Жду новый пост

Серия «Крипота»

Каждый вечер зажигались свечи перед ликами святых. Ликами восковыми, с запавшими глазами, с раскрытыми ртами. И немой крик этот, искрививший рты бесконечной ряды почитаемых и обожаемых, казалось вот-вот станет вполне реальным. Ванечка смотрел на иконы, и дурно ему делалось от осознания того, что со стариком Григорием он надолго, что его не заберут. Что не придут родители, не скажут:

- Собирай-ка, Ванька, вещи да поехали домой!

Вместо светлого, просторного дома, к которому он так привык, теперь тесная квартирка, пропахшая ладаном, сырая, темная. И в придачу к квартирке — нелюдимый родственник, заросший, запущенный, словно брошенный сад. Длинный, тощий, сухой. Старик пах хозяйственным мылом, носил штопанные-перештопанные вещи, хромал на правую ногу, разговаривал заискивающе, чуть пришепетывая. Старику хотелось, чтобы Ванечка истово молился, как он сам, стирая колени каждый вечер на досках пола. И каждое утро, кланяясь иконам, любуясь иконами, раскачиваясь из стороны в сторону. Ванечку пугали мертвецы на дощечках. Именно так, мертвецами они ему и виделись.

Они были повсюду. В спальне старика, в спальне Ванечки. В коридоре, над обеденным столом в кухне, над входной дверью.

- Чтобы никакая гадость не пришла,- говорил старик, глаза его увлажнялись.- Вот родители твои не верили, и где они теперь?

Ванечка молчал, размазывая по тарелке пшенную кашу. Мертвецы с икон рассматривали его, забираясь под кожу колючим взглядом, следили за каждым шагом. И всегда, почему-то знали, что он делает правильно, а что — нет, и, наверное, докладывали об этом старику. Потому в своей спальне Ванечка перед сном накрывал иконы, накрывал, когда старика не было дома.

- И где они?- спрашивал мальчишка, чуть оживляясь, когда разговор заходил про родителей.

- В темноте,- Григорий сурово сдвигал кустистые брови к переносице.- И не выбраться им оттуда, мучаются, бедняжки. Тоже так хочешь?

- Просто к ним хочу,- пожимал плечами Ванечка. Ему, далекому от мира старика, было невдомек отчего его родители плохие. Потому что мертвецов по дому не расставляли? Потому что свечи не жгли?

Старик поджимал губы, тяжело вздыхал. Что взять с мальчонки? Ему бы книжки читать, гулять во дворе с остальными ребятами, сытно есть да учиться прилежно. Сам разве таким не был?

Был, конечно. И молод был, ни одной юбки не упускал, про молитвы и не думал. Купить еды да выпить чего покрепче, прийти в гости к соседке хорошенькой, посмолить сигаретку после, приложить голову к точеному плечу. Прикрыть глаза, чувствуя, как она пальчиками кудри золотистые перебирает.

- Хорош собой ты, Гришка, жаль, что дурной, ничего серьезного с тобой не выйдет. А то я бы, я бы…- вздыхала женщина и убирала руку, не ведая, что Гришка пропал, влюбился.

Старик гнал прочь воспоминания. Дурной был ведь, на самом деле. Все потому, что родители его такие же были, как у Ванечки. Не понимали ничегошеньки. Вот и выросло то, что выросло. А если старик возьмется за воспитание мальчишки, то глядишь и получится из него честный, порядочный человек.

- Кашу доедай, да за чтение садись,- бурчал Григорий, понимая: в строгости излишней держать нельзя, но и послаблений давать не следовало. Ванечка читал, правда, читал то, что старик ему подсовывал. Мальчишка вздыхал, мыл за собой тарелку, отправлялся в спальню. Читал до обеда, а потом старик отпускал его прогуляться.

Погода стояла славная. Лето выдалось солнечным, однако не слишком жарким, без затяжных дождей, до школы еще целых два месяца. Ванечка бежал со всех ног к ребятам, с которыми успел подружиться.

Сопливый Толька хоть и шмыгал носом постоянно, и из носа у него показывались желто-зеленые козявки, которые он в рот тянул беспрестанно, но делился игрушками, с удовольствием играл в догонялки. Толька носил красно-зеленые сандалики, что вечно натирали ноги, потому перед догонялками снимал их и бегал босиком. Рыжеволосая Надя в догонялки не играла, говорила, мол, нельзя. Надя была бледненькой, веснушчатой, такой худой, что казалась полупрозрачной. Надя сидела на скамейке, тоже разувшись и запустив ступни в траву. Рассказывала про бесконечный круговорот больниц, скрипучих коек с железными пружинами, про злых медсестер, про болючие уколы. Ванечка толком не понял чем она болела, хотя и сама Надя, кажется, не знала.

Детвора постарше к троице почти не приближалась, держалась особняком и занимала участок двора с песочницей. В песочнице, конечно, они не возились, просто сидели рядом, разговаривали, время от времени бегали в кусты — курили, прячась от взрослых. Громко гоготали. Если в хорошем настроении были, то никого не трогали, если в плохом — пиши пропало. Ванечке доставалось за торчащие уши и щербинку между передними зубами, за вихрастые волосы, за старенькую одежду. Надю задирали из-за рыжих волос, обзывали Болячкой. Тольку дразнили за нос пятачком.

- Смотрите-ка, Четвертый,- улюлюкал Миша, нескладный подросток, словно сшитый из самых неказистых тел других подростков, тыча пальцем в Тольку. Тот сердился, даже плакал от злости и беспомощности: ведь обзовешь в ответ — получишь подзатыльник, полезешь с кулаками — наваляют так, что неделю с постели не встанешь.

- Уроды,- обижался Толька, размазывая слезы и сопли пухлыми ладошками по лицу. Четвертым звали потому, что его мама работала продавщицей в мясной лавке “Три поросенка”.

- И Ущербыш тут,- палец Миши перемещался на самого Ванечку. Правда, мальчишка не обижался. Как-то раз он не выдержал и пожаловался на обзывательства старику Григорию. Старик, отбросив свое набожное и правильное, сказал:

- Не обращай внимания, Ванечка, все суета. Ничего из того, что они говорят, правдой не является. А если бы и являлось, то не имело никакого значения. Все суета, Ванечка, все суета.

Мальчишка это почему-то очень хорошо понял и запомнил, попытался донести слова до Тольки. Толька ничего не понял, лишь в носу поковырялся.

Когда Ванечка возвращался домой, они со стариком ужинали. Старик потом садился за работу. Вырезал из дерева свистульки, красил их, продавал на местном рынке, возился с красками. А Ванечке позволялось немного посмотреть старенький телевизор. Сквозь помехи мальчишка смотрел на лица на экране и иногда они виделись ему такими же, как на иконах. Неживыми, восковыми, с запавшими глазами. Такими же во снах являлись и родители, а чей-то тихий голос уговаривал послушать старика, начать молиться, не покрывать иконы и будет Ванечке благодать.

Старик Григорий со временем перестал пугать мальчишку, Ванечка даже пожалел несчастного человека. Живет себе одиноко, семьи нет, друзей нет, только иконы и свечи. До гибели родителей, старика Ванечка видел лишь единожды, когда тот приехал к ним в гости издалека. Да и не был он стариком, на самом деле. Просто иссушенная, сморщенная кожа, как изюм, придавала схожесть с древним дедом, а борода и подавно.

Папа, который приходился братом Григорию, вскользь упомянул поездку в глушь. Григорий отправился туда после сильного потрясения и искал покоя везде, только не в самом себе. В дом к брату Григорий заявился уже косматым, чумазым, а в сумке его, обернутая в несколько слоев грязной ткани, лежала самая первая икона. Григорий любовно прижимал ее к себе и приговаривал, мол, вот оно, спасение от грехов, мрачных мыслей, всего того, что произошло. Папа Ванечки тогда головой покачал и пробасил:

- Ты, Гришка, как дурным был, так дурным и остался, ничто тебя не исправит. Что тебе эта намалеванная на доске дрянь посулила? Не икона вовсе, а носишься с ней, как со священным писанием.

- Не дрянь!- распалился Григорий.- Дрянь жена твоя, понесла невесть от кого, а ты выродка нянчишь и радуешься!

Ванечка толком не понял, почему мама охнула, посмотрела на побагровевшего отца, быстро увела мальчишку с кухни, уши ему ладонями прижала, чтобы не услышал чего ненароком. Григория спровадили из дома быстро, наказали больше не возвращаться. А теперь Ванечка сидел на кухне у нерадивого родственника, ел оладьи с вареньем. Никого, кроме Григория, у мальчишки не осталось. Бабушки с дедушками отправились на покой еще до рождения Ванечки, и фотографий родственников с отцовской стороны не осталось, но иногда ему снилось, будто добродушная женщина в платочке, покрывающим седую голову, сидит на лавке у покосившегося дома, лузгает семечки и улыбается, ласково глядя на мальчика. Иногда эта же женщина снимала платок, вставала с лавки, опускалась на четвереньки. Руки ее удлинялись, как удлинялась и шея, и ноги, голова проворачивалась, а затем женщина ползла к Ванечке, клацая зубами. Мальчишка просыпался среди ночи, тяжело дыша и вытирая лоб от холодного пота, замечал, что оставил икона непокрытыми, но вставать не отваживался среди ночи, прятался в одеяло, долго возился, засыпал ближе к рассвету.

Первое время приходилось совсем несладко. Ванечка много плакал, понимая, что родители не просто уехали, а их больше нет на всем белом свете. Когда голос во снах едва появился, поначалу он обещал вернуть родителей, воскресить, поднять из могилы, да не немыми покойниками, а краснощекими, теплыми, живее всех живых. Затем голос начал просить не покрывать иконы, ведь так безопаснее, так никто мальчишку не тронет, никто не протянет черную руку из-под кровати, не утащит в темноту.

Однажды Ванечка даже ответил голосу. Спросил чем так страшна темнота, где застряли родители, чем так она страшна для него самого. Голос принялся увещевать мягче и слаще прежнего, но не рассказал ничего толкового. Наверное, обрадовался тому, что на зов откликнулись.

Затем Ванечка стал замечать, будто бы голос слышится ему наяву. Когда гас свет в коридоре, когда старик отправлялся в свою спальню, запираясь изнутри. Голос просачивался сквозь розетки в стенах, просачивался сквозь щель между полом и дверью. Мальчишка рассказал об этом Григорию по утру, и старик обрадовался.

- Ванечка, милый,- зашептал Григорий,- ты даже не представляешь! Я так рад, так рад!

Мальчишка рассказал о голосе и иконах Наде и Тольке, последний пожал плечами. У него из родни верующей была только бабка, жившая за много километров от города. В церковь ходила, свечки жгла, молилась так, что весь лоб себе расшибла. Наверное, от того и померла. Надя же как-то странно покосилась на Ванечку.

- У нас есть дома иконы,- просто сказала она,- только они не страшные, красивые даже. Золотые такие, по ним пальцами проводить приятно.

Ванечка нахмурился.

- Золотые?

- Ага,- Надя кивнула.- У меня мама в церковь часто ходит, меня с собой берет. Только таких икон, про которые ты рассказываешь, я никогда не видела.

Ванечка тогда напросился к девочке в гости ненадолго, чтобы сравнить иконы старика и Надиной мамы. Каково же было его удивление, когда увидел их. Никаких раззявленных ртов, мертвых глаз, восковых лиц. Где-то в голове у Ванечки щелкнуло. Не богу молился старик, и не святым вовсе. Кому только?

Но пока голос, преследовавший во снах, утих, а Григорий перестал настаивать на ежевечерних молитвах, мальчишка вздохнул с облегчением. Он, конечно, хотел разузнать откуда старик раздобыл дощечки с жуткими образами, никак не решался. Хотя старик с большим воодушевлением подхватывал беседу, едва Ванечка что-то спрашивал. Только про своих родителей отзывался нехорошо и про брата покойного.

Дни шли своим чередом, голос совсем поутих, родители по ночам являться перестали, старик и вовсе отстал с наставлениями. Давал карманные деньги на жвачки, конфеты, прочие мелкие радости. Ванечка стал больше гулять, даже задирающие ребята перестали беспокоить. Он поделился этим с Григорием и тот, кажется, обрадовался.

- Все суета, мой хороший. Ничто не имеет значения, сотрутся в пыль каждый, кто тебя обижал или любил, хороший твой поступок и плохой. Все суета на этом свете,- произнес старик, кивая головой.

- А что имеет значение?- осторожно спросил Ванечка.

- Душа твоя и ее спасение. Потому молюсь денно и нощно, и тебе стоило бы.

Мальчишка отвернулся, не желая снова слышать про молитвы. Внутри него давно появился червячок сомнения, и с каждой минутой червячок этот превращался в огромного змея, сворачивающегося клубком у тяжелого сердца.

Когда Григория не было дома, Ванечка от скуки полез рассматривать фотографии. Поставил табуретку, взобрался, взял в руки увесистый альбом. Среди знакомых лиц родителей, он нашел и ту добродушную женщину в платочке, рядом с ней на лавке сидел пожилой мужчина с кудрявыми волосами. Ванечка вытащил фотографию, перевернул ее. Кривым почерком кто-то вывел слово “родители”. Ванечка снова вгляделся в лица на черно-белом снимке. Была там фотография девочки-подростка. Она стояла у цветущей яблони, явно не желая фотографироваться. И красивая женщина с темными волосами до пояса.

- Чего удумал?- гаркнул над ухом старик, вырвал фотоальбом, рассыпав снимки по полу, а вместе с ними выпали и пожелтевшие от времени бумажные конверты. Григорий неслышно вернулся домой и застал мальчишку с альбомом в руках. И как еще дотянулся ведь!

- Любопытно стало,- пристыженный мальчишка вжал голову в плечи, подумав, что старик его сейчас лупить станет. Григорий молча собрал снимки и письма, убрал альбом на место, велел слезть с табурета и больше никогда не прикасаться к тому, что убрано выше его роста.

- Раз там лежит, чтобы ты не добрался, значит, тебе оно и не надо!- прокаркал Григорий, гневно сверкая глазами.- Уйди к себе, не выходи до самого ужина!

Ванечка нехотя подчинился, хотя внутри так и свербел интерес. Ему ужас как хотелось добраться до писем, рассмотреть фотографии детально.

За ужином Григорий молчал, уткнувшись в тарелку с гречневой кашей. Молчал и мальчишка. Но затем заговорил.

- Дядя Гриша,- тихонько начал мальчишка, старик вздрогнул: Ванечка никогда прежде так к нему не обращался. Он удивленно воззрился на ребенка.

- Та женщина в платочке — моя бабушка?- мальчишка спросил и замер, ожидая реакции.

- Верно,- вздохнул Григорий.

- А человек рядом — дедушка?

- Верно.

- Почему мама с папой никогда не показывали их фотографии мне?

Григорий замялся. Снимок имелся один-единственный, потому что матушка не любила фотографироваться. Лишь тогда Григорию удалось уговорить родителей приземлиться на лавку и посмотреть в объектив.

Старик молчал, насупившись. Ванечка принялся размазывать кусок сливочного масла по тарелке.

- Я видел другие иконы, дядя Гриша,- мальчишка поднял на старика глаза.- Они отличаются от икон у нас дома.

Григорий продолжал хранить молчание.

- Откуда вы их привезли?

Старик прикрыл глаза.

Помнил, как отмывал руки и топор от крови, как спешно собирал вещи, как голосила матушка, не пуская его за порог. Кричала, что не даст его в обиду, помутила разум девка, Гришка не виноват ни в чем, только не женись. Она, она виновата, ведьма! И дочь ее ведьма, пусть прокляты будут до скончания времен и вовеки веков. Дочь ее и все, кто следом придут.

- Никто не придет,- одними губами произнес тогда Гришка и выбежал из дома, оттолкнув мать, та вцепилась ему в куртку на бегу, закричала.

Ехал он долго. Сначала до города, где купил билеты в железнодорожной кассе, потом на поезде, потом пересел в автобус, доехал до развалившейся станции, от нее через лес, по кривой тропинки, добрел до полузаброшенной деревеньки. Все помнил, а название места того — никак, хоть ты тресни. Просто посмотрел куда дальше всего ехать на картах и бросился. Попросился на постой к горбатой бабке, взамен на кров предложил рабочую силу, лишь бы не обратно. Бабка осмотрела его с ног до головы, сказала, мол, все у меня есть, ничего не требуется, рабочей силы подавно не ищу.

