожиданно просторное, вытянутое вдоль холма, с редкими деревьями и гранитными памятниками со стёртыми надписями.

В дальнем конце я заметил небольшое скопление людей — человек тридцать, не больше. Уважаемый Герман Штраус стоял перед ними у свежевырытой могилы, облачённый в длинную церемониальную одежду. Рядом, на отдельной высокой подставке, был установлен открытый гроб. Белая ткань его одеяния едва колыхалась от ветра. Поверх неё — широкая фиолетовая накидка, резко выделявшаяся на светлом фоне.

Почти у самой могилы стояла Агнес и тихо рыдала на плече мясника, утираясь аккуратно сложенным носовым платком. Рядом на траве сидел попугай Болтун. Чуть в стороне от остальных, ближе к низкой изгороди, стояла Хелле. Увидев её там, я не почувствовал радости, только тревогу. Ещё вчера мне сказали, что она умерла от удара молнии, а сегодня она здесь, стоит живая. Что это значит?

— Идите сюда! — крикнул мне мэр, призывая рукой, — я рад вас видеть.

Я пошёл к ним и не сразу понял, как оказался рядом с Хелле. Сначала просто шёл вперёд — к мэру, к людям. Обошёл толпу по дуге, стараясь не смотреть никому в глаза, и вдруг оказался рядом с ней. Её плечо почти касалось моего. Когда я остановился, собравшиеся начали тихо перешёптываться, несколько человек даже переглянулись.

Она смотрела прямо перед собой, будто вовсе не замечала меня, а я — на неё, пытаясь понять, жива ли она или это лишь видимость. Слова не приходили. Хелле, не оборачиваясь, произнесла полушёпотом:

— Мне приятно тебя видеть. Но лучше скажи им что-нибудь, а то они так и будут нервничать до конца церемонии.

Я с трудом перевёл дыхание. Указ всё ещё действовал, а значит, придётся говорить.

— Мне кажется, я виноват… — начал я с трудом и сразу об этом пожалел. Не потому, что это была неправда, а потому, что теперь моё признание слышали все. Голос прозвучал так, будто его сказал кто-то более честный, чем я сам.

— Ещё бы, — воскликнул попугай.

Кто-то тихо ухмыльнулся, кто-то нахмурился. Хелле снова повернулась ко мне чуть ближе, теперь уже не шепча:

— Это же не всё? Ты не закончил.

— Не всё, — согласился я, но язык, как назло, отказывался продолжать. Вместо того, что хотел сказать, из меня вырвалось совершенно другое:

— Я боюсь говорить всю правду…

Наступила тишина. Несколько секунд никто не двигался. Мэр перевёл взгляд с попугая на меня. На его лице появилась слабая, сдержанная улыбка. Он поспешил прийти мне на помощь:

— Страх — тоже чувство. Спасибо за вашу откровенность. Что ж, продолжим?

— Нет, — вмешался Болтун. — Он должен молвить. Мы ведь здесь из-за него пришедше.

— Болтун, он всего второй день как пришёл из Громкого мира, — заметил мэр. — Новичкам всегда труднее. Не дави на него.

— Указы едины для всех, — возразил попугай. — Либо пусть молвит, либо смерть примет.

— Если ты настаиваешь… — вздохнул Герман. — Прошу вас, Эрик, продолжайте.

Я посмотрел на него с недоумением. Почему-то мне показалось, что вся эта перепалка была заранее отрепетирована. Все тридцать человек стояли молча и смотрели на меня. В их взглядах не было враждебности, только терпеливое, тягучее ожидание, которое давило сильнее укоров. В таких ситуациях я всегда терялся.

— Я… — снова начал я, стараясь потянуть время и одновременно подобрать хоть что-то, что не прозвучит глупо.

— Смелее. Никто тебя здесь не будет осуждать, — подбодрила меня Хелле.

Болтун презрительно фыркнул.

— Мне… — неловко продолжил я.

В голове крутилась одна единственная мысль, но она была слишком честная, чтобы произносить её вслух. Но тишина затягивалась, и мне нужно было хоть что-то сказать, пока она не стала совсем невыносимой.

— Мне должно быть грустно, — медленно произнёс я.

А потом, не выдержав, выпалил всё остальное на одном дыхании:

— Но мне не грустно. Я думаю только о Хелле, и я не знаю, что должен сейчас чувствовать.

Слова прозвучали неловко, и мне вдруг захотелось извиниться — не за саму правду, а за то, как я её сказал.

— Ты ничего не должен, — твёрдо сказала Агнес. — Ты либо чувствуешь, либо нет. Всё остальное — притворство.

— Нет, он должен! — неожиданно закричал Болтун. — Должен! Должен был остановиться! И тогда… тогда Румия была бы меж нас…

Я смотрел на него и не верил глазам. У попугаев не бывает слёз — я это точно знал. Но у Болтуна они были. Глаза его поблёскивали влажной плёнкой, в уголке собиралась крупная капля. Она дрогнула и, медленно сорвавшись, скатилась по пёрышкам у клюва.

— Ну всё, Болтун… — прервал его Герман Штраус. — Хватит. А то все подумают, что ты не попугай, а человек…

— Да, попугай я, — сквозь слёзы пробормотал он.

Внимание толпы переключилось на Болтуна, и это дало мне краткую передышку. Пусть всего на минуту, но я смог расслабиться. Тем временем попугай утих, нахохлился, поджал лапки, опустил клюв. Что-то в его молчании было сдавленным и уязвимым. Я отвёл взгляд — смотреть было тяжело.

— Почему Агнес сказала, что ты мертва? — тихо спросил я у Хелле.

— Потому что я действительно мертва, — ответила она спокойно, почти буднично, — тебе это пока не понять, но смерть в привычном виде существует только там, где есть время. А его здесь нет. Да и многого другого тоже.

— Почему? — спросил я чуть громче, чем собирался, и тут же почувствовал взгляды, я снова привлёк к себе внимание. — Объясните. Объясните, как это вообще работает?

Хелле усмехнулась — не снисходительно и не жестоко, а с лёгкой усталостью, как взрослый, объясняющий нечто элементарное ребёнку.

— Ты пока слишком глуп, — мягко сказала она. — Не обижайся. Это не твоя вина. Твой разум слишком закостенел за годы жизни в Громком мире, где есть электричество и время.

Я почувствовал, как внутри стало неприятно, и не сразу понял, на что обиделся: на её слова, её тон… или на то, как легко она их произнесла.

— Отлично. Я глуп! — огрызнулся я и резко шагнул вперёд. — Великолепно. А как же Румия?

Развернулся и быстро направился к гробу. Пара шагов, и я оказался у края. Наклонился, опёрся ладонями о бортик и заглянул внутрь.

Пусто.

Глазам потребовалась секунда, чтобы осознать: никого. Совсем. Оттуда веяло холодом и абсурдом.

Конечно, пусто.

— Где она?.. — спросил я тихо, почти себе под нос.

Потом голос сорвался:

— Где она?! Что это за шутка?! Кого вы вообще собирались хоронить?!

Говоря это, я уже знал, что никто не ответит. Всё было нелепо, нелогично, бессмысленно.

Если я не схожу с ума, тогда что?

— Если хочешь, можешь покричать, — вкрадчиво проговорил Герман Штраус.

Эти слова сломали что-то очень хрупкое, что так долго сдерживало мои чувства. И я заорал — глухо, с надрывом, рвя изнутри голосовые связки, пока воздух не стал обжигать горло. В этом крике была не только ярость от происходящего в Ругенбрамсе. Там было всё: усталость прошлых лет, раздражение от пустой, чужой жизни, ненависть к себе за то, как бессмысленно и медленно я себя разрушал. Эти чувства копились годами, спрессовываясь в комок, не давая дышать, но спрятались так глубоко, что я сам перестал замечать их вес. И вот теперь они вырывались наружу — тяжёлые, чёрные, мерзкие.

Раньше я обижался, когда меня называли сволочью, тупицей или засранцем. Но сейчас, услышав свой собственный голос — злой, дрожащий от страха, — вдруг понял: они были правы.

Я бы не смог сказать всё это вслух — не хватило бы слов. Даже то, что написано здесь, — лишь бледная тень. В том крике было больше, чем в любом признании или исповеди. Гораздо больше.

Минуту спустя я замолчал и, ошарашенный, огляделся. На мгновение мне показалось, что все тридцать человек сейчас разразятся аплодисментами. Но этого не случилось.