Уговорил кое-как дать переночевать, а ночью услышал возню. Приоткрыл один глаз, увидел, как хозяйка куда-то собирается. Тьма безлунная за окном, а она платок повязала, обулась. За дверь скользнула тенью, побрела в сторону леса. Гришку любопытство раздирало, потому он тоже оделся, по следу бабки пошел.

И вывела она его к черной башенке с куполом, сиротливо стоящей посреди поляны. Бабка ловко юркнула в башенку, несмотря на горб и преклонный возраст. Гришке бы одуматься, вернуться в дом, но раздирающее любопытство взяло верх. Вошел внутрь и как громом его поразило. Стояла хозяйка дома на коленях, перед алтарем со свечами, иконы целовала, молилась. Позади алтаря шевелилась тьма, ласковый голос благодарил за нового прихожанина. Бабка тогда повернулась к Гришке, криво ухмыльнулась, жестом подозвала к себе. Ноги сами понесли Гришку вперед и спустя миг он преклонил колени перед образами, смиренно выпрастал руки. И темнота вложила в ладони образ, велела вернуться к оставшимся родным, нести слово божье, просвещать неверующих.

- Божье?- переспросил Гришка.

- Божье,- отозвалась темнота переливом колокольчиков.- Тебе ли не знать, что дела праведные не при свете дня творятся и хвастаться ими нельзя? Потому здесь я прячусь, жду истово верующих, потому что при свете дневном верить просто, когда все дороги открыты и видно каждого как на ладони! Попробуй уверовать, когда тьма беспроглядная, когда волком выть хочется. Только тот, кто верит, найдет меня, как ты сейчас нашел! Неспроста сюда приехал, вижу. Спасения ищешь.

- Ищу,- глухо отозвался Гришка. Воцарилась тишина, а затем из-за алтаря заревел сонм голосов.

- И НАЙДЕШЬ! И ДАРОВАНО ПРОЩЕНИЕ БУДЕТ, ВЕДЬ ДЕЛО ТЫ СОТВОРИЛ НУЖНОЕ, НЕ ПОБОЯЛСЯ ПРОТИВ ОТЦА И МАТЕРИ ПОЙТИ!

Горбатая бабка тут же к полу припала, начала молиться сильнее прежнего. Гришка почувствовал, что обмочился со страха, что кровь прилила к ушам, сердце застучало как бешеное.

- БЕРИ, БЕРИ ИКОНУ! ДОНЕСИ СЛОВО МОЕ ДО БЕЗРАССУДНЫХ ОВЕЦ ЗАПЛУТАВШИХ! ПРИНЕСИ РАДОСТЬ ТЕМ, КТО МЕНЯ ПОМНИТ!

Гришка прижал к груди икону, зажмурился.

А когда глаза открыл, увидел Ванечку. Смешного, вихрастого мальчонку, который бубнил себе под нос что-то про родителей.

- Ванечка,- прошамкал старик, чувствуя, как внутри поднимается волна стыда, вины, исступленной злости на самого себя. Ребенок даже ухом не повел. Григорий на руки свои посмотрел. С того самого дня так и виделась ему кровь, которую отмыть все пытался хозяйственным мылом.

Кровь своего собственного отца. Кровь матери.

Слухи ползли, что соседка, с которой Гришка связался — ведьма проклятущая и дочка ее от самого нечистого рождена. Гришка не верил, слишком уж очарован был красотой, опутан шелковыми темными волосами, обласкан, пригрет. Дурным соседка его называла, да и пусть, пусть, ведь запускала руки в кудри, гладила, трогала, целовала сладко. Ходил почти каждый вечер к ней, приносил все, что мог только достать. Жениться хотел, деньги нашел. Брат его в город звал, работу обещал прибыльную, да как с красавицей такой расстаться хоть на неделю? И дочка ее радовалась, принимала как родного. Пусть не как отца, пусть, он слишком молод для отцовства.

Родители Гришки противились свадьбе, говорили одуматься, ведь они не первый год живут и, дай боже, не последний, видели что возлюбленная сына творила. Разозлит кто ее — без скота останется или урожая, порчу на смерть делала, детей губила, кровь пила у младенцев, чтобы молодой оставаться. Гришка сначала отмахивался, глупости какие, не при царе Горохе ведь жили, потом начал злиться.

Потом увидел, как его отец сам ночью к соседке пошел. Ревность в голову ударила, Гришка сам того не помня топор выхватил, побежал следом. Возлюбленная мертвая уже лежала, дочке ее отец по горлу полоснул ножом, которым поросят разделывал.

- Ты что же натворил! - побледнел Гришка. Занес топор. Дважды. Один раз над отцом, который, лопая кровавые пузыри на губах, выдавил из себя:

- Сыночек, ведьма…

Второй раз занес над матерью, раз уехать не пускала.

Брату Гришка сказал, что померли родители от болезни долгой, не справились, больно немощные стали под самый конец. Брат порывался на похороны приехать, Гришка запретил. Мол, схоронены давно, нечего туда-сюда тебе мотаться, могилы никуда не денутся, у тебя жена на сносях, вот-вот прибавление будет.

После поездки, Гришка дом продал, квартиру в городе купил, к брату наведался. Икону показать хотел. Думал, что у брата это тоже благоговейный трепет вызовет, да только тот ужаснулся, выгнал из дома и не велел больше гадость приносить эту.

- Не хотят слушать, не хотят,- шептали иконы, гримасничая и меняя образы в неясном свете свечей.- Пусть так, есть другие, помогай другим!

Вернулся Гришка с одной иконой и нарисовал другие, по образу и подобию. Выстроил алтарь в спальне, и за алтарем снова увидел тут шевелящуюся темноту. Вздохнул с облегчением, не зря старался. Раздавал иконы на рынке, где и свистульки продавал. Образы брали редко, чаще игрушками интересовались.

- Мои дети всегда найдут к тебе дорогу,- шипели иконы. То мужчина подходил с чернильными перстнями на пальцах, вбитыми под кожу швейной иглой, то женщина с котомкой, в которой звякали бутылки, молодые парни, с залегшими под глазами тенями и расцветшими фиолетовыми отметинами на локтевых сгибах. А то и дети, за пазухой которых сидели котята, и придерживали дети животных ладонями, с крепко зажатыми в них пачками спичек и острых лезвий. Отдав иконы, Григорий чувствовал небывалый прилив сил. Горы был готов свернуть. Нет-нет, да находил на дороге смятые купюры. Радовался, как дите малое, неразумное. Еды прикупить можно, красок на новые образа.

Когда брат с женой на машине разбились, получил денег столько, сколько за жизнь не видывал. Все до копеечки со счетов выгреб, в дом опустевший привел жильцов, каждый месяц забирал плату.

- Ванечке покажи, покажи,- науськивали голоса и Григорий нес иконы в спаленку, где теперь обитал племянник. Но ребенок пугался икон, покрывал их, отворачивался, морщился, жаловался на голоса и плохие сны. Темнота за алтарем росла, ширилась. Григорий не знал кто прячется за завесой, и в глубине душонки ему было страшно. Просто так не отпустят, просто так не дадут жить дальше. Совесть просыпалась тоскливыми вечерами, начинала прогрызать себе путь к разуму Григория, и он с ужасом понимал: то, что подначивало рисовать новые иконы, упивалось крепшей властью. И чем больше иконам молились, тем больше поощрялось то, что творилось под покровом ночи. Ему бы сжечь все дотла, вместе с собой, но совесть успокаивалась, когда голос из-за алтаря говорил:

- Прощен ты, прощен, отмолил свое, помог как следует, и помощь твоя не забудется, еще больше получишь, еще больше. Все, что тревожит - все суета, душа спасена твоя, все суета, ни одна гадость не просочится, спасен ты…

- Иди погуляй, Ванечка,- сказал Григорий, когда мальчишка доел, выпил чаю. Ванечка обрадовался, побежал собираться. Только выскочил в подъезд, как позади него замок щелкнул. Мальчишка не придал этому значения, побежал себе вниз по лестнице.

Когда Толька снял сандалики, чтобы начать играть в догонялки, Ванечка услышал громкий звон и треск. Он повернулся и посмотрел на окна квартиры старика Григория. Улыбка медленно сползла с лица.

Всепожирающий огонь вырывался из рам, лизал стены дома, оставляя подпалины.

Вдалеке заревела пожарная сирена.

***

Почитать другие истории, которые я не приносил на Пикабу, можно тут: https://t.me/its_edlzА это моя страница ВК: https://vk.com/itstyere

Бывали ночи как ночи, а бывали ночи - хуже некуда. Какое бы время года ни было, накатывала духота и становилось совершенно невозможно дышать. Злая луна заглядывала в окно, вопрошая:

- Ну, как, не помер еще?

А я смотрел на ее беззубый оскал из кратеров, на кольцо желтоватого света вокруг, и думалось мне, что лучше б помер. Сложно описать то, что происходило внутри в такие моменты. Точнее всего это бы описала фраза: “Не знаю, куда себя деть”.

***

Не имел привычки наблюдать за происходящим у соседей, но когда в такие ночи накатывало, я садился на кухне, налив в чашку воды, и смотрел. Почти у всех в окнах густая темнота, только в паре окон видел тусклые отсветы ночника, ядовито-розовые лампы для рассады, огни на уже наряженных ёлках. Метель смазывала картинки, поэтому мне казалось, что в спальне, где недавно уложили спать ребенка, кто-то стоял над его кроватью и делал движения руками, словно вязал на спицах.

Я допил воду, поставил чашку в раковину, к остальным. По чашкам можно посчитать сколько бессонных ночей получилось за последнее время. Ровно пять. Включил воду, перемыл их, поставил на полку. Побрел обратно в спальню, какое-то время посидел в интернете, пока дремота не навалилась на меня теплым, тяжелым одеялом, не смежила веки и не утащила за собой в глубокий сон. В нем мне виделась небольшая спальня. На кровати спал ребенок, но у ребенка не было ног, вместо них - обломки костей, рваные вены. Над кроватью стоял некто в темном балахоне с вязальными спицами и вязал что-то из еще уцелевших сосудов. Ребенок продолжал спать, а вязаное полотнище становилось все длиннее. Спицы постукивали друг о друга. Вязальщик приговаривал:

- Какой я хороший да пригожий, свяжу себе…

Что он свяжет я так и не понял, шепот едва различим. Я поднял глаза на Вязальщика, и сердце пропустило удар. Увидел неестественно длинные руки, выгнутые так, словно они переломаны. Две, три. Где-то со спины проклевывалась четвертая. Деформированная голова. Во мраке можно было разглядеть глаза, светящиеся белым. Не два, не три, их куда больше. Вязал, плакал.

- Зачем тебе столько глаз? - спросил я, еле двигая языком. Увидел как на том месте, где должен находиться рот, появилась широченная пасть с треугольными зубами. Пасть растянулась, опустилась ниже, с треском, нижняя челюсть распахнулась настолько, что через пасть открылся проход для чьего-то лица. Лицо начало продвигаться вперед, слышно как трещала плоть, как со влажным хрустом ломалась челюсть.

- Держи голову! - шипящее потрескивание. Лицо, появившееся изо рта, маленькое, деформированное. На месте глазниц - две темные прогалины.

Я вздрогнул и пришел в себя. Лежал на самом краю кровати, и голова моя свешивалась с постели.

***

Работалось после таких ночей тяжело. Сидел себе, носом клевал, а людям вокруг вечно что-то от меня нужно. В курилке немного возвращался в реальность, да только картинка из сна с лезущей из пасти головой отпечаталась под веками, кажется. Смотрел на коллегу, а слышал стук спиц. Сны про Вязальщика мне снились и раньше, только раньше он просто сидел в углу, жаловался на то, что лицо пропало. Потом снилось, будто Вязальщик бродил по подъезду, заглядывал в открытые двери опустевших квартир и ныл:

- Никого, совсем никого, как же выбраться-то?

Говорил он нараспев, то тонким голосом юной девушки, то звонким мальчишеским, то грубым, то надтреснутым, а то ими всеми сразу. Затем он раздобыл спицы. Вернее, сделал их из костей пожилой женщины, которая в моем сне плакала в коридоре и протягивала к нему руки. Вязальщик опустился перед ней на колени, взял за руки, проткнул ладони и вытащил две длинных, отвратительно-белых косточки. Вязальщик знал, что я за ним наблюдаю, а поэтому вытащил и повернулся. Пасть распахнулась, сломалась челюсть. Из пасти показалась женская голова. Она пробиралась наружу, длинные волосы сбились в один колтун, а из-за слюны выглядели липкими. Глаз у головы нет, рот порван от уха до уха. Пасть раскрылась шире, и голова с глухим стуком упала на пол.

- Без лица больно…

Шелестящий шепот затих.

***

- Это похоже на сонный паралич,- протянул Паук, стряхивая пепел в банку из-под кофе. Пауком его прозвали за высокий рост, длинные конечности, худобу и темные волосы. Темными были и глаза, как два маслянистых пятна смолы. Я был благодарен Пауку за то, что он не посчитал меня сумасшедшим.

- Всего лишь сны,- пожал плечами Паук.- Всем время от времени снится бредятина.

Потом затянулся и просипел:

- Жуткая штука, паралич этот, но в нем есть и занятное.

- Например?

- Ну, иногда мне видится, что стена у изножья кровати пропадает, остаются ветви деревьев, а между ними бродят тени. Дурацкая мысль пришла,- Паук улыбнулся.- Человек ко всему привыкает, вот и ты привык, возможно.

На балконе сидеть хорошо. С восьмого этажа открывался отличный вид на дома и деревья, подернутые инеем. Декабрь выдался чудесным. Днем - ясное небо, солнечно, морозно. По вечерам на холсте темного неба виднелись золотистые огни теплиц на другой стороне реки.

А ноябрь всегда страшил. Мрачный, слякотный, продирающий до костей лютым холодом. Освещение не спасало, мрак как будто поглощал весь свет от города и огни теплиц отдалялись.

- Больше похоже на то, что я, кажется, поехал кукухой,- я покачал головой, а Паук похлопал меня по плечу, мол, ну-ну, будет тебе.

- Можем еще рассмотреть вариант с квартирой.

- А что с ней?

- Нехорошая. Вот и видится всякое.

- Позвать священника? Свечку поставить?

Паук усмехнулся, потянулся за своей чашкой.

- Ты пробовал искать места из своих снов?

- В плане?

- Ну, посмотреть в интернете, вдруг твой Вязальщик на самом деле где-то бродит, например, в расселенных домах.

У самого выезда из города и правда имелись такие.

- Но, а вот женщина мне снилась, ребенок? Головы еще из пасти лезли.

Паук задумался.

- Тут уже не знаю, надо думать, а у меня сейчас котелок плохо варит после смены.

***

На ночь я решил выпить снотворного и проспал как убитый до утра практически без снов, только привиделось, что Вязальщик сидел в моей комнате, в самом углу и плакал, потому что спицы сломались, а значит его будут бить, истязать. Кто только такую образину пальцем решиться тронуть?

А когда я завтракал, и решил покурить в форточку на кухне, то увидел, что возле дома напротив, у одного из подъездов, стояло несколько машин, много людей собралось с цветами. Люди, одетые в черное, кое-где на снегу лежали красные лепестки.

Похороны.

Сейчас будут выносить гроб, наверное.

Вынесли. Маленький гроб.

Закрытый.

До меня вдруг дошло, что гроб вынесли из подъезда, где находилось окно, в котором я увидел Вязальщика. Могло ли так получиться, что хоронили ребенка из моего сна?

Я все побросал, быстро оделся и пулей выбежал из квартиры, на бегу кутаясь в шарф и напяливая шапку. Гроб грузили в машину, я стоял чуть поодаль и всматривался в тех, кто пришел на прощание. Убитые горем родители стояли с белыми лицами, глядя на машину, остальные присутствующие что-то тихонечко обсуждали. Я приметил одну пожилую женщину. Пестрый платок, пальто по размеру чуть больше, чем нужно.

Когда прощание закончилось и машины увезли скорбящих на кладбище, несколько человек, включая ту женщину, начали разбредаться по домам.

- Извините,- я подошел к ней вплотную. Женщина подняла на меня глаза, подслеповато сощурилась. Правая бровь рассечена надвое белесым шрамом.

- А что случилось?

Взгляд женщины прояснился. Она нахмурилась.

- Ослеп что ли? Похороны случились!

Я немного растерялся.