— Румия почила и решила отправиться в твой мир, — спокойно сказал Болтун.

— Не понимаю… — пробормотал я и сам услышал, насколько жалко это прозвучало. — Я вообще ничего не понимаю…

— Тебе и не нужно, — улыбнулась Хелле. — Просто перестань сопротивляться Ругенбрамсу.

— Сопротивляться? — я усмехнулся. — Я подчинился всем вашим указам, устроился в редакцию, пришёл на эти похороны. Что дальше? Сшить себе форму с эмблемой Ругенбрамса и маршировать по утрам? Я и так уже делаю всё, как вы хотите.

— Это не совсем так, — добродушно упрекнул меня Герман Штраус. — Всё, что происходит здесь, происходит ради общего блага и ради твоего блага тоже. Пока ты по-настоящему в это не поверишь, ты так и будешь подсознательно сопротивляться. Твой разум ещё не готов, но момент настанет. Он ближе, чем тебе кажется.

Я сел на траву. Даже не понял как. Казалось, будто меня выжали досуха. Никогда раньше мне не приходилось говорить так много слов подряд, и всё в пустоту.

— Продолжим? — поинтересовался мэр.

И начались самые странные похороны в моей жизни.

Булочник и мясник первыми подошли к пустому гробу. Молча, без колебаний, стали разламывать его голыми руками. Доски трещали с оглушительным хрустом. Один за другим они вырывали куски, передавали их окружающим.

Когда каждый получил свою часть, по кругу пошёл нож. Он был тяжёлый, с широким металлическим лезвием и резной бронзовой рукояткой.

Жители по очереди делали неглубокий надрез на подушечке пальца, чаще всего на безымянном. Затем на несколько секунд прижимали окровавленный палец к своему куску, чтобы оставить отпечаток. Потом передавали нож дальше.

Очередь дошла до меня. Я не мог решиться. Сидел, сжимая нож, не зная, как и с какой силой надавить.

Мэр подошёл, не говоря ни слова, спокойно взял нож, сжал мою руку и легко поднял меня. Затем уверенным движением провёл лезвием по коже. Боль была резкой, но короткой, как от укола. Тут же выступила кровь. Я торопливо приложил палец к доске и передал нож Агнес.

Когда все сделали свои метки, то стали поочерёдно подходить к краю могилы. Они бросали туда обломки досок и говорили вслух одно-два предложения о Румии. Говорили чётко и спокойно. Никто не плакал.

— Она была доброй женщиной. Она мне нравилась, — сказала Агнес.

— Она была полной женщиной. Она мне нравилась, — сказал булочник.

— Она была... я… почти не знал её, — произнёс я и бросил свой кусок дерева в яму.

Наступила очередь Болтуна.

Он вспорхнул с земли, пролетел несколько метров и сел прямо напротив меня. Несколько секунд просто неотрывно смотрел прямо в глаза, будто хотел, чтобы я что-то понял, и только потом заговорил.

— Румия была настоящим человеком, — сказал он хрипло. — Может, поэтому я не мог с ней говорить. Я появился в её жизни после того, как умер её муж, Олаф. С тех пор каждое утро она насыпала мне зерно и ни разу не закрыла окно. Благодаря ей я мог быть там, где должен был, но иногда я прятался на ветке и смотрел. Она подолгу сидела перед этим жутким портретом Олафа на стене. Просто сидела и плакала.

Он чуть подался вперёд.

— Когда-то один приезжий сказал, что мы в Ругенбрамсе не умеем любить. Это ложь. Даже здесь любовь возможна. Румия тому доказательство. И я тоже.

— Хорошо сказано, Болтун. Спасибо, — произнёс Герман Штраус. — Теперь могила будет открыта двенадцать дней. Пусть Ругенбрамс тоже скорбит.

Я промолчал. Только я один. Остальные, как слаженный хор, произнесли:

— Да будет так!

Мэр сбросил с себя чёрную рясу. Она осталась лежать на траве. Под ней оказался знакомый светлый летний костюм, в котором я видел его в день своего прибытия.

Жители стали расходиться молча, без слов.

— Идите, пишите вашу статью, — сказал Герман Штраус на прощание. — Нам правда интересно, что вы о нас думаете.

Я не ответил ему. Просто кивнул, не вполне осознавая, на что именно соглашаюсь.

Потом поискал глазами Хелле. Хотел — сам не знал чего. Слов, объяснений, прикосновения? Но успел заметить лишь, как край её платья скользнул между деревьями. А может, мне всё это привиделось…

***

Я поднялся в свою комнату. Было тихо, прохладно, но что-то изменилось. Я никак не мог понять, что именно. Подошёл к окну и распахнул его. Ветер ворвался внутрь. На этот раз без пыли, просто чистый воздух. Неужели кто-то приходил убираться? Я осмотрелся.

Стул был сдвинут. Совсем немного. Кровать стала другой, её металлический каркас посветлел. Ни от ржавчины или грязи, просто другой оттенок. Шкаф был приоткрыт. Не так, чтобы широко, всего на пару сантиметров, как если бы кто-то только что спрятался внутри. Я сглотнул, подошёл ближе, резко распахнул дверцу. Никого. Лишь мои вещи: несколько рубашек, пара брюк. Но задней стенки шкафа больше не было. Только старые обои.

— С этим надо просто смириться, — обречённо пробормотал я, глядя внутрь.

Позже Агнес принесла обед. Я набросился на еду: тушёная говядина, бульон, картофельное пюре, простой вкус настоящей еды. Потом сделал глоток обжигающего кофе.

Насытившись, я положил перед собой чистый лист. Пора было писать статью. В голове уже оформился план: я отвечу Ругенбрамсу его же языком, вежливо, прямо и достаточно зло.

Где-то в коридоре скрипнула доска. Так же скрипели ступеньки, когда я поднимался. Но шагов не последовало. Просто одинокий скрип, без последствий. Я подождал пару секунд. Ничего. Взял карандаш и начал писать:

«Ругенбрамсу интересно узнать мои чувства. Я разочарую вас всех: у меня больше нет чувств. Я оставил их там, на кладбище около могилы Румии Олафсон. Они ушли вместе с криком, который вы так все ждали. Вы дождались!

А теперь о важном: на похороны собралось человек тридцать. Много это или мало для такого городка? Я не знаю, и мне не хотят ничего говорить. Так что, если вы хотите что-то рассказать, приходите ко мне в трактир. Я вас выслушаю. Может, даже помогу.

Олаф, бывший глашатай, передал мне свою рукопись. В ней он рассказал, как выбраться отсюда — и для этого вовсе не нужно умирать! Я уверен, найдутся те, кто захочет покинуть Ругенбрамс. Я покажу вам дорогу!

Что касается самих похорон, то они были самыми странными в моей жизни…»

Я откинулся на спинку стула и невольно улыбнулся.

— Всё-таки я тебя сделаю, Ругенбрамс, — сказал вслух. — Вечно водить меня за нос ты не сможешь.

И тут же представил, как мэр подписывает новый указ: «Запрещается сообщать что-либо Эрику». Ну-ну. Послезавтра или послепослезавтра ему придётся придумать что-нибудь новенькое. Сначала вы довели меня до срыва. Потом унизили. Но теперь — моя очередь. Рано или поздно я всё узнаю!

Я взял лист, перечитал, и пальцы сами отпустили его. Он упал в том же положении, как лежал до этого.

На странице не было ни вступления, ни слов о рукописи, ни приглашения ко мне в комнату. Весь лист был исписан всего лишь одной фразой:

«Чёрт возьми, Эрик, поймай большую рыбу!»

— Сволочи… — прошептал я, стискивая пальцами бумагу. Смял её и принялся рвать на маленькие клочки.

И тут под окном раздался голос.

Громкий, внятный, без пауз:

— Новый указ! С завтрашнего дня каждый житель Ругенбрамса должен исчезнуть для всех остальных! Повторяю…

Я бросился к окну.

На улице стоял человек: длинные волосы, тёмный костюм.

— Стой… Что это значит? — растерянно выкрикнул я.

Глашатай сразу замолк, развернулся и испуганно убежал за угол.

Продолжение следует: седьмая глава появится здесь в пятницу, 5 сентября.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter

Глава 6. Вести Ругенбрамса

Уважаемый Герман Штраус ушёл, а я снова сел за письменный стол. Он был прав — о Ругенбрамсе я почти ничего не знал. Чистая страница передо мной вызывала тревогу. Я сидел и смотрел на неё, надеясь, что в голове появится хоть какая-то идея.