- Ну, это да. А кого хоронили?

- Свинота,- проворчала женщина.- Прочь пошел, горе такое, твоих расспросов еще не хватало!

Собственно, на что я рассчитывал?

- Кого хоронили-то? - вырвалось у меня и женщина замахнулась цветами, крепко зажатыми в правой руке, словно хотела наотмашь ударить.

- Ребенка хоронили! - гаркнула она.- Пошел отсюда!

Удара так и не последовало. Она опустила руку и, ворча себе под нос, двинулась прочь.

***

Паук налил себе чаю, сел напротив меня.

- Думаешь, что это ребенка из сна хоронили?

- Да, кажется.

Но собрались мы не поэтому. Месяц назад пропала наша общая подруга. Мы договаривались устроить киномарафон, Паук приехал первым. Яра не приехала. И больше не появлялась в сети. Подумали сначала, что, возможно, она элементарно заболела, заснула. Вот проснется и обязательно ответит. Только этого не произошло даже через пару дней.

Мы доехали до ее дома, зашли в квартиру. Там пахло сердечными каплями, крепким кофе, сигаретами. Мама Яры не находила себе места. Глаза красные, в правом лопнул сосуд. Рассказала, что Яра направилась к нам на киномарафон, перестала выходить на связь, домой ночевать не пришла. Мама Яры не стала с нами долго разговаривать, попросила уехать, мол, сейчас полиция приедет, пообещала позвонить или написать, когда появятся какие-то новости.

Мы обошли дом кругом, прочесали все рядом. До остановки мы шли, внимательно вглядываясь в каждого человека на улице - вдруг это Яра? Связались со всеми, кто мог знать о ее местонахождении, общались с мамой подруги. Поиски не дали никакого результата. Вернее, саму Яру не нашли, нашли связанный ею шарф в парке неподалеку от дома, нашли один ботинок, затем нашелся рюкзак. Совершенно пустой и перепачканный в крови. Ее мама выдала мне недовязанный свитер, который Яра готовила мне на день рождения, а Пауку отдали готовую шапку, чтобы уши в морозы не мерзли.

Через какое-то время Яру объявили пропавшей без вести. Потом нашли тело. Без лица. Признаков прижизненного насилия обнаружилось достаточно, а вот лицо снимали уже после того, как Яра умерла.

Паук стал частым гостем у меня. Мы подолгу засиживались на кухне и ломали голову над тем что случилось. Мы сидели и сейчас, ожидая трель домофона, грохочущий звук старого лифта, поднимающегося на мой этаж, звонка в дверь, быстрых шагов и жизнерадостного:

- Привет!

Я обернулся.

Тихое эхо.

Мне действительно показалось, что Яра произнесла: “Привет!” над самым ухом. Паук выпрямился, заозирался по сторонам. Ему было некомфортно, и мне показалось, что он тоже что-то услышал. Паук лег спать в большой комнате, на диване. До дома ехать далеко, да и засиделись допоздна.

***

В ту же ночь мне приснилось, что открылась входная дверь.

Шорк, шорк.

Так Яра ходила после того, как ногу сломала. Боялась еще какое-то время на нее нормально наступать.

Тапочками так, шорк.Шорк.

Открылась и дверь в мою спальню. Сначала появился стул, затем зашла незнакомая женщина с лицом пропавшей подруги. Лицо словно срезали с Яры, кое-как приклеили на незнакомку.

Шорк, шорк.

Поставила стул напротив кровати, села. А в углу - Вязальщик. Женщина пожилая, я видел это по ее рукам. Растрепанные волосы, отекшие ноги, как у сердечников. Серые носки в катышках, выцветший халат, кое-где в заплатах. Вязальщик достал из балахона спицы.

Стук, цок, стук.

Цок.

Вязальщик начал плакать, а женщина медленно повернулась к нему и сказала:

- Цыц! Чего разнылся? Сейчас закончим тут, пойдем в девятую квартиру, свяжешь себе…

Что он себе свяжет?

Опять ничего не понимаю. Маска начала сваливаться и я увидел шрам на брови.

- Все обещаешь, а забираешь себе!- обиженно прошипел Вязальщик. Женщина сидела и смотрела через глаза Яры, а я понял, что подруга не просто умерла, тело осталось в могиле, а она застряла в этом странном тягучем мире с вязкими снами. Вязальщик продолжил плакать, потом отложил спицы. Дал женщине связанные чулки, с которых сочилась кровь.

- Малы!- разозлилась женщина и ударила Вязальщика по рукам. Существо начало хныкать всеми голосами, которые ему только были известны.

- Чего ты ноешь? Смотри на него!

Она ткнула в меня грязным ногтем. На пальце кожа потрескалась.

- Запоминай! - зычно гаркнула женщина в маске. Голос знакомый.

Мне показалось, что за окнами занимался рассвет. И гости в моей спальне исчезли, как исчезает пушистая шапка с одуванчика и остается голый стебелек. Так и стул остался на месте, а с ним чувство опустошенности и бессилия.

***

Паук нашел меня на кухне. Я просто сидел и смотрел в окно, руки тряслись, ноги ватные.

- Что произошло?- с друга мгновенно слетели остатки сна.

- Вязальщик,- пробормотал я.- Он не сам по себе ходит.

Услышав про мой сон и оставшийся стул у кровати, Паук побелел, предложил прогуляться.

Морозный воздух моментально пробрался под куртку, куснул за щеки, оставил следы инея на шарфе под носом. Мы поехали на ярмарку, которую устроили в центре перед праздниками.

Красное и золотое, гирлянды, снег скрипел под ногами. На какое-то время сны забылись, я побежал тратить деньги на красивые открытки  друзьям. Паук бродил чуть поодаль, смотрел на шерстяные варежки со снегирями, улыбался прехорошенькой девушке, которая их продавала. Она закуталась в пуховую шаль до самых глаз и глаза ее были похожи на глаза Яры. Жгуче-зеленые, как ящеричная шкурка, сброшенная в траве.

Стеклянные елочные игрушки блестели, сверкали леденцы в хрусткой слюде. Засахаренные яблоки в шуршащих пакетах. Я решился прикупить яблок, настроил себя на то, чтобы вернуться домой и сварить компот, а из еды -  что-то сытное, горячее, густое. Славный суп да картошку запечь.

Продавала яблоки пожилая женщина. Брови сердито сдвинуты к переносице, правая надвое рассечена белесым шрамом. У меня сердце пропустило удар и яблоки, которые я набрал, полетели на снег. Женщина тоже меня узнала, рассердилась еще больше.

- Оплачивай теперь!- гаркнула она вороной и ее взгляд налился злостью.- Никто после тебя битые не купит!

Она была на похоронах ребенка. Я впопыхах достал деньги из кармана. Женщина протянула руки, и на ее ладонях увидел шрамы. Забрала деньги и я понял, что случайно отдал больше, чем нужно, торопливо запихнул яблоки в рюкзак. Женщина расплылась в довольной, но ядовитой усмешке.

- Вы сходили в девятую квартиру?- вырвалось у меня. Женщина побелела, поджала губы, начинала пугливо озираться по сторонам.

- Пошел отсюда,- прошипела она.- Пошел, пошел!

- Где Вязальщика раздобыла?

Пока до меня дошло, что я это озвучил вслух, женщина выбралась из-за прилавка и неуклюже засеменила в сторону ярмарочного павильона. Рядом курил охранник, она шла прямо к нему. Я нашел глазами Паука, подбежал, цапнул его за локоть и увел подальше. Охранник смотрел на меня, пока женщина что-то ему рассказывала, не торопился бросать сигарету и бежать за нами. Паук расстроенно цокнул языком, но согласился, что нужно сейчас же уходить.

Домой мы прибежали запыхавшиеся. У меня дрожали руки, Паук никак отдышаться не мог. Готовить обед настроения нет, так хоть компот сварили. Мы сели на кухне, поставили перед собой пепельницу, достали сигареты. Яра бы тут нам отвесила подзатыльники, не потому что курить плохо, а потому что курить на кухне - плохо.

- Мне кажется,- начал я, стряхивая пепел,- только кажется, никак не ручаюсь за достоверность, но наша Яра где-то застряла, а эта женщина воспользовалась этим, вытащила, заставила на себя работать.

- Вязать?

- Вязать,- киваю я.

- А где застряла?

Я отвлекся, глядя на тлеющую сигарету.

- Где-то между. Ни туда, ни сюда, осталась бродить в расселенных домах, пустых парках.

- Почему она тогда на монстра похожа стала?- удивился Паук.- Яра - красавица, а по твоим рассказам - чудовище жуткое.

- Не знаю,- я пожал плечами. У меня была мысль о том, что Вязальщик не по своей воле так выглядит, а потому что людей убивает, мучается.

Плачет же, хнычет, как обиженное дитя. Вяжет как будто через силу. Лицо еще это приклеенное на старухе из сна.

- Просто иначе никак не могу вообразить почему Вязальщик мне показался, дал себя увидеть,- пробормотал я.- Он пришел к тому, кого знал раньше.

Паук с натянутой улыбкой предложил найти старуху и с ней поговорить, а если не поговорить, то намекнуть на то, что головы ей не сносить, тогда-то беседа и польется.

- Да что мы ей сделаем,- вздохнул я. Что-то надо бы, конечно, но никак не придумывалось.

- Слушай,- как-то замялся Паук,- сонный паралич - еще куда ни шло, но подобное. Может, тебе стоит обратиться к врачу?

Я грустно кивнул, чувствуя, как тяжелеет сердце. Никак же я не мог показать Пауку свои сны, показать то, что видел Вязальщика в своей собственной спальне.

- Обращусь, обязательно,- пообещал я, чувствуя, как к горлу подступает комок.- Только давай найдем сначала старуху.

***

Ночью приснился сон, будто находился я в темной комнате. Окно во всю стену. Огромное, через него видно, как кружился снег, оседал на земле. Фонарь своим глазом с любопытством заглядывал в комнату, разрезал ее пополам желтым светом. Злая луна тут как тут на небе. На полу лежали люди. Неживые, сразу видно. Тела синюшные. У кого-то живот вспорот да зашит кривенько, у кого-то голова неприглядными стежками к шее приделана. И у окна самого, открыв свои жгуче-зеленые глаза, лежала Яра.

Я побрел к ней на негнущихся ногах, Яра меня узнала, даже чуть улыбнулась. Рот открыла, поговорить хотела, наверное, но ни звука не долетело. Лицо Яры исчезло с головы, я посмотрел в окно, а под фонарем стояла старуха со шрамом. Знала, что смотрю на нее, глядела, задрав голову. Держала в руках лицо Яры, улыбалась.

Проснулся я в холодном поту, а в углу, съежившись, плакал Вязальщик. Надрывно так, тоненько голосом выводил. Спицы на полу валялись. И вовсе не страшным он теперь казался. Уродливым только.

Я захотел подобраться поближе, Вязальщик вздрогнул, открыл пасть, и в ней я увидел лицо. Свое собственное. И существо исчезло.

А утром из девятой квартиры вынесли гроб.

***

Старуху мы с Пауком начали искать через бабулек, которые на рынке торговали соленьями, самодельными настойками. Осторожно спрашивали, мол, так и так, нам бы найти пожилую женщину со шрамом на брови. Наверняка же она туда заглядывала. Спрашивали у собачников, у ребят из лавок, где продавали засахаренные фрукты и выпечку. Пока бродили туда-сюда, стемнело. Удача нам улыбнулась на крохотном магазинчике, где круглосуточно продавали алкогольные напитки и сушеную рыбу. Пахло сигаретами, стоял запах немытого тела, гудели холодильники. Мертвая рыбина на витрине пялилась на меня единственным уцелевшим глазом. Женщина за прилавком устало нам улыбнулась, вздохнула:

- Лицеедку ищете, значит.

Мы с Пауком переглянулись, придвинулись поближе. Паук перепугался и обрадовался одновременно такой удаче.

- В старых домах за гаражами спросите. Там дед Таян есть, он эту ведьму давно знает, никак прищучить не получается у него, заразу такую. И Лицеедка там живет. Таян почти не спит, если сейчас пойдете к домам, встретите точно. Он часто прогуливается или курит в это время. С усами такой, смешной дядька.

- Лицеедка?- удивился я. В желудке появилось неприятное ощущение.

- Ага,- продавщица кивнула.- Она у меня Темочку украла, вернее, лицо его. Как лицо заполучила, так и власть над ним к рукам прибрала.

Паук смотрел на меня, и я понимал, что ему очень не по себе от такого разговора. Он сдвинул брови к переносице, и в его взгляде я поймал недоверие. Наверное, подумал, что я специально привел его к такой же умалишенной, как я сам. Женщина растерянно глядела на рыбину.

- Да только Темка бесполезен оказался, бродит теперь где-то, иногда у меня под окнами стоит. У Лицеедки как заведено - раз ты ей полезен, то служить долго станешь, на спицах костяных жизнь вязать для нее, из жизней других людей. А если толку ноль, то прогонит прочь. Маются они, ох как маются, бедняжечки.

Мне стало страшно. Ладони вспотели, по позвоночнику мурашки побежали.

- Наша подруга, возможно, сейчас у нее,- неуверенно подал голос Паук.- Как нам быть?

- Таяна найдите, говорю же,- повторила женщина.- Темочку он, конечно, никуда не отправил, да хотя бы из лап этой гадины вытащил.

Мы уже собирались уходить, как женщина бросила вслед:

- Только свои лица у нее не оставьте случайно. Не смотритесь в зеркала, если вдруг до ее дома доберетесь.

- Так убить бабку можно тогда,- хмыкнул Паук. Продавщица испуганно охнула.

***

Дед Таян оказался приземистым мужичонкой с пышными усами. Приземистый, лицо все в морщинах, пахло от него табаком и ладаном. Таян курил у подъезда. Дом старый, в три этажа, окна огромные. Вспомнилось сразу окно из моего сна.

- Чего тут шарахаетесь, детвора? Темень такая на дворе, спать давно надо бы,- Таян хитро сощурился, дал нам прикурить.

- Лицеедку ищем,- сказал я, а дед аж в лице поменялся.

- Чего сказал?- грозно переспросил Таян. Я повторил и добавил, что, возможно, она забрала к себе нашу подругу. Не стал только говорить, что могу стать следующим. Таян бросил окурок в снег, растоптал подошвой сапога.

- Дурная,- цокнул он и сплюнул.- Моих товарищей подъела.

Паук испуганно икнул.

- Подъела?

- Ну, зовет сначала, приманивает к себе тех, кто неупокоенным после смерти ходит. Никогда не зовет тех, кто своей смертью ушел. Зовет тех, кто устал, кто никуда деться не может. Те, что своей ушли, те лежат себе мирно. А потом ведьма бесов своих зовет, они лицо снимают и ей несут. Толку от бесов нет, только как посыльных использовать можно, пустоголовые они. Мои товарищи в больнице умерли, от болезни долгой. Хоронили их в закрытых гробах, безликими стали.

Таян тяжело вздохнул.

- Не дастся она вам, ребята. Не по зубам.

- Вы какого-то Темочку вроде как у нее забрали, освободили.

Я вспомнил еще про ребенка, которого видел в спальне, рассказал. Ведь вполне живой был, пока с него вязать начали. Таян потер подбородок.

- Сильнее сделалась, видать. Стала поедать тех, кто борется за жизнь, хворает, но не может уцепиться до конца и выкарабкаться.

- И чего теперь?- спросил Паук.

- Выкрасть лицо только получится,- Таян достал еще сигарету.- Больше ничем подсобить не смогу. Отвлеку ведьму, а вы проберетесь в квартиру. Только в ее зеркала не смотритесь, нельзя. Вытащит из зеркала отражение, а там и до настоящего лица добраться недолго.

- Там же болеть вроде как надо…

-С зеркалами страшнее,- покачал головой Таян,- отражения всегда работают против нас, это как изнанка. Найдет слабину и через нее болячку напустит.

Паук схватился за голову.

- А как ее отвлекать будете?

- Есть у меня кое-что, за чем охоту давно ведет старуха,- Таян усмехнулся и достал из кармана костяной крючок для вязания. Я обомлел, а Паук разозлился.

- Тоже покойников к вязанию приобщаете?- выпалил он.

- Не, есть кое-что поинтереснее в козырях.

Таян погладил крючок.

- Отобрал у другой ведьмы, которая себе с одного поселка на несколько жизней вперед навязала. Был соблазн прибрать к рукам да омолодиться, только вот,- Таян не закончил фразу, просто глядел на крючок.