Но не приходило ничего. Единственное, что оставалось — открыть книгу Олафа и просто переписать её слово в слово. Он ведь мёртв, ему, по сути, всё равно.

Эта мысль вызвала почти физическое отвращение. И всё же, несмотря на это, в ней было что-то неожиданно соблазнительное, слишком простое решение, слишком лёгкий выход из тупика, чтобы не задуматься о нём хотя бы на минуту.

К тому же после удара молнии от книги Олафа уцелело не так уж и много. Если в этих обрывках сохранился хоть какой-то внятный текст, возможно, он сможет подсказать, в какую сторону двигаться дальше.

Я достал рукопись, начал осторожно перелистывать страницы и почти сразу понял, что толку в этом мало. На каждой удавалось с трудом разобрать по два-три слова, не больше.

И всё же нечто показалось странным. Несмотря на разрозненность, обгоревшие края и размытые чернила, местами эти фрагменты будто пытались сложиться в осмысленные фразы. Я прищурился, вчитался внимательнее и с удивлением понял, что могу разобрать следующее:

«Э… рик, обязательно сходи… и поймай… большую рыбу… Если ты… этого… не сделаешь, то… скоро… погибнешь!»

Сердце забилось сильнее. Это уже не походило на случайный набор слов, в котором воображение само дорисовало смысл — всё звучало слишком связно. Я с ужасом оглядел комнату, словно кто-то мог прятаться в её тени и следить за мной. Никого не было.

— Большую рыбу? Серьёзно? — произнёс я вслух.

Потом попытался понять, что с этим делать. Я никогда не ловил рыбу. И удочки у меня отродясь не было. Что же теперь, идти к морю и пытаться поймать рыбу голыми руками?

Вдруг пальцы нащупали две слипшиеся страницы. Я осторожно разъединил их, стараясь не повредить. На нижней было написано всего одно слово:

«Да!»

— В смысле, да? — спросил я. — Я даже плавать не умею…

И тут же неожиданно понял, что воспринимаю всё происходящее с пугающим спокойствием. Словно вся эта сверхъестественная чепуха каким-то образом стала для меня нормой. А вот обычные вещи, наоборот, начали казаться странными и неуместными.

— Не дождётесь. Я на эти глупости не поведусь! Сами ловите свою рыбу!

***

— Новый указ! — раздался за окном громкий голос, будоражащий утреннюю тишину. — В течение всего дня каждый житель Ругенбрамса обязан вслух и честно озвучивать всем встречным свои чувства и эмоции!

Я с усилием оторвал голову от подушки и приподнялся на локтях. Голова была тяжёлой, тело ломило после ночи на неудобном матрасе. Больше всего хотелось снова лечь и уснуть. Но за окном продолжал звучать голос глашатая — одно и то же, громко и настойчиво, как будто он намеренно пытался вбить свои слова в память каждому. Становилось ясно: поспать больше не удастся.

Взгляд заскользил по комнате в поисках хоть какого-нибудь циферблата — напрасно. Как вообще узнать, сколько сейчас времени? Ни часов, ни телефона, ни даже старого будильника под рукой. Я сосредоточился, пытаясь восстановить в памяти вчерашний разговор: мэр говорил прийти в редакцию… кажется, к девяти?

Так, стоп! Почему я уже мысленно согласился? Я ведь не хотел поддаваться, не хотел ввязываться в местные безумия. А теперь вот лежу, слушаю городского глашатая и переживаю, как бы не опоздать на работу. Я попытался убедить себя, что делаю это лишь из осторожности, но в глубине души понимал, что это далеко не вся правда.

Решив, что, скорее всего, как обычно, уже опаздываю, я рывком скинул одеяло и начал одеваться на ходу. С пола были подняты брюки, мятые, но, кажется, ещё сносные. Я натянул их, подпрыгивая на одной ноге. Наспех надел рубашку, даже не удосужившись нормально заправить её, и, не оглядываясь, стремглав бросился вниз по ступеням, перескакивая через две, а то и три за раз.

За барной стойкой, как ни в чём не бывало, стояла знакомая трактирщица.

— Здравствуйте, — пробурчал я, застёгивая рубашку.

— Доброе утро, дорогой! — воскликнула она с той же несокрушимой бодростью, что и вчера. — Я так рада вас видеть! Так рада, что у меня появился новый постоялец!

Я не успел даже ничего сообразить, как она уже шагнула вперёд и обняла меня так крепко, словно мы не виделись много лет.

— Как вы? — спросила она, отпуская. — Помните, сегодня мы обязаны проговаривать все свои чувства!

Я смущённо замер. Говорить о чувствах с кем-то, кого едва знаю, было последнее, чего мне хотелось. Но в её бодром, почти игривом тоне чувствовалось настойчивое давление. Я сразу вспомнил, где нахожусь… и что бывает в Ругенбрамсе за попытки игнорировать указы.

— Чёрт, — пробормотал я, собираясь с мыслями. — Ваши объятия… вызывают у меня определённое возмущение. Хотя, если честно, не такое сильное, как я ожидал.

То, что я произнёс это вслух, удивило меня больше, чем все местные странности вместе взятые.

— Я поражён, что сказал вам это, — добавил я. — Тем более что даже не знаю, как вас зовут.

— Агнес! — с готовностью представилась она. — Вот! Теперь мы знакомы!

— А можно узнать, сколько сейчас времени? И где тут можно достать работающие часы? Самые обычные.

— В Ругенбрамсе часы ни к чему. Здесь никто никуда не опаздывает! И это замечательно! — сказала она с радостной улыбкой.

— В каком это смысле? — недоверчиво уточнил я.

— А что вы сейчас чувствуете? — мягко спросила она, почти как профессиональный психотерапевт.

— Я чувствую… полное раздражение и ощущение, что меня пытаются обмануть. Только не понимаю, зачем.

Агнес замерла на секунду. Ни тени прежней наивной бодрости. Потом спокойно, почти осторожно проговорила:

— Сочувствую вам, но вы такой не первый и, увы, не последний. Скоро привыкните…

Она чуть наклонила голову и, прищурившись, всмотрелась в меня, будто пыталась понять, как далеко я готов зайти в этом разговоре. Но пауза длилась недолго. Вдруг её лицо прояснилось, и она, словно сбрасывая с плеч какую-то незримую тяжесть, резко сменила тон и тему:

— Хотите кофе?

Я покачал головой. Не потому, что не хотел, а потому, что опасался, что это может привести к возобновлению разговора о моих чувствах. Молча сунул руки в карманы. В правом, как обычно, лежал телефон. Всё такой же бесполезный и мёртвый. В этом городе он точно не зазвонит. Зачем я с собой его взял?

С усилием отогнал навязчивое желание снова взглянуть на экран, глубоко вдохнул, выпрямился, заправил рубашку в брюки и направился к выходу. На улицу вышел уже без спешки. Утренний воздух оказался прохладным и влажным. Я двинулся в сторону ратуши, стараясь сосредоточиться на предстоящем дне и решив не давать странностям местной жизни сбить себя с толку. По крайней мере тогда во мне ещё сохранялась уверенность, что это возможно.

Когда я проходил мимо булочной, её дверь широко распахнулась. Оттуда вышел бородатый мужчина в переднике. Он сразу заметил меня, широко улыбнулся и махнул рукой:

— Чувствую себя прекрасно! — выкрикнул он с такой бодростью, будто был действительно рад это сказать.

Я даже не сбавил шага. Развернувшись через плечо, негромко откликнулся:

— Чувствую, что мне абсолютно всё равно.

Похоже, он не расслышал мой ответ и лишь кивнул, глупо улыбаясь.

Меня внезапно осенила мысль: в указе ведь нигде не говорится, что о своих чувствах нужно сообщать так громко, чтобы тебя услышали. Что, если я буду говорить шёпотом? Формально правило будет соблюдено, а мне не придётся подчиняться абсурдным требованиям мэра.

Эта догадка подняла мне настроение. Я почувствовал лёгкость, почти азарт, и зашагал вперёд с уверенностью, которой до этого не было.

Сбоку от ратуши обнаружилось небольшое одноэтажное здание. Над его окнами аккуратно, из красного кирпича, была выложена ровная надпись: «Редакция».

Я зашёл туда внутрь и обомлел: посреди просторной комнаты стоял печатный пресс времён Гутенберга. Такие я видел только в учебниках, когда ещё учился.