- Что?- поинтересовался я.

- Раз про Лицеедку прознали, то и видели того, кто для нее вяжет. Вот таким стать в одночасье можно, ежели заиграешься. Однако из колдунов, которые к спицам призывает покойников, Вязальщики дурные получаются, агрессивные и вечно голодные.

Таян пригладил усы, нахмурился, глядя на крючок.

- Живет Лицеедка вон в том доме,- дед указал на дом через дорогу. В окнах не было света, словно там никто и не жил. Только на третьем этаже в угловой квартире тускло мигал ночник.

- Ее окно как раз,- Таян проследил за моим взглядом, закивал.- Раз свет горит, значит, дома старухи нет.

- Как так?- не понял Паук.

- Охочих до вещиц в квартире много, да и чужие бесы нет-нет, да и заглянуть могут. А раз ночник горит, то дома хозяйка, никто и не сунется. Только я знаю, что старухе в темноте лучше всего живется.

- Откуда ж знаете?- спросил Паук.

- Дак прожил я с ней много лет.

Я ужаснулся, а Паук поморщился.

- Просто Лицеедка не прощает ничего и никогда, вот и поплатились мои друзья за то, что я ей однажды насолил. Давайте, давайте, быстрее до квартиры ее идите.

Мы поблагодарили Таяна и двинулись к дому. Страшно было до смерти, я то и дело поглядывал на Паука, а он смотрел на меня. Наверное, каждый из нас хотел в последнюю минуту убежать и бросить все, как есть. Где-то глубоко в голове билась мысль о том, что я делаю это вовсе не для того, чтобы Яру спасти. Чтобы меня самого такая же участь не постигла.

В подъезде темнота кромешная. Мы достали телефоны, включили на них фонарики, добрались до нужной квартиры. Старая-старая дверь, покрашенная масляной краской, латунная ручка. Паук дернул за нее.

- Заперто.

Потом он тяжело вздохнул и сказал:

- Как-то не хочется мне туда идти.

- Так и мне не хочется,- я ухватился за ручку и дернул сильнее. Еще и еще, пока замок не выдержали и дверь не распахнулась. Паук замер в нерешительности, потом поджал губы, махнул рукой и первым в прихожую вошел.

Сердце мое сделало сальто в груди, а в желудке появилось неприятное ощущение. Такое появляется, когда предчувствуешь беду всем своим нутром, но мозг говорит - расслабься, чего тут бояться?

***

Квартира у Лицеедки оказалась более, чем странной. Множество коридорчиков и дверей, разбегающихся в стороны от прихожей. Спертый воздух со сладкой примесью гнили. На стенах развешаны маски. Звериные морды, карикатурные клоунские рожи. Из-за полумрака казалось, что маски кривляются. То улыбнутся, то печально прикроют глаза, то язык покажут. Свет фонарика выхватил одежду на вешалке. Вся в бурых пятнах.

Где-то вдалеке, наверное, в конце одного из кривых коридоров, горел ночник.

- Точно ли никого?- шепотом спросил у меня Паук. Мы шагнули вперед, и пол противно заскрипел. Большинство дверей оказались заперты, но за одной из них я успел увидеть стул посередине комнаты и груду тряпья в углу. Когда я закрывал дверь, тряпье начало шевелиться. Я захлопнул дверь, почувствовав, как волосы на затылке встали дыбом, ухватил Паука под руку и потащил его к комнате с ночником. Мне слышалось, словно кто-то шептал в ухо уходить прямо сейчас. Черт с ним, с лицом, брось все и беги, беги, пока еще можешь. Но я упорно шел к свету.

Просторная комната, напоминающая рабочий кабинет. Раскладушка стоит с наваленным на нее грязным постельным бельем. Стены оклеены газетами, сотни фотографий, груды книг прямо на полу. Пыль и паутина, пахло сыростью, плесенью. Гнилью.

У окна стоял заваленный бумагами письменный стол. Тетради, распухшие от газетных вклеек альбомы, письма. А на краю стола, подальше от бумаг - источник света. Не ночник это был вовсе, а толстые свечи, среди огарков и горелых спичек.

Быстрее, быстрее.

Вдоль позвоночника пробежали мурашки. Я огляделся по сторонам и увидел на стене плотную штору. Окна там быть никак не могло, поэтому я быстрым шагом пересек комнату и отдернул полотнище. Меня затошнило, а Паука и вовсе вырвало.

Человеческие лица, подвешенные на ржавые крюки.

Какие-то лица сгнили, какие-то были совсем свежими.

- Мать твою,- выдохнул я. Где-то скрипнул пол, хлопнула дверь. Я продолжал рассматривать кожаные маски, пытаясь среди них найти лицо Яры. И в какую-то секунду четко осознал - там, в полумраке кривых коридоров, кто-то ходит. До меня явственно донеслись звуки шагов. Они приближались.

- Как же без лица-то?- донесся скрипучий голос, не то мужской, не то женский. Я оцепенел от страха, обернулся на Паука. Тот замер. Тело налилось свинцом и я сам себе напоминал статую, застывшую перед жутким алтарем.

- Без лица больно,- продолжал скрипеть голос. Обладатель голоса копошился, бродил туда-сюда, вероятно, заблудился в коридорах и никак не мог понять где находятся чужаки. Иногда нечто останавливалось и замолкало. Голова шла кругом, я снова уставился на алтарь. И вдруг я увидел на нем морщинистое лицо с бровью, рассеченной белесым шрамом.

- Паук,- шепотом позвал я.- Тут есть лицо самой старухи!

Паук поднес дрожащие пальцы к лицу, протер глаза. Наверное, хотел окончательно убедиться в том, что все происходящее ему не видится в дурном сне.

То, что искало чужаков, издало тихий клекот, а затем грузно бухнулось на пол. Споткнулось? Снова шаги. Нет, не шаги. К комнате словно кто-то приближался на четвереньках. Оно прошоркало к повороту коридора, ведущего прямо к нам. Затихло.

Послышались звуки, похожие на сдавленные рыдания.

- Лицо, лицо, ай, как без него плохо! - прошамкало нечто. Я пошатнулся, задел рукой алтарь. И на пол, с легким стуком, упали две костяные спицы. Рыдания сменились недовольным утробным ворчанием. Слышно было, как прогибались доски пола под тем, что искало нас, и я знал, что оно вот-вот покажется в дверном проеме.

- Лицо,- просипел голос совсем рядом. Я повернул голову к двери и замер. Оно не смело зайти в комнату, что-то мешало. Поэтому оно просто застыло на четвереньках, принюхиваясь и злобно тараща на нас с Пауком воспаленные глаза. Паук побелел.

Существо у порога было грузным, отечным. Кривые ручонки, штук пять или шесть, тонкие и хрупкие, как крылышки у новорожденных птенцов. Обтянуты тонкой кожей, через которую я будто бы увидел косточки. Все тело, покрытое сине-фиолетовыми пятнами лоснилось от испарины. Остатки одежды в пятнах крови под проклюнувшимися руками. Лица не было. Раззявленная пасть с частоколом острых зубов, провал на месте носа. То ли Лицеедка сама становилась тем, кого заставляла на себя работать, либо кто-то снял с нее лицо и решил таким способом отыграться за все содеянное.

Хлопнула входная дверь.

Послышались еще шаги.

(продолжение в комментариях #comment_226504238)

- Вот придет он к тебе, скажет, мол, ну-ка, отдай кожу, как ты в этом случае запоешь?

Слушать Борьку было невыносимо с каждым новым днем. Раздобыл ему, значит, отец подшивку каких-то древних журналов, которыми еще при царе Горохе топить печи надо было, а не потомкам передавать по наследству. Сам Борька сказал, что выкупили за бесценок у соседки, Дарьи Петровны. Она все равно потихоньку с ума сходила, ей не то чтобы журналы, собственное отражение в зеркале скоро не пригодится. Я спрашивал почему не пригодится, а Борька хмурился, очки на переносице поправлял и говорил:

- Ты чего, совсем дурак? Помрет она скоро, а у покойников отражений не бывает.

Я рукой махал, спорить толку никакого нет. Борис начинал умничать и всем, кто мог слышать его на расстоянии хотя бы двух метров, цитировал краткое содержание статей с пожелтевших страниц.

- Да ничего я делать не буду,- буркнул я, завязывая шнурки. Борька нацепил олимпийку, замотался шарфом, сверху накинул куртку.

- Зря, наживую ведь снимать станет.

Я поднял на него глаза. Лицо плохо видно - Борис стоял спиной к окну, а день выдался солнечный. Только силуэт с поблескивающими стеклами очков.

- Борь,- едва сдерживаясь, начал говорить я,- я твои журналы сожгу к чертовой бабушке, если еще раз ты мне начнешь про кожевника этого рассказывать! Бред сивой кобылы же!

- Сам ты и бред, и кобыла сивая, и все остальное,- Борис ощерился.- Кропотливый труд какой проделан, собрать столько подсказок, фактов в толстенный журнал - не на математике в носу ковыряться.

- О чем болтаете?- долговязый Жека выглянул из-за вешалки. Пирожками запахло, и желудок заурчал. Сейчас те, кто на продленку оставался, в столовую потянутся. Зато нам можно идти домой с чистой совестью, обедать, и бежать к хоккейной коробке, поиграть, а потом снова домой, но теперь садиться за уроки. Благо до каникул осталось не так много, праздники еще скоро.

- Что ты скажешь, если к тебе кто-то подойдет и скажет - Жека, отдавай кожу свою?- вздохнул я, а Борис аж побагровел. Жека рассмеялся.

- Да кому она нужна, из нее даже ботинки приличные не получатся!

- Он не для ботинок ее снимать будет,- огрызнулся Борька. Не любил, когда его увлечения на смех поднимали. Впрочем, вообще никому не понравилось бы такое, просто Борис уже в печенках сидел.

- А для чего?- Жека, кажется, даже искренне заинтересовался.

- Чтобы надеть, прийти к тебе домой и сожрать остальных членов семьи,- Борис наметил в лице ученика параллельного класса нового верного слушателя.

- А как же я без кожи буду?- недоумевал Жека.

- Так и тебя сожрет. Жеку этот ответ совершенно не устроил, так как он нахмурился, и между его бровей появился неприглядный залом.

- Очень сложно выстроена цепочка потребления других организмов, кожу сними, носителя сожри, кожу надень, домой к носителю иди, ешь его маму, папу, мелкую сестру и кота.

Борька от такого даже растерялся, а я не выдержал и рассмеялся.

- Другого мотива не имеется? Какое-то примитивное существо,- Жека пожал плечами, пока я продолжал давиться смехом.- Нет бы себе занять место главы семьи, с утра яишенкой завтракаешь, на работу едешь, деньги получаешь, покупаешь что угодно. И лыжи новые, намарафеченные до глянца, которые дядь Саша подарил, тоже твои будут.

- Примитивное,- кивнул Борис.- Потому и страшное.

Пока мы шли домой, Борька все молчал, смотрел под ноги, хотя я видел, что его так и подмывало поведать о чем-то еще. Жека неумело дымил, кашляя после каждой затяжки. Уж очень ему хотелось понравиться девчонкам, а девчата нынче обращали внимания на тех, кто постарше. Либо выглядит постарше (тут мы втроем пролетали по этому пункту, генетика поступила с нами жестоко). Либо делает так, как делают те, кто постарше. Выпускные классы стайками толпились за спортивным залом, выкуривали по сигарете и ловили на себе заинтересованные взгляды. Не только девчонок, кстати, учителя тоже сильно интересовались. Кара миновала тех, кто выступал на спортивных соревнованиях, или наскреб достаточно серого вещества для городских олимпиад. Борька с олимпиад, однако, не вылезал, но щуплое телосложение, плохое зрение и белобрысые волосы, торчащие во все стороны, очков не прибавляли. С меня брать вообще нечего - четверть в школе, четверть по больницам. Жека был очень высоким, да тощим, нескладным, со странным чувством юмора. Собственно, надеяться не на что. Поэтому нужно компенсировать. Борис вот нашел отдушину в журналах.

Мы решили забежать к нему пообедать, а потом втроем двинуть до коробки. У Борьки дома было хорошо, светло. Квартира родителям досталась от бабушки со стороны матери, а та мадам была непростая, повсеместно заслуженная личность, вот и квартира под стать. Потолки высоченные, в комнатах эхо немного гуляло - простору много, мебели мало. Двинули мы на кухню, Борис достал из холодильника сковородку с остатками картошки, мигом на плиту поставил, огонь разжег. Масла подлил. Картошка ожила, заскворчала, к ней закинули сосиски, залили яйцом. Жека аж заныл:

- Запахло-то как, сейчас с голоду помру. Борька ему чайник вручил, велел воды набрать. На столе - вазочка с шоколадными конфетами, а в углу, за столом стопка бумажных изданий, перевязанная бечевкой. Да и какая стопка, до середины бедра мне доставала.

- Журналы что ли?- поинтересовался я. Показалось, что откуда-то издалека донесся стон, полный боли. Я дернул головой. Ничего не повторилось.

- Ага,- отозвался Борька.- Это я еще не просматривал даже, папа вчера принес.

- Я посмотрю?

- Конечно!- Борис обернулся и глаза у него заблестели от радости. Я осторожно развязал бечевку, взял в руки несколько верхних выпусков. Жуткие журналы, скажу я вам. Я был не очень-то уверен, что у них имелся широкий тираж, да и печатали, наверное, не в крупном издательстве, а в гаражах на коленке. Страницы неаккуратно сшиты, бумага плохого качества. Какие-то страшилища нарисованы. Заметки про них странные. Правда, это я при свете дня храбрился, и не в темной комнате это один разглядывал, а в компании товарищей. Ночное время суток всегда вносило коррективы. Днем ничегошеньки не страшно, залпом можно читать и смотреть что угодно. А вот ночью или вечером ветви деревьев за окном превращались в лапы чудовищ.

Вот заметка про заброшенный колодец, в котором можно было услышать как бесплотный голос рассказывает про твое будущее. Беда заключалась в том, что голос вещал так тихо, что пока разберешь слова, свалишься в колодец, переломаешься целиком и останешься в нем навсегда.

Вот заметка про безглазое существо, отдаленно похожее на человека, которое бродило в лесах, выслеживало палатки с туристами, и ладно бы тушенку вытаскивало.

Нет.

Кишечники.

Я почувствовал, что по спине пробежали мурашки.

- Как ты вообще это читаешь?- спросил я у Борьки. Он выключил огонь под сковородой, положил на середину обеденного стола несколько прихваток, водрузил на них сковороду, выдал каждому по вилке. Достал из холодильника кетчуп, захотел полить на картошку со своей стороны, да подскочил на месте от трели дверного звонка. Я сам сидел ни жив, ни мертв - очень неожиданно, да еще звук такой противный.

- Родители?- подал голос Жека. Борька замотал головой. - Рано еще, на работе они. Он пошел в коридор, тихонечко ступая на цыпочках. Трель не умолкала. Я никогда не любил таких внезапных гостей, особенно, когда все на работе. И вроде бы ничего не сделал такого, а казалось, что нагоняй принесли. Борька так же тихонечко вернулся, только теперь он был белее мела. В дверь продолжали звонить.

- Кто там?- отчего-то шепотом спросил я. Жека втянул голову в плечи, подобрался поближе. Он начинал нервничать, так как принялся кусать обветренные губы.

- С-соседка,- заикаясь, выдал Борька.

- А чего хочет?

- Ребят,- Борис опустился на табуретку. Трель оборвалась. С лестничной клетки донеслись крики.

- На ней местами кожи нет!- пролепетал Борька, снял очки, достал из кармана брюк платок, вытер лоб и сглотнул.

- Ты что несешь?- Жека тоже побелел. Я подался вперед, глядя то на него, то на Бориса, который задышал часто-часто от волнения.

- Тебе показалось, наверное.

- Не-а, идите сами и посмотрите.

Крики стали громче. Я на ватных ногах добрался до прихожей, посмотрел в глазок. Застыл, чувствуя, как внутри становится очень неуютно. Странное ощущение, страху пока места не было, а вот именно нечто неприятно зашевелилось в желудке. Волосы на затылке дыбом встали. Крики вдруг прекратились и воцарилась тишина. Я видел, что соседка лежит на полу. Видел, что открыта дверь в квартиру напротив и в квартиру сбоку - оттуда несчастная и пришла к нам, наверное.

Я смотрел на кровь, на влажно блестевшие оголенные мышцы. Руки выгнуты. Кажется, она умерла. Совсем не двигалась, только сосед из квартиры напротив, дядь Витя, суетился. Затем он скрылся у себя, но дверь так и осталась распахнутой. Наверное, ушел вызывать неотложку. Добрый мужик, в общем-то, Борька к нему в кружок ходил, стендовым моделированием занимался. Самому дядь Вите моделирование давалось с трудом, пальцы плохо гнулись, он их поджимал в кулак, прятал в длинных рукавах.

Тишина.

Неприятное ощущение в желудке усилилось. Затошнило от увиденного. Как вдруг несчастная резко подняла голову, посмотрела прямо на меня. Затряслись коленки, я отпрянул от глазка, бросился обратно на кухню.

- Видел?- спросил Борька. Я кивнул, кинулся к раковине и меня вырвало.

Темнело. До хоккейной коробки мы не дошли, слишком страшно было из квартиры высовываться. Даже не поели толком, перед глазами все борькина соседка появлялась. Жека поел, правда. Каждый из нас думал о том, что боялся озвучить вслух. Ведь закон очень простой: если об этом заговорить, значит все взаправду.

И пока мы так сидели на кухне, как мыши, боясь лишний раз пошевелиться, чувство тревоги нарастало. Оно усиливалось еще и тем, что никакой неотложки из окна мы не увидели, а тело из подъезда исчезло, закрылись двери, остались только следы на полу. Больше ничего не происходило. Радовало то, что если все происходившее на лестничной клетке я видел не один, то умом пока не тронулся.

Тишина.

Было в этой тишине что-то неправильное и гнетущее, что мне всячески хотелось заговорить, включить телевизор, радио. И это же, гнетущее и неправильное, заставляло молчать. В тишине этой звенело напряжение от наших натянутых до предела нервов. Казалось, что в подъезде слышались шаги.

Шорк, шорк.

Будто некто неспешно прогуливался от двери к двери, поджидая.

Шорк.

Я помотал головой. Мне больше всего хотелось выкинуть из нее навязчивые мысли про кожевника и то, что Борис про него наплел. Я позвонил маме на работу и попросил меня забрать от Борьки, потому что один ни за какие коврижки за порог не ступил бы. Жека навязался со мной, все равно по пути. Тут я даже осмелел: втроем, да еще и с мамой!

По испуганным глазам Борьки я видел, что он страшится того момента, когда останется один. Его родители возвращались всегда поздно. Он снял трубку, чтобы набрать рабочий номер телефона отца, но застыл, стискивая пальцы на оранжевом пластике и нервно теребя спиральный провод.

- Гудки странные.

Набрал номер. Они никуда не исчезли. Жека попробовал позвонить своим, та же история.

- Дай журнал, где про кожевника написано,- попросил я. Борис в ужасе вытаращился.

- Давай, давай, сам хочу прочитать,- поторопил его я. Борька встал, пошел в свою комнату, бесшумно миновав коридор. Вдруг что-то затаилось в подъезде и услышит малейшее движение?

Борька принес журнал, показал где именно искать заметку, сел и стал выжидать. В заметке и слова не было о том, что кожевник вдруг придет и скажет, мол, отдай кожу. Он просто приходил и снимал. Пока человек еще жив, разумеется, потому что иначе кожа станет неэластичной и надевать на себя будет проблематично. И кожу-то снимал для того, чтобы поскорее стать человеком. Не получалось только, но стараться нравилось. Еда же. Часто подменял одного из соседей в большом доме, а потом питался. На рисунке - продолговатое нечто, без волос на голове. Вроде и человек, а вроде и нет. Уши оттопырены, глаза глубоко посажены. Вниз от нижних век шли две черных полосы. Черный рот с частоколом зубов. Совершенно отвратительные руки с недоразвитыми пальцами, в новой коже такое не спрячешь. Скрюченные, с загнутыми ногтями. Тонкие ноги. И огромная пасть, которая вертикально расчерчивала грудную клетку и живот.

Я поежился.

В пасти тоже виднелись острые зубы. Откуда такое существо вообще появилось и почему пришло за борькиной соседкой, которой хранились журналы?

- Борь,- подал голос я,- а откуда эти журналы у соседки появились?

Борька пожал плечами.

- Вообще не знаю, просто предложила как-то отцу выкупить. Он знает, что я всяким таким увлекаюсь.

В дверь вдруг позвонили. Мы втроем на месте подпрыгнули. Сердце забилось часто-часто, а ладони вспотели. И меня осенило. Пальцы! Пальцы!

- Кого там принесло?- едва ворочая языком от страха, спросил Жека. Звонок повторился.

- Может, мама твоя?- опомнился Борька. Я посмотрел на настенные часы. Рановато для мамы, конечно.

- Надо глянуть,- Жека первым было пошел в прихожую, но я его остановил.

- Борь, где у тебя инструменты хранятся?

- Чего?

- Молотки, отвертки и остальное.

- Сдурел?- Борис нахмурился, однако проводил на лоджию и открыл шкаф. Я взялся за молоток. Тяжеленный.

- Зачем тебе?- Борька в недоумении глазел на то, как я протягиваю ему отвертку. Звонок повторился.

- Мы с тобой видели, что с соседки кто-то снял кожу. А если этот кто-то пришел снимать кожу с нас?

- Да брось, я же просто так шутил про кожевника,- нервно усмехнулся Борис.- Напугать вас хотел.

- У тебя не получилось,- вздохнул я,- а у того, кто бродит в подъезде - получилось.

Борька весь побледнел, скукожился.

- Думал, что мне показалось,- прошептал он.- Ты тоже слышал.

Жека промолчал, только схватился за разводной ключ.

- Давайте еще раз родителям позвоним,- проблеял он.- Или в милицию.

Звонок повторился.

- Идемте посмотрим,- Борька почесал в затылке, растерянно оглядываясь по сторонам. Что делать, куда бежать?

- Вдруг и правда мама приехала,- понадеялся я.

Однако в глазке Борька увидел лицо дядь Вити из квартиры напротив. Того самого, который суетился и я подумал, что он вызывал неотложку.

- Борис,- послышалось из-за двери.

- Приехали,- выдохнул Жека, прислонившись к стене и прижав к себе ключ.

- Борис, это ж я, чего не открываешь?

- Приболел,- просипел в ответ Борька севшим от страха голосом.- Заразный, вы что-то хотели?

- Дак ты журналами все хвастался, я решил зайти, одолжить почитать!- дядь Витя говорил бодро, весело, очень добродушно.

- Давайте я вам потом сам занесу,- Борька поджал губы.

- Я ж ненадолго,- тараторил голос,- отдашь и уйду. Я внимательно вслушивался.

- Понимаю, дядь Вить,- Борька даже деланно покашлял,- но температурю, как пришел после школы - сразу свалился, карантинная зона.

Сосед рассмеялся. Я отодвинул Бориса и сам посмотрел в глазок. Лицо как лицо. Хорошо, что мы включать свет не стали в прихожей, иначе дядь Витя заметил бы смену наблюдателя.

- Дак может я тебе чайку сделаю, а, Бориска?- продолжал сосед. Жека непонимающе уставился на дверь.

- Все есть, ничего не надо, спасибо.

Сосед переминался с ноги на ногу. Не уходил. У меня сложилось впечатление, что ему нужно было изо всех сил попасть к нам в квартиру.

- Температурить без присмотра плохо,- голос теперь зазвучал уже не так добродушно. Я почувствовал, что у меня мурашки по спине побежали.

- Да все нормально, не переживайте, - пролепетал Борька. Если дядь Витя и являлся кожевником, который прибил соседку, то быть отделенными всего лишь входной дверью от этого существа - так страшно, что у меня голова закружилась.

- Как тут не переживать,- голос становился настойчивее. У дядь Вити забегали глаза.

- Все хорошо,- продолжал отказываться Борис.

- Ну, бывай тогда, дружище,- сосед поковылял к себе в квартиру и мне стало намного легче дышать. Не он, да и мысль про кожевника слишком навязчива. Не бывает такого на всем белом свете.

Не бывает.

Я продолжал смотреть и увидел, что сосед дошел до своей квартиры, приоткрыл. Закрыл. Но сам остался в подъезде. Я отпрянул от глазка, а Борька, наоборот, прильнул, потом взглянул на меня и Жеку. Жестом показал, что нужно удалиться от двери. Мы ушли в самую дальнюю комнату.

- Он нас поджидает,- пробормотал Борька.- Знает, что мы видели. Знает, что я здесь не один. Сразу начал разговоры про журналы. И он знает, что мы знаем.

Жека испуганно икнул.

- Сдались ему журналы!

- Погодите,- я взял пару выпусков с борькиного стола, внимательно рассмотрел. Мне уже до этого бросилось в глаза то, что их будто наспех распечатали, лишь бы были.

- А если Дарья Петровна все напечатала сама?

Борька и Жека уставились на меня.

- Ну, смотрите, - я потряс журналом у них перед носом.- Никто так не печатает! На скорую руку же делалось!

- Как нам это помочь должно?- вздохнул Жека.

- Если допустим, что она печатала все сама, возможно, и всех этих существ она видела своими глазами. Сделала такие штуки…

- А те, кого она видела, узнали,- пробормотал Борька.- Поэтому и отдала журналы кому-то другому.

Он испуганно взглянул на нас.

- Отдала мне.

Щелк!

Свет погас, и квартира погрузилась в темноту. Только свет фонарей с улицы освещал комнату. В дверь вежливо постучали.

- Он так и выжидает,- прошептал Жека. Стук повторился. А затем в дверь затарабанили с такой силой, что мы вскочили на ноги.

- С петель сейчас слетит,- жалобно произнес Жека. Я кинулся к телефону, начал набирать рабочий номер мамы. Снова те странные гудки. Сердце стучало так, что еще секунда и оно вырвалось бы из грудной клетки. Жека просто осел на пол, прижав руки к ушам, чтобы ничего не слышать.

- Давай же,- я набирал номер снова и снова, ожидая, что соединение установится и услышу мамин голос. Я видел растерянное лицо Борьки, который силился, чтобы не заплакать от страха. Грохот продолжался еще какое-то время, а затем все стихло.

- Как его убить?- спросил Жека, отнимая ладони от ушей.

- Убить?- удивленно протянул я.

- Он не даст нам уйти отсюда живыми,- у Жеки задрожали губы.- Он знает, что мы знаем.

Бам!

В дверь теперь не просто затарабанили, такое ощущение сложилось, будто сосед пытается выбить ее всем своим телом, разгоняясь и врезаясь. Жека обхватил колени руками и теперь раскачивался вперед-назад, зажмурив глаза. Дико страшно. Я продолжал набирать номер. Тихий щелчок на той стороне провода.

- Алло?- в трубке послышался уставший голос. Я торопливо произнес мамино имя, попросил позвать к телефону.

Бам!

- А, это ты,- прошелестело в ответ.- Она ушла недавно домой, время-то уже.

- Как ушла?- прошептал я. Мама настолько рано никогда не уходила.

- Ну, вот так. 

Бам!

- Что-то случилось?- спросил голос в трубке. Я хотел было ответить, но снова щелкнуло и вызов прервался.

Бам!

Я начал набирать номер милиции. Тихие щелчки, не соединялось. Наверное, где-то авария, если свет вырубился и телефон не работал. Я старался гнать мысль о том, что нам специально все выключили. Хотел выманить из квартиры.

Бам!

- Что ему нужно?!- выкрикнул Жека. Его затрясло.

Бам!

Я оглянулся на окно. Четвертый этаж. Переломаемся, если прыгать вниз. Хотя я не знал что хуже - лишиться кожи и быть съеденным, или переломать руки-ноги, но как-то добраться туда, где могут помочь.

Снова тишина. Неизвестно сколько мы так сидели, прислушиваясь к каждому звуку. На этот раз никаких шагов в подъезде.

Свет дали. Борька и Жека вздохнули с облегчением. Мы услышали, как в дверную скважину вставлялся ключ. Борька первым побежал в прихожую, мы бросились следом.

- О, привет,- озадаченно сказал отец Бори, дядя Ваня, стряхивая с шапки снег,- чего такие бледные? Пораньше сегодня вырвался, но завтра придется задержаться.

Он закрыл дверь, разулся, прошел прямиком на кухню, полез в холодильник. Достал кастрюлю с супом, поставил на плиту, зажег огонь, а сам направился мыть руки.

- Чем занимались, молодежь?- спросил он, взял кусок мыла.- Там картошечки не осталось случайно?

- Не,- помотал головой Борька,- мы доели.

- Правильно, чего добру пропадать. Уроки сделали?

- Почти,- промялил Жека.- Журналы читали сидели.

- А, ну, это дело полезное, читать-то,- дядь Ваня закивал, намылил ладони.- Если домой расползаться не собираетесь, можем хоккей посмотреть.

Я все глядел на пальцы. Вроде ровные, обычные. Да и при упоминании журналов он не насторожился, не стал задавать вопросов про них.

- Суп будете?- дядь Ваня смыл пену, вытер руки, залихватски подкрутил усы, улыбнулся своему отражению.

- Будем,- кивнул я. Отлегло. Нам определенно не привиделось происходящее, но сейчас мы были в безопасности. Как будто все осталось очень далеко в прошлом или в дурном сне.

Да, дурной сон на троих.

Тепло и спокойно.

Дядь Ваня включил радио на кухне, и оно принялось рассказывать про последние новости. Запахло супом. Борька нарезал хлеб, налил воды в чайник. Звонок в дверь. Тревога снова накрыла с ног до головы, но борькин отец сам пошел открывать.

- О, добрый вечер, барышня,- сказал он и позвал меня. Я высунулся из кухни и увидел улыбающуюся маму. Волосы растрепаны немного, выбились из-под меховой шапки. Мама пахла морозом, терпкими духами, пальто снимать не стала, даже не вытащила руки из карманов. Жека выглянул в коридор.

- Ой, ура!- воскликнул он.- Домой!

- Да, да, заведу и тебя,- пообещала мама.- Вас подождать, пока поедите?

Неприятное ощущение в животе опять дало о себе знать, но я списал все на то, что день получился нехороший. Я махнул рукой, схватил рюкзак, который оставил на кухне еще за обедом, начал одеваться, обуваться. Жека последовал моему примеру, мигом замотался в шарф, накинул куртку. Борька слегка расстроенно пробормотал, мол, увидимся завтра в школе. Он устал и это было видно.

Когда позади закрылась дверь, мой взгляд упал на соседскую квартиру напротив, где жил дядь Витя. Интересно, он за нами наблюдает?

Мы спустились на первый этаж. Жека так радовался, что скоро попадет домой, аж перепрыгивал через одну ступеньку. Вышли на улицу. Мама шла впереди, и вдруг остановилась.

- Ты чего, мам?- спросил я, чувствуя, что нервы натягиваются до предела. Мама вытащила руки из карманов и мой взгляд невольно упал на ее пальцы.

Скрюченные, с загнутыми ногтями. 

Я обитаю тут: https://t.me/its_edlz - канал с историями, которые сюда не пощу;

https://vk.com/itstyere - для связи по озвучкам и любому другому сотрудничеству.

"Новая кожа" получила озвучку от канала Belfegor, поддержите чтеца, он очень старался!

https://youtu.be/dsqXblU0hjg

- Вдоль давай, точно не ошибешься.

- Что-то я не уверена,- пробормотала Машка, сверля меня своими огромными глазами, похожими на два стеклянных шара с гуашевым рисунком - настолько неестественно смотрелся цвет радужки.

- А если я коньки отброшу до того, как он придет? - девушка глядела на лезвие, зажатое тонкими пальцами. Все-то у Машки тонкое. Ножки, ручки. Сама полупрозрачная, на бумажную куклу похожа. А вопрос был адресован не мне, скорее всего, это нечто риторическое.

- Ты вроде сама говорила, что на просто кровь из пальца он больше не приходит. Машка поежилась. Вода в ванной пусть и теплая, но в комнатушке холодно. У Машки кожа гусиная, губы синие. Через белую мокрую футболку просвечивают темные бусины сосков. Если Машка встанет, то я увижу еще много чего интересного, ведь кроме футболки и трусов на ней ничего нет.

- Поперек - это баловство самое натуральное,- хмыкнул я.- Мы же серьезные люди.

Девушка не на шутку струхнула, но пыталась храбриться. От страха пришла и злость.

- Ах, раз мы такие рассерьезные, то сам бери и хреначь!- Машка бросила лезвие на бортик ванной, встала и вылезла на махровый коврик, где была рассыпана соль, потянулась за полотенцем.

- Маш, зачем вот ты так,- я покачал головой.- К тому же, твою кровь он знает, прикормленный.

- Иди-ка ты, - гневно выдала Машка, обмоталась полотенцем, заметив, что мой взгляд начал опускаться ниже. Недовольно фыркнула и ушла, оставив меня наедине с мутной белой водой, которую мы специально “подсластили” молоком и медом. Осталось крови добавить и на пару минут в несознанку отправиться, правда, раз Машка ушла, то придется изо всех сил стараться сохранить ясность разума. Я стянул джинсы, снял носки. Немного поколебался, прежде чем в ванну лезть. Но в воду-таки забрался. На левой руке вены видно куда лучше, чем на правой. Лезвие пошло как по маслу, при этом меня совершенно не заботит вопрос дезинфекции.

Кап.

Жуть берет.

Кап.

Капли в молочной воде становятся красноватым густым туманом.

Кап.

- Мальчиш-ш-ш-шка,- шипение донеслось со стороны раковины и позади меня одновременно.- Мальчишка умом не блещ-щ-щ-щет.

- Ага, да,- я прижал ладонь к кровоточащему запястью.- Показывайся уже.

За бортик ванной ухватились длинные грязные пальцы с острыми когтями.

- Ишь шустрый какой, - шипение теперь прямо у правого уха.- Я тебе што, собашка? Слушаться долшен, да?

Но послушался же. Вдоль позвоночника побежали мурашки. Вслед за длиннопалой пятерней показалось детское лицо с раззявленным ртом, где виднелись желтые зубы. Весь чумазый. Страхолюдина-то какая!

- Дело есть,- невозмутимо продолжал я. Таким нельзя показывать, что у тебя сердце сейчас в пятки уйдет, нужно держать образ до конца. Взгляд отвел только невольно, но все же старался краем глаза приглядывать за пришедшим. А то мало ли, каким исход нашей встречи получится. У подобных гостей когти как бритвы, а зубами легко кости дробят.

- Мальчишке нешего предлошить,- прошамкало существо, взбираясь на раковину и усаживаясь возле крана. Волосы на голове свалявшиеся, рот перекошенный, язык черный набок свисает. Это он только так говорит, мол, предложить нечего. Цену набивает. Я оскалился.

- Пожрать могу тебе сообразить, девочку красивую привести.

- На што мне девошка?- чумазый клацнул зубами и я поежился.- Младеншика ешли раздобудешь, тогда и разговаривать штанем.

После последней фразы мне захотелось оказаться где-нибудь очень далеко от этой зубастой твари, которая теперь перевесилась через раковину и тянула лапы к моему запястью. За вызов кровь полагается. Я молча подставил левую руку и существо, издав звук похожий на всхлип, присосалось к ране. Я же отвернулся. Машка заглянула ко мне где-то через полчаса. Вода в ванной совсем остыла, но я и не думал вылезать. Дурно и мерзко.

- Ну, приходил что ли?

Машка переоделась и футболка сменилась на домашнюю толстовку, заляпанную краской. В толстовке Машка рисовала и лепила маски из папье-маше, которые потом продавала в интернет-магазине.

- Приходил,- кивнул я, глядя перед собой.

- Чего попросил?

- Младенчика,- прошептал я. Машка побелела, присела на край ванны, достала из кармана толстовки пачку сигарет, зажигалку. А потом снова расхрабрилась.

- На-ка. И вылезай. Жопу застудишь, да и Санчес придет ко мне скоро, мыться попрется.

Я взял сигарету, щелкнул зажигалкой. Машка опустила крышку унитаза, пересела на нее. Серые штаны в таких же пятнах, что и толстовка.

- Драму развел,- Машка взъерошила свои короткие рыжие волосы.- Он у меня вообще просил крови из груди попить.

Я повернул голову в ее сторону.

- Знаешь ли, это еще куда ни шло. Не младенчика потребовал же.

- Вылезай давай, куда-ни-шельщик!

Пришлось послушаться, потому что судя по взгляду Машки, то она готова уже была затушить сигарету мне об лоб. Я кое-как обтерся, прошлепал по желтому линолеуму в свою комнату, миновав комнату Машки, где она зажгла ароматические свечи и поставила на подоконник лавовую лампу. В комнате напротив жил Цугцванг, высокий и неповоротливый детина. Не то чтобы он хорошо играл в шахматы, просто любое его действие приводило к ухудшению положения. Так и приклеилось.

Моя же комната была смежной с Машкиной и когда явится Санчес, гоповатого вида молодой человек с лицом, совершенно необремененным интеллектом, я буду слушать про их любовь. И на следующее утро, потягивая растворимый кофе с молоком на общей кухне, я увижу отпечаток коврового ворса на Машкиных острых коленках.

Цугцванг редко появлялся, он чаще всего ночевал у своей девушки, правда, о переезде в ее трехкомнатную, доставшуюся от деда, и речи не шло. Сначала, говорит она, нужно убедиться в серьезных намерениях, а потом уже съезжаться. Правильно говорит. И у Цугцванга намерения серьезнее некуда, где же еще сейчас найдешь сироту с трешкой? Я учился в университете, Цугцванг ни то ни сё: из университета его выгнали, с работой не очень-то получалось. У нашей соседки все было более или менее стабильно. Машка работала официанткой в кафе недалеко от дома, в свободное время рисовала и грезила о том, что станет не просто известной художницей - величайшей! Ну, дурного ничего в этих мечтах конкретно я не видел. Санчес вот возмущался.

- Все живут и звезд с неба не хватают,- говорил он, сербая чай. За этот звук мне хотелось размозжить его бритую голову. - Что бабе для счастья надо? Семья, муж непьющий, дети здоровые. А ты картинки малюешь.

Машкино лицо в такие моменты мрачнело и как-то резко дурнело. Из задорной, симпатичной девчонки, живущей в соседней комнате, она становилась злой, разочарованной незнакомкой. Тоже размозжила бы ему голову. Я спрашивал, мол, чего ты не бросишь эту ошибку эволюции? Мялась, стеснялась, глаза прятала. Ну, наверняка, причина имелась. И я надеялся, что довольно весомая.

Жили мы втроем (три пишем, один в уме - Санчес околачивался у нас регулярно, подъедая запасы из холодильника) ни хорошо, ни плохо. Нормально, если говорить о материальной стороне вопроса. И замечательно, если речь заходила о добрососедских отношениях. Самой первой в квартиру заселилась Машка, ей комната досталась от матери, ведущей не очень трезвый образ жизни, однако в моменты просветления мадам истово молилась и ходила в церковь. Машка жила у бабушки, с матерью не виделась практически. Все их общение, насколько я знал, сводилось к скупым телефонным разговорам, из которых Машка понимала, что мать еще жива. Цугцванг въехал после смерти дяди, простого работящего мужика. Сердце прихватило на смене, попросту не успели до больницы довезти.

У Цугцванга, в противовес его возлюбленной, семья многодетная, еще четверо детей подрастали. Дядя комнату именно ему отписал, общались замечательно. Ну, а третьим появился я после кончины двоюродной бабки. Родственников больше не было, кроме моих родителей. Маменька у меня строгая, контроль любит. Дышать иногда нечем от заботы чрезмерной. Кое-как, с помощью отца, вымолил свободный угол, хотя бы на время учебы. А потом надеялся сбежать еще дальше.

Мы с Цугцвангом и Машкой дружно переклеивали обои с унылого сероузорного на приятный беж, занимались обустройством общей кухни. Кухня у нас была самым важным помещением. Именно там говорилось о сокровенном за чашкой ли чая, за бутылкой ли вина. Какого-никакого, но вина. Там Машка мне и рассказала, как приближенному. Мол, у нее, у Машки, имеется прикормыш.

- Зверек, что ли?- уточнил я. Машка замялась.

- Ну, с натяжкой можно и зверьком назвать. Соседка поделилась занятной историей: нашла под одной из досок в полу своей комнаты маленькую черную книжку, похожую на молитвенник. Самое то, чтобы в карман положить и носить с собой повсюду - замечательный формат. Не слишком широкая, чуть вытянута, но на ладони умещается, даже на самой небольшой девичьей. Машка сначала не придала находке значения: полистала, удивилась тому, что бредятина написана какая-то. Забросила в шкаф, а потом вернулась к ней, чтобы изучить внимательно.

- Название-то есть?- поинтересовался я. Машка кивнула, судорожно вздохнула, залпом допила вино.

- “Как не потеряться в темноте”,- пробормотала она. Я улыбнулся.

- И чего там?

Машка потерла лоб.

- Еще приписка имеется на форзаце от руки. “Практическое пособие для тех, кто собирается играть в одиночестве, говорить с зеркалами и приглашать гостей.”

Соседка не стала долго тянуть, просто принесла книжечку на кухню и положила передо мной. И волосы на затылке зашевелились, когда я ее открыл. Гротескные картинки, бурые пятна. Вводная часть состояла из списка основных правил, перечня необходимых предметов для дальнейших действий.

- Перво-наперво играющему, говорящему и приглашающему нужно обзавестись проводником,- прочитал я вслух в самом начале, а Машка замахала руками:

- Не надо вслух. Я никогда вслух не читаю. Мало ли что.

Проводника следовало звать в кромешной темноте, обмазав лицо собственной кровью. Кромешная темнота, как я выяснил, когда нет разницы: с открытыми ли ты глазами или закрытыми. Если все сделать правильно, то через какое-то время можно почувствовать горячее дыхание и чужой язык слижет кровь с лица. Нужно дать молока, помимо крови.

- Мерзость какая,- поморщился я.- Зачем этот проводник вообще нужен?

Любопытство смешивалось со страхом, потому что картинка, изображающая проводника, демонстрировала уродливую лошадиную морду с выпученными глазами и высунутым языком.

- Как я поняла, если ее угостить кровью и молоком, то от других тварей убережет. Но дальше, в пометках, я нашла, что проводник чаще всего нужен для игр и бесед. Если приглашаешь гостей, то достаточно не приглашать в одиночестве, либо же круг из соли сделать. Да и просто рассыпанной на полу соли будет достаточно. Я нервно усмехнулся.

- Каких гостей?

Тех, кто за определенную плату мог выполнить желание. Тех, с кем можно побеседовать о всяком-разном, недоступном человеческому глазу, слуху и восприятию в целом. Раздел о гостях был третьим по счету в книжке, второй описывает различные игры. Приглашение можно совместить с игрой и тогда за желание не нужно будет расплачиваться. Но что-то мне подсказывало, что расплачиваться придется в любом случае.

- А что там с твоим прикормышем? Он тоже к гостям относится?- поинтересовался я, отодвигая книжонку подальше от себя. Машка кивнула, долистала до нужной страницы, хотела наоборот ближе ее положить, но я замотал головой. Соседка вздохнула, взяла книжонку в руку, повернула ко мне.

- Игнашка,- я заулыбался, глядя на лупоглазое детское лицо.

- И чего Игнашка умеет? Слушай, а у вас неплохо имена сочетаются! Машка и Игнашка.

Соседка почти что обиделась, но не стала на это отвлекаться.

- Много чего умеет,- буркнула она, сдвинула брови к переносице, отчего у нее появились заломы на гладкой коже.- Деньжат подбросит, на работе проблемы уладит.

По словам Машки этот гость стал для нее не просто гостем, привязался вроде.

- Дурища ты,- вытаращил я глаза.- Привязался, ага.

- Точно тебе говорю,- Машка как-то странно улыбнулась, но в ее взгляде я ясно увидел животный ужас.

- Он же ребенок совсем, никому не нужный, но ребенок.

- Маш, давно ли у тебя материнство взыграло?- я потер подбородок, а соседка побледнела. Глаза отвела.

- Беременна я.

В кухне повисла гнетущая тишина. Я думал, что соседка расплачется, начнет причитать. Но она просто сидела и смотрела в пол, поджав губы. Будто ей до смерти страшно и едва получается с этим самым страхом справиться.

- На аборт пойду. Санчесу ни я, ни маленький не нужен.

Я даже и не знал, что сказать.

- Он же вроде традиционные семейные ценности как раз продвигает?

Машка кивнула, забрала книжку и ушла к себе в комнату.

Я в тот вечер долго заснуть не мог. В углах комнаты мне мерещился жуткий Игнашка. То поскребется, то на стол залезет. А еще покоя не давала странная мысль: вдруг Машкина мать неспроста пила и церковь посещала в периоды просветления? И книжку эту специально спрятала, чтобы никто больше не отыскал. Начал думать о том, что я мог бы попросить у этого страшного ребенка. Деньги? Неплохо. Будут деньги, будет и все остальное. Куда потратить? Сначала машину куплю, пожалуй. Надоело в общественном транспорте трястись. Путешествовать отправлюсь. Незаметно для себя сначала задремал и провалился в глубокий сон.

Разбудил меня нечеловеческий вопль. Такой громкий и надрывный, будто кого-то заживо на части рвали. Я подскочил на кровати, бросился в коридор, куда выбежал и взъерошенный Цугцванг. Из его комнаты выглядывала насмерть перепуганная девушка, которая, видимо, не поехала ночевать к себе. Кричали из ванной и я, недолго думая, бросился туда, рванул дверь и замер: пол в крови. Зеркало. Да все в крови! В ванне полуживая Машка. Белая как мел, из одежды только мятая футболка и шерстяные носки.

- “Скорую”!

Цугцванг убежал за телефоном. Сам же я сел возле ванны, плевать, что в кровь. Как только Машка еще жива осталась? Стараясь не смотреть на нее, взял за руку и холодные пальцы слабо сжали мои.

- Маш,- зашептал я,- что случилось-то?

Случился выкидыш. Ну, это Машка так сказала. Из больницы она вернулась через несколько дней, осунувшаяся, пахнущая хлором и лекарствами. И в тот же вечер на сайте, где соседка выставляла свои картины на продажу, купили одну из них, причем, за баснословную сумму. Машка бросила работу в кафе и целиком посвятила себя творчеству. Она быстро восстановилась после неприятного инцидента. Выкидышем это у меня язык назвать не поворачивался. У Машки поменялся взгляд, манера разговора. Я не мог уловить что именно изменилось, а потом понял: она стала растягивать шипящие согласные, совсем редко - пришепетывать.

Иногда, приходя домой с университета, я слышал, как соседка с кем-то разговаривает в ванной комнате. На ее фразы собеседник отвечал скабрезным хихиканьем, скребся, тихонько рычал. У меня сердце в пятки уходило. Садился есть, хотя кусок в горло не лез. Через какое-то время из ванной выходила Машка. Перепуганная насмерть, бледная-пребледная, но вместе с тем довольная, улыбающаяся. Меня это вводило в ужас и заставляло не на шутку волноваться за Машу. Особенно после случая с больницей. А один раз я возьми да и ляпни:

- Хочу твоего прикормыша увидеть!

Машка нахмурилась, спрятала руки за спину.

- Не бойся, ничего плохого не сделаю ему,- заверил я и почувствовал как от нахлынувшей жути задрожали коленки под столом. Мне почему-то вдруг представилось, что Игнашка сидит там и через секунду вцепится в ноги.

- Я его раньше на кровь из пальца звала,- начала виновато оправдываться Машка,- а теперь надо иначе как-то звать. Не приходит на меньшее.

- Вены порежем,- нервно усмехнулся я. Машка, впрочем, согласилась. И, собственно, первый этап знакомства закончился тем, что Игнашка запросил младенчика.

Отсидевшись какое-то время у себя и убедившись в том, что никакой прикормыш не поджидает меня в шкафу, под кроватью или под столом, я выдохнул. Пока не пришел Санчес, нужно поговорить с Машкой. Она возилась на кухне. Делала бутерброды, заваривала чай.

- Маш,- позвал я, замерев в дверном проеме. Соседка обернулась.

- Чего?

- Дай мне ту книжонку полистать ненадолго,- попросил я. Машка напряглась.

- Зачем?

- Да просто так,- пожал плечами. Машка помрачнела, как мрачнела всегда, едва Санчес заводил свою пластинку о женском счастье. Соседка отложила в сторону нож. На плите начинал свистеть чайник.

- Не дам.

Если честно, то я думал, что Машка без проблем одолжит книгу на какое-то время. Я действительно хотел почитать, ну, и заодно поглядеть нет ли там способа отвадить мерзкого Игнашку от нашей квартиры, от соседки. Да и разузнать все про эту книжонку, сколько экземпляров было напечатано, кто вообще взялся печатать подобную гадость?

- Почему?- тихо спросил я. Чайник уже надрывался, но Машка словно не обращала внимания на этот звук. Снова взялась за нож.

- Да просто так. Иди, Санчес уже поднимается. Как с маленьким, честное слово.

И немного обидно даже. Раньше делились всем и вопросов не возникало зачем да почему. Я привозил от родителей домашней еды, с радостью угощал и Машку, и Цугцванга. Машка тащила с работы. Не остатки после клиентов, а то что реализовать не успели. В такие вечера мы устраивали посиделки с гитарой и разговорами до утра.

- Ну, ладно.

Я развернулся и направился обратно в свою комнату, включил ноутбук. Нехорошее предчувствие поселилось внутри: Машку общение с прикормышем до добра не доведет точно. Наверное, книжку спрятала так, что никто, кроме нее, найти не сможет. Поисковик на запрос “Как не потеряться в темноте” внятных результатов не выдал. Обрывки постов в соцсетях, цитаты из художественных произведений, перенаправления на страницы, посвященные видеоиграм. Однако. Внимательно проверив посты из первой категории, я наткнулся на записи трехлетней давности умершего пользователя. Последний пост от его жены, мол, скончался ночью от сердечного приступа. Комментарии с соболезнованиями от неравнодушных. Листаем ниже, ниже. Фотография со знакомой мне книжкой и подпись: “Кто-нибудь знает, что это за хрень такая?”.

Как я выяснил, информации о книжке данный человек раздобыл немного. Экземпляров оказалось тринадцать. Я невольно улыбнулся. Он нашел всего три. Автора у книги не было, но зато в двух других найденных, умерший обнаружил заметки от руки, сделанные тем же самым почерком, что и в его экземпляре. Помнится, в Машкиной тоже имелись такие заметки. Какие-то страницы он отсканировал и приложил к постам. Несколько из раздела приглашений, другие - из части про игры.

“Для игры в чаепитие потребуется круглый стол с длинной скатертью. Скатерть надлежит выбрать такую, чтобы все пространство подстолья было скрыто от глаз играющих. Количество игроков: четверо. На столе должны быть пустые чашки, одно блюдце. На него наливают кровь и молоко. Допускается небольшая свеча, но лучше играть в темноте. Ведущий (выбирается по жребию), насыпает в чашки красную чайную заварку и черную соль. Если все сделано верно, то пятый присоединится к игрокам за минуту до полуночи. Он будет сидеть под столом. Вставать во время игры запрещается. Залезать или просто заглядывать под стол запрещается. Пятому можно задавать интересующие вас вопросы, от одного человека - один вопрос. Ответы конкретны и точны, переспрашивать не нужно. Игру можно закончить, перевернув все чашки дном вверх. Если пятый не уходит после этого, а начинает просить угадать его имя, начинайте отгадывать. С рассветом пятый уйдет сам.”

Мне стало немного не по себе. А если все же встать, что сделает этот пятый игрок? Воображение начало рисовать не самые приятные картины. Да и вообще, сидеть в темноте с кем-то враждебным под столом - так себе развлечение.

“Для того, чтобы пригласить Паяца, нужно повесить над входной дверью один медный бубенец и одно сердце любой птицы, пронзенное цыганской иглой. Паяц выглядит как высокий красноволосый мужчина с лицом, скрытым за расписанной деревянной маской. Паяц приходит в любое время ночи, в дома, где шумит праздник. За свои шутки он возьмет половину бокала молока и меда, куда вы добавите кровь и клок волос. Нельзя просить Паяца снять маску. Нельзя давать ему в руки музыкальные инструменты. Перед своим уходом, Паяц объявит время последней шутки. Над ней нельзя смеяться, иначе Паяц останется у вас навсегда или заберет с собой одного из гостей.”

По спине пробежали мурашки.

“Для игры в салки, нужны минимум шестеро. В салки играют в темноте, но допускаются три свечи, они ставятся у окон. Для игры выбирается помещение, в котором недавно оплакивали покойника. Игру следует начинать через минуту после полуночи. Одному из играющих завязывают глаза шарфом или платком, окропленным кровью. Отныне он Слепец. Чтобы поймать других игроков, Слепец должен ориентироваться на свой слух. Повязку снимать нельзя. Когда Слепец услышит, что к шагам остальных игроков добавился цокот копыт, нужно выкрикнуть свое самое заветное желание. Цокот исчезнет, игра закончилась. Желание исполнится в скором времени. Если продолжать играть после появления цокота, то придется тянуть время до рассвета. Если вы поймали одного из игроков до появления цокота, Слепцом становится он и право загадать желание переходит к нему.”

Я просмотрел еще несколько подобных инструкций, не стал надолго задерживаться на разговорах с зеркалами, хватит и прочитанного. Ни слова об о том, как отвадить таких гостей. Мелькнула мысль: нужно просто убираться из квартиры подобру, поздорову. Хлопнула входная дверь и я дернулся. Почувствовал, как бешено заколотилось сердце. Санчес о чем-то громко разговаривал, но я не разбирал ни слова. Щебетала Машка, хихикала и ненадолго замолкала - они целовались. Затем снова слышался ее голос. Веселый, радостный. Они возьмут приготовленную еду, чай, и уйдут к Машке в комнату.

Не имея никакого желания слушать вообще хоть что-то происходящее за стеной, я вышел в коридор, накинул на плечи куртку, обулся и покинул квартиру, благо идти всегда было куда. Они затихнут примерно к часу ночи, можно пока заглянуть к родителям, отвлечься от прочитанного. Или посидеть в каком-нибудь приятном месте. Временным пристанищем для меня стало небольшое кафе, где вкусно кормили за недорого. Глядя на остальных посетителей, я и думать забыл про книжку, про машкиного прикормыша. Кстати, прикормышем можно было и Санчеса назвать.

По пути домой я зашел в круглосуточный магазин. Купить всякого-разного, вроде яиц на завтрак, молока, хлеба. Тихая снежная ночь. Сейчас можно сделать чаю, повтыкать в ноутбук часов до двух, отправиться на боковую. Завтра никуда не надо, по большинству предметов у меня уже имелся “автомат”. Пусть на сессии другие развлекаются. Ключ в замке повернулся практически бесшумно. Дверь же отворилась со скрипом. Я зашел в прихожую и тут же из своей комнаты выглянула перепуганная Машка. Она куталась в толстовку, удивленно хлопала глазами.

- Я думала, что ты с ночевой к предкам,- проблеяла она, осторожно подступая к ванной и прикрывая дверь, из-за которой в полумрак коридора падала полоска света.

- Просто до кафе прогулялся,- я поставил пакет с покупками на пол, снял куртку.- Как дела?

- Дела-делиш-ш-шки,- донеслось до меня. Машка вытаращила глаза и дверь в ванную захлопнулась совсем плотно. Я застыл на месте, а соседка шумно сглотнула.

- Ты чего, Игнашку опять позвала?- спросил шепотом, боясь, что прикормыш услышит. Из ванной, впрочем, не долетало больше ни звука. Куртка Санчеса висит на крючке, значит, никуда не уходил.

- Не боишься, что твой возлюбленный лишит тебя удовольствия цацкаться с уродцем?- я почему-то разозлился. Дикая ситуация, невероятно нелепая при этом. Неглупая вроде девушка, а с таким созданием связалась. Нет, не с Санчесом. Пусть он мне не нравился, но с его присутствием можно смириться. Это человек и самое страшное, что он при мне делал - включал блатняк на телефоне и, глупо улыбаясь, открывал бутылку пива глазом.

- Игнашка не уродец!- прошипела Машка, поменявшись в лице. На секунду мне показалось, что в ней стало куда больше от прикормленного гостя, чем от прежней веселой и задорной соседки. Дверь в ванную приоткрылась. Из-за нее появилось чумазое лицо, перепачканное кровью. Я непонимающе уставился на Машку, а потом как кипятком окатило.

- Мальчиш-ш-шка умом не блещет! - визгливо засмеялся Игнашка.

- Он младенчика перехотел, да, Маш?- наклоняясь к пакету, пробормотал я. У Машки задрожали губы, она всхлипнула и завыла. Игнашка же, оскалившись и показав все свои желтые зубы, начал осторожно двигаться в мою сторону. Я схватил упаковку молока и быстро забежал в кладовку, заперся изнутри. Машка продолжала выть, а прикормыш скреб когтями по косяку. Он шипел, мерзко подхихикивал. Проводника Машка не вызывала, теперь, наверное, решила и с солью не заморачиваться, если уж гость из ванной выбрался. Раз проводника не стала звать Машка, то его позову я. Благо кромешной темнотой располагаю, а в кармане джинсов всегда таскаю с собой перочинный нож. Игнашка стал скрестись в дверь. Приговаривал:

- Один человечишка за ночь хорошо, а два - ишо лучше!

Машка всхлипывала, начала молиться. Прикормыш зарычал на нее.

- Хорош-ш-ш, девошка! Хватит!

Я полоснул ножом по ладони и захныкал от боли, стиснул зубы. На глазах слезы выступили. В фильмах как-то все иначе выглядит обычно. Обмазал лицо кровью. Машка продолжала молиться, прикормыш орал, визжал, колотил в дверь кладовки. Но соседку не трогал.

- Проводник!- закричал я, стараясь перекрыть вопли снаружи.- Нужен проводник!

Вскрыл ножом упаковку молока. Ног я не чувствовал от страха, а руки тряслись так, будто я несколько недель не выходил из запоя.

- Проводник!- громче прежнего выдал я и меня обдало горячим дыханием. Звуки из коридора словно обрубило, кладовка по ощущениям - расширилась. Темнота, кромешная и густая, вместила в себя кого-то большого и неповоротливого. Я отчетливо слышал как этот кто-то возится, шумно дышит. Пахло немытым телом, сыростью. Длинный, мерзкий язык облизал моё лицо. Горячо. Воняет тухлыми яйцами. Прежде чем меня вырвало, успел выплеснуть молоко из упаковки на пол. Но не услышал как оно разлилось по полу.

- Надо гостя убить, Игнашку,- хрипло произнес я. На ответ, если честно, не особо надеялся.

- Убить кормящего,- прошелестело откуда-то сверху. Хорошо, что я ничего не вижу. У меня сердце оборвалось.

- Я...Не могу,- пролепетал я. Звуки с той стороны кладовки возвращались. Игнашка верещал, соседка как заведенная читала молитву.

- Тогда просто иди,- прошелестело снова и дверь открылась. Я выбрался в коридор, прижимая к себе окровавленную руку. Игнашка, у которого лицо из детского превратилось в морду ощерившегося зверя, скакал вокруг Машки. Если раньше его тело отдаленно напоминало человеческое, то теперь я видел скрюченные длинные лапы, изогнутую спину с выступающими позвонками. Игнашка передвигался на четвереньках, бешено мотая головой на удлинившейся шее. Тело черное, гниющее. Прикормыш слепо уставился на меня пустыми глазницами, клацнул хаотично растущими зубами. Они покрывали даже внешнюю сторону пасти. Посмотрел куда-то вверх, утробно зарычал. Машка, седая и обезумевшая, продолжала талдычить молитву. Я юркнул в ее комнату. Вопреки моим ожиданиям, книжку соседка спрятала не так уж и хорошо: задвинула на полку к самым обычным, между кулинарной и словарем синонимов. Выбежал обратно в коридор, оделся, стараясь не смотреть на Игнашку и соседку. Обулся и пулей вылетел из квартиры.

Машку утром увезли в известное учреждение, положенное в данной ситуации. Ее нашел Цугцванг, который приехал от своей девушки. Больше никого и ничего, за исключением полусъеденного Санчеса, в квартире не обнаружилось. Полицейские, прибывшие на вызов, сначала шутки шутили, а потом увидели труп и замолкли. Ну, так Цугванг рассказывал. Непонятно, ушел ли прикормленный гость с рассветом или соседка-таки одолела его молитвами. Учитывая, что Машка никогда набожностью не отличалась, склоняюсь все же к первому варианту.

Я перебрался к родителям, уговорил их избавиться от комнаты. Продали, с трудом, но продали. Цугцванг не особенно расспрашивал о причинах резкого переезда: его волновал свой собственный. Девушка дала добро на совместное проживание и он торопливо собирал пожитки, пока она не передумала. Комнату сдал. В моей же теперь жил одинокий парень с котом и двумя декоративными крысами. Впрочем, не настолько он и одинокий, раз кот имелся. 

Машкина комната закрыта на замок, никому не сдается и не продается. Цугцванг, с которым мы иногда общаемся в соцсети, пару раз говорил, что арендатор жалуется на странные звуки из ванной. Но цена за аренду не слишком велика, поэтому жалуется, но никуда не съезжает.

Практическое пособие, по сути украденное у Машки, лежит у меня в шкафу. Я его прочитал от корки до корки, возможно, потом отсканирую и поделюсь информацией с миром, однако вести беседы с зеркалами, играть в игры или приглашать гостей с ее помощью, не тороплюсь. Соблазн велик, но всегда вспоминаю Машку.

Как темнело, мрачнело лицо, когда Санчес начинал говорить о картинах и о семье. Как она превращалась из Машки в кого-то чужого и оттого - пугающего. Как она хотела стать художницей.

Приходите в гости:

https://t.me/its_edlz

https://vk.com/itstyere

Оранжево-желтый луч ползет по узорчатым обоям. Ладонь приложишь и можно почувствовать эти узоры кожей. Они выпуклые, шероховатые. Я протягиваю руку и веду пальцем по завитушкам, складывающимся в странное подобие цветка.

Стена немного прохладная и я задерживаю пальцы, пытаясь вобрать в себя всю эту прохладу.

Мне нестерпимо жарко. Температура под сорок. Одеяло тонкое, потому что совсем без одеяла нельзя, сразу колотит от озноба.

Веду пальцами дальше. Больше заниматься нечем. По телевизору идет фильм, который я видел уже сотню раз и решил, что смогу посмотреть сто первый, но надоело на десятой минуте. Наизусть знаю все диалоги.

Я честно пытался заснуть, но стоило провалиться в дрему, как мне виделась чья-то белая голова без лица. Она смотрела на меня через дверной проем и ухала по-совиному. В другой раз голова появилась из-за штор и сказала:

- Ку-ку.

Ровным, спокойным голосом. Мне сделалось страшно и дурно от накатившего ужаса, я распахнул глаза и с облегчением выдохнул.

Мама разговаривает по телефону на кухне. Болтает с кем-то обо мне, точно знаю. У мамы есть такая привычка: набирать подруг и разговаривать о том, что больше всего беспокоит. Выговаривается. Болел я часто, потому мама звонила подругам часто.

Потом она принесет мне жиденькое картофельное пюре, чтобы не пить на голодный желудок таблетки. Есть совершенно не хочется. После пюре будет чай с нарезанными в него дольками апельсина и лимона, кусочками яблока. Черный, крепкий, в прозрачном заварочном чайнике. И я буду смотреть на полусолнца апельсина, красную кожицу яблок, которая от заварки станет почти что бурой.

Закатный свет заливает комнату, делает её как будто немного меньше. Кажется, что сувенирные статуэтки смотрят на меня с жалостью, часы словно приглушают тиканье. Пахнет старыми бабушкиными духами. Гвоздичными, пряными. Мыльными и пыльными одновременно. Мама каждое утро наносила несколько чайно-желтых капель на запястья, мазала за мочками ушей и самую малость - на затылочную впадинку под волосами. Запах странный, но я его считал донельзя уютным. Особенно вкусно он раскрывался, когда мама заходила с мороза в прихожую, торопливо снимала шарф, стряхивала снег с каштановых волос, улыбалась мне. Быстро начинала разуваться. Молния на сапогах вжикала вниз, мама распрямлялась, отправляла пальто в шкаф, сама становилась перед зеркалом. Торопливо хватала расческу, немного растирала щеки и румянец на них становился только сильнее.

Я снова провожу пальцами по обоям. Раздается тихий “шурх”. Не от моего соприкосновения с темно-коричневой обоиной, потемневшей от времени, а от того, что в соседней квартире кто-то тоже ведет рукой по стене. Конечно же, стены не настолько тонкие, чтобы это расслышать, потому я списываю появившийся звук на помутнение рассудка из-за тридцати девяти с половиной.

Дремота наваливается большим плюшевым котом, смежает мне веки мягкой лапой. Тело расслабляется и тонет в кровати, внезапно ставшей вязкой.

Мне снится наша отзеркаленная квартира. Если в нашей кухня находится справа от прихожей, сразу прямо большая комната, слева по коридору ванная и крохотная спаленка, в которой лежу я, то здесь все с точностью до наоборот.

Я иду по темноте сразу в спальню. Под моими ногами скрипят старые доски. Пол немного пружинит, обои отходят от стен, оголяя потрескавшуюся штукатурку. В спаленке у стены навалена куча гниющего тряпья. Мне почему-то хочется разобрать эту кучу. Но тряпье оживляется, едва я подхожу чуть ближе. Понимаю, что за тряпье я принял кого-то сгорбленного, прислонившегося к стене. Из кучи поднимаются две тонкие черные ручки и начинают карябать стену. Пальцы цепляются за отслоившиеся обои, тащат их вниз. Получается тот самый “шурх”. Куча тряпья начинает возиться, из нее появляется серое лицо. Как будто вылепленное из глины, на щеках и лбу даже имеются вмятины от рук скульптора. Глаз нет, две прогалины. Носа тоже не имеется. Но есть рот. Он растягивается широко-широко, оголяя почерневшие зубы-иголки.

Вздрагиваю и просыпаюсь. Постель подо мной мокрая от пота. Пододвигаюсь к краю кровати, укутываюсь в одеяло и опускаю ноги на теплый пол. Босиком иду до кухни и мама поворачивается ко мне.

- Подожди минутку,- говорит она в трубку,- ты чего?

Она изумленно смотрит на меня. Потом изумление сменяется испугом.

- Почему босиком?- ахает мама.- Я перезвоню.

Мама кладет телефон на стол, идет ко мне. Обеспокоенно заглядывает в глаза, щупает мягкой ладонью лоб. У меня не получается ничего сказать.

Врач “неотложки” - хмурый мужчина. Он проходит в комнату, ставит возле кровати чемоданчик и неожиданно его лицо становится добрым, глаза лучатся радостью.

- Ну-с,- деловито произносит врач приятным голосом,- что же мы так разболелись, юноша?

Голос низкий, чуть-чуть хриплый. Мне не хочется говорить, но вяло рассказываю о том, что недавно катался с горки вместе с друзьями, потом играли в снежки и строили ледяную крепость. Вокруг расставили снеговиков, чтобы они охраняли крепость в наше отсутствие. Врач внимательно слушает, обследует меня. Мама стоит в дверях и мне кажется, что она вот-вот расплачется. После укола становится очень легко и хорошо.

Я с удовольствием съедаю порцию пюре, устроившись в мягком кресле. Обхожусь без таблеток после укола. Мама меняет постельное белье. Фильм давно закончился и теперь крутят мультфильмы. Снова начинает клонить в сон. Мама забирает тарелку, уносит на кухню, возвращается, укладывает меня в кровать. Я обнимаю ее за шею и зарываюсь лицом в волосы. Запах духов смешался с шампунем, теперь он и гвоздичный, и горько-миндальный. Так себе сочетание, но мне нравится, я стараюсь запомнить его получше.

- Посидишь со мной?- шепотом спрашиваю у мамы и она кивает, улыбаясь. Сначала, правда, уходит на кухню. С возвращением чувствую табак и холод. Выходила на балкон покурить.

Мама гладит меня по голове, засыпаю.

Снится, что встаю и выхожу в подъезд. Лампочки горят тускло, мигают, грозясь вот-вот погаснуть. Стены в черной плесени. Иду к двери соседской квартиры. Она испещрена трещинами, такими, какими покрывается земля в долгую засуху. Дверная ручка проржавела, а из замочной скважины сыпется песок. Заношу руку и стучусь. За дверью проносится едва уловимый “шурх”, что-то щелкает. Вижу в дверном глазке свет. На меня смотрят.

- Ты кто?- спрашиваю я.

- Похорони меня, тогда скажу,- отвечают мне шелестом сухих листьев, шорохом книжных страниц.

- Я болею, не могу.

Свет из глазка пропадает.

Открываю глаза. За окном стемнело. Мама включила лавовую лампу, телевизор выключен. Тягучая красная жидкость в лампе перемещается туда-сюда. Вслушиваюсь в звуки квартиры. Тяну руку к стене, начинаю снова обводить пальцами узор на обоях. Из-за стены снова “шурх”, только теперь он чуть длиннее. Шу-у-урх. И тихое постукивание.

Я хмурюсь, пытаюсь гнать от себя дурные мысли о том, что за стеной сидит гнилая куча тряпья из сна. Сидит и чего-то ждет. Почему-то показалось, что больше там незачем сидеть.

- Мам, ты спишь?- шепотом спрашиваю я, топчась на пороге ее комнаты. Мама вздыхает, загорается настенное бра.

- Не сплю,- устало улыбается мама. Я несмело прохожу в комнату, сажусь рядом с ней на диван.

- А кто живет в соседней квартире?- забираюсь с ногами на диван, укладываюсь у мамы под боком. Тепло и славно. От подушки пахнет раздавленными яблочными косточками, малиной.

- Не знаю,- шепчет мама,- вроде бы никто. Пустует.

- А кто жил?

Мама убирает волосы со лба, приобнимает меня.

- Тоже не знаю,- качает она головой. Почему-то грустно смотрит. Накрывает нас обоих своим одеялом. Всем телом прижимаюсь к ней, стараясь запечатлеть этот момент в памяти. Мягкий свет льется сверху, за незанавешенным окном такой же мягкий свет горит в квартирах дома напротив.

- Люди жили,- тихо произносит мама,- и потом другие люди будут жить. В нашей квартире тоже будут жить другие.

Мне становится тоскливо и самую капельку тревожно. Не хочу думать о том, что потом тут появятся другие. Квартира представилась пустой, без мебели, без книжек за стеклянными дверцами шкафов. Без развешанных полотенец на кухне, без прихваток. И уже не мы там хозяева. Появляются чужие книжки, пахнет чужими духами. Узорчатые обои обводят чужие пальцы и на моей кровати болеет чужой мальчик. Сделалось невыносимо грустно.

Снится, что снова иду по темному коридору. Доски все так же протяжно скрипят, словно им больно от каждого моего шага. Заворачиваю в комнатку, груда тряпья у стены не шевелится, но только до того момента, как я подхожу поближе. Прогалины вместо глаз внимательно вглядываются в мое лицо, тонкие руки тянутся вверх по стене.

- Ты кто?- спрашиваю я.

- Похорони меня, тогда скажу,- доносится шелест.

- Я болею, не могу,- говорю я.

Широкая улыбка со страшными зубами появляется на глиняном лице и тут же пропадает.

- Я тоже болел. Болею до сих пор.

Одна из рук бьет меня наотмашь по щеке и я просыпаюсь в больнице. Мамы нет, но возле кровати стул с ее сумкой, шарфом и пальто. Пахнет лекарствами, совсем немного гвоздикой и корицей. Мама заглядывает в палату. Ее лицо красное, глаза красные. Она через силу улыбается мне, подходит ближе, убирает пальто и сумку прямо на пол.

- Домой хочу,- выдавливаю из себя я и удивляюсь насколько сложно дались эти слова.

- Скоро поедем,- обещает мама.

- Почему мы тут?

- Тебе стало нехорошо ночью,- мама вытирает щеки, берет меня за руку. Ее пальцы ледяные, но я вцепляюсь в них изо всех сил, чувствуя под кожей серебряное кольцо. Как и духи, кольцо у мамы от бабушки. Я так скучаю по бабуле, правда, с трудом получается вспомнить ее лицо. Точно знаю, что она была замечательной, потому что когда спрашивал о ней у мамы, мама чуть прикрывала глаза и рассказывала о бабушке с теплом и восторгом. Не знаю, говорят ли так о плохих людях. Наверное, нет.

- Не хочу, чтобы по нашей квартире потом ходили чужие,- бормочу я и мама отчего-то начинает плакать. Мне хочется погладить ее по волосам, как она гладит меня. Но не дотянусь.

- Чего-нибудь хочешь?- спрашивает мама.

- Чего ты хочешь?!- кричит чужая женщина, мечась по спаленке. Ей страшно, потому что я не даю ей спать и из раза в раз провожу пальцами по облезлым узорчатым обоям.

- Похорони меня, тогда скажу,- отвечаю я.

- Ты похоронен давным-давно! Сгинь уже, гадина!

Обманывает, наверное. Что-то не помню похорон. Она выбегает в темный коридор и доски пола протяжно скрипят под ее ногами. Женщина кому-то звонит среди ночи, громко ругается и говорит, что больше так не может.

Я всего лишь не хотел чужих людей в квартире. Она почему-то видится мне иначе, чем есть на самом деле. Ненадолго отвлекаясь от сдирания обоев, попадаю в ту, отзеркаленную. Там я лежу на кровати, водя рукой по прохладной стене. Там мама, она разговаривает по телефону на кухне. Там чай с полусолнцами апельсина и дольками яблок, плавающими в заварке. Иногда хожу по подъезду, стучусь в двери. В дверном глазке появляется свет, тихие голоса спрашивают “ты кто?”. Потом свет пропадает и я ухожу.

Туда, где кричит чужая женщина, где больше нет никого. Я отворачиваю лицо к стене, съеживаюсь, зарываюсь в гнилые лохмотья - все, что осталось от одеяла и пижамы. Замираю на время.

Оранжево-желтый луч ползет по узорчатым обоям. Ладонь приложишь и можно почувствовать эти узоры кожей. Они выпуклые, шероховатые. Я протягиваю руку и веду пальцем по завитушкам, складывающимся в странное подобие цветка.

Мама разговаривает по телефону на кухне.

Болтает с кем-то обо мне, точно знаю.

Приходите в гости - https://t.me/its_edlz

Витражным окнам не скрыть отсветов костров, что взвились до небес. И небеса казались раскаленным докрасна металлом, грозящимся пролиться вниз, на охваченную болезнью землю.

Доносились ужасные крики, громкий плач матерей, что потеряли всех своих детей и сами скоро отправятся к праотцам. Запах горелой плоти настолько сильно сгустил воздух, что дышать становилось невозможно.

На постели, некогда застеленной шелком, полулежал наследный принц, который из последних сил прижимал к себе корону своего отца. Тот умер неделей ранее, через два дня - почила матушка.

Корона потускнела от запекшейся крови, ведь лицо принца представляло из себя незаживающую рану, а он только и мог, что глядеть на корону, чуть склонив голову. Драгоценные камни, еще недавно сверкавшие полуденным солнцем, почернели. Юноша пытался оттереть кровь, но тщетно.

Прислуге принц велел не заходить к нему ни под каким предлогом, запрещал обтирать тело и приносить еду, а лучше всего спрятаться в другом крыле замка и не отпирать никому дверей, даже если он сам придет за помощью. Молоденькая служанка Агата, с огромными карими глазами, похожими на коровьи, услышав о приказе принца сначала закричала раненным зверем, затем упала на каменный пол и залилась горькими слезами. Нарушить приказ целиком не осмелилась, но дневала и ночевала под дверьми в покои юноши, не боясь ни гнева наследника, ни болезни. Старая кухарка уговаривала Агату смириться, уйти вместе с теми, кто отправлялся в горы, пока еще есть возможность и хворь не тронула девушку. Агата время от времени спускалась на кухню, где остальная прислуга говорила, мол, зараза так быстро короля сгубила, ибо отказывался пустить утомленных странников, которые пришли к стенам города. Странники, в конце концов, нашли приют в церкви. Не смог священник смотреть на мучения путников. Правда, прислуга молчала о том, что именно священник умер первым. Стремительно и не приходя в себя из-за сильной лихорадки. Наверное, это ему награда за гостеприимство.

В один из таких дней, бесконечных и беспросветно мрачных из-за пепла над городом, из-за криков, перемежающихся молитвами, Агата снова спустилась на кухню. Запасов еды хватит еще на несколько месяцев, а если кто-то заболеет, его выведут во двор и сожгут, чтобы не проливать зараженную кровь. Тогда ситуация с едой незначительно, но улучшится. С водой еще хуже, однако наличие винных погребов вселяет надежду. Агата попросила у кухарки немного сыра, инжир и финики, вымолила кувшин воды, ибо принца за живого уже не считали, поднялась к его покоям. Да только увидела сгорбленную старуху в серых лохмотьях. Старуха опиралась на длинный кривой посох, тяжело дышала.

- Бабушка, а вы как сюда попали?- робко спросила Агата, подойдя чуть ближе и ужаснулась: морщинистая кожа на лице старухи в сплошь потемневших бубонах, вместо губ - гниющие лохмотья, сквозь которые видно шатающиеся зубы. Старуха тяжело вздохнула.

- Воды бы мне, деточка.

Агата с сожалением взглянула на кувшин, что несла принцу, но протянула старухе. Выпросит еще, не беда. Старуха начала жадно пить и капли воды стекали ей за пазуху.

- Бабушка, так откуда вы? - снова подала голос Агата. Старуха устало посмотрела на нее и Агате провалиться на месте захотелось. Гостья словно насквозь видела девушку. Служанка отвела глаза, стыдясь самого своего существования.

- Поесть бы чего, милая.

Агата протянула и еду. Старуха много не съела, надкусила инжир, отщипнула сыра на зубок.

- А теперь и отдыхать пора, золотце,- гостья кивнула в сторону покоев принца.

- Бабушка, там болезнь,- прошептала Агата, однако двери отворила, не понимая сама что творит. Старуха же вошла в покои, огляделась и ухмыльнулась. Агата стояла в дверном проеме ни жива, ни мертва: принц был мертв. Служанка схватилась за крестик на шее, сжала пальцами изо всех сил. Абеле, ее славный Абеле мертв. Агата прекрасно знала: не на что надеяться, глупой и наивной дочери прачки. Но увидев принца впервые, тотчас поняла, что никого и никогда не полюбить больше. Агата молилась за Абеле каждый вечер, стоя на коленях перед деревянным распятием в своей каморке. Принц обручился с заморской царевной, и если бы не болезнь, что пожирала страну, уже женился. И узнав о помолвке, Агата молилась и за царевну тоже. Старая кухарка говорила Агате, что умишко у служанки крохотный, меньше чем у цыпленка, раз она за соперницу молится. Агата же продолжала, ибо делить постель и жизнь с Абеле получится только во снах, а если царевна окажется доброй и светлой, то и служанке радость будет. Абеле повезет с супругой, Агате - с хозяйкой.

Старуха легла на кровать рядом с телом, задрала подол своего одеяния. Агата хотела было закричать, но ужас вцепился ледяными пальцами в тонкую девичью шею. У старухи был живот такой, какой Агата видела у женщин, ожидающих ребеночка.

- Бабушка, что же вы....- пролепетала Агата, чувствуя, как к горлу начинает подкатывать тошнота: ребенок в животе у старухи завозился, а спустя пару минут дряблую кожу разрезал черный коготь изнутри. Из живота показалась сморщенная головка младенца. Глаз не было, а изо рта свисал скользкий язык. Агату вырвало, когда младенец повернул голову к своей матери, а затылка-то у него не оказалось.

Младенец вылез из живота. Вместо ножек, пухленьких и розовых, имел он обрубки, покрытые такими же темными бубонами, что украшали лицо старухи. Переполз на принца, начал хныкать. Агата, которая за всю свою жизнь навозилась с младшими братьями и сестрами, знала, что такой звук издают ночные птицы, но никак не дети. Птицы собираются на крышах, клекочут, зовут к дому тех, кто во тьме бродит. Матушка говорила, что птиц прогонять не следует, сами улетят. Иначе за порог дома ступишь и пропадешь.

Старуха перевернулась на бок, легко пробила грудь принца и младенец съежился, скукожился, протиснулся в рану и… Абеле задышал. Рана на груди срослась почти мгновенно. Агата чувствовала, что ноги сейчас подкосятся и она упадет, однако какая-то сила все еще заставляла ее стоять и смотреть. Абеле сел. Лицо его тотчас посветлело, стало красивым, как прежде. Вместо старухи же на кровати теперь сидела совсем юная девушка, даже не ровесница Агате, встретившей свою семнадцатую весну.

Девушка поцеловала принца в щеку и сказала:

- Езжай к царевне своей, передай от меня гостинец. Всем передай, кого на пути своем встретишь! Самой мне не