Пресс был из тёмного дерева, с прямоугольной рамой на четырёх массивных опорах. Поверхность дерева была шероховатой, местами потрескавшейся.

Рядом с ним находился худощавый работник в белом, покрытом чернильными пятнами, халате. Примерно на уровне его плеч находился длинный деревянный рычаг. Мужчина почти повис на нём, прикладывая неимоверные усилия, чтобы повернуть несговорчивый механизм. В итоге рычаг поддался и медленно прижал плиту к бумаге.

Затем работник с таким же трудом вернул рычаг в исходное положение, выдвинул деревянный столик и аккуратно извлёк напечатанный лист. В верхней части страницы чётко выделялась крупная надпись: «Вести Ругенбрамса».

Наконец он заметил моё присутствие. Улыбнувшись, сказал:

— Вы как раз вовремя — ровно девять утра! Рад видеть вас, Эрик. До сегодняшнего дня я здесь всё делал сам: и материал собирал, и набирал его, и печатал. Меня зовут Йохан.

— А как вы узнали, что сейчас девять утра? — удивлённо спросил я. — У вас есть часы?

— Они нам ни к чему. Как и само время…

Возникла неловкая пауза. Он посмотрел на меня с лёгкой, почти ободряющей улыбкой. Глаза его при этом прищурились, уголки губ чуть дрогнули, будто он с трудом сдерживал неторопливое: «Ну?..» Но слов не последовало. Он просто ждал. Лицо оставалось доброжелательным, но в этой доброжелательности чувствовалась настойчивость. С таким выражением обычно смотрят на растерянного новичка, которому нужно сделать первый шаг.

Пришлось еле слышно пробормотать:

— Я… слегка удивлён.

Он удовлетворённо кивнул и продолжил:

— Но для вас пока будет понятнее, если мы обозначим этот момент как «девять утра». Скоро вы привыкнете…

Мой мозг отказывался это понимать. Как можно привыкнуть к жизни без часов? Мало того, что здесь не работает электроника...

Йохан словно уловил ход моих мыслей:

— Время — это человеческое изобретение, — сказал он, не отрывая взгляда от печатной формы. — Оно нужно, чтобы обманывать ваш мозг. Заставить его постоянно думать о том, что нужно что-то успевать, куда-то опаздывать или кого-то ждать…

Он на мгновение остановился и посмотрел на меня, словно хотел убедиться, что я слушаю.

— Но на самом деле всё вокруг устроено иначе. Жизнь не подчиняется минутам или часам. Она не делится на отрезки… Жизнь просто существует сама в себе. По крайней мере, так нас учил Свен Андерсен. И мы стараемся этому следовать.

Йохан молча достал раму с печатной формой и положил её на металлический стол. Движения были точные, видно, что делал он это не в первый раз. Он обмакнул кожаный валик в чернила, потом принялся неспешно прокатывать по буквенному рисунку внутри рамы.

— Возьмите блокнот и ручку, — сказал он серьёзно. — Идите на кладбище, там вот-вот начнутся похороны Румии Олафсон. Ваша задача — написать трогательную статью об этом событии. Но не забудьте описать и свои чувства. Вам крупно повезло, у вас есть редкая возможность рассказать о них всему Ругенбрамсу. А завтра мы напечатаем вашу статью в свежем выпуске.

— Что?.. — выдохнул я, не сразу найдя, что сказать дальше. Потом, наконец, добавил шёпотом: — Я крайне возмущён тем, что вообще должен писать о своих…

— Вижу, что вы пытаетесь сделать, — жёстко перебил он. — И это не сработает. Не надейтесь, что указ мэра можно выполнить формально. Так не получится, и в итоге вы умрёте. И нас всех это очень сильно огорчит.

Его резкость сбила меня с толку. Я опустил взгляд, словно провинившийся ребёнок.

— Понятно. Поверьте, меня это тоже очень сильно огорчит, — наконец выдавил я из себя. — А сейчас... пока только раздражает.

— Если вам интересно, то кладбище прямо за ратушей, — добавил он спокойнее. — Идите, все уже там.

— А вы сами разве не пойдёте?

Йохан тяжело вздохнул и ответил, тщательно подбирая слова:

— Мне, к сожалению, нельзя покидать редакцию…

Продолжение следует: седьмая глава появится здесь в пятницу, 29 августа.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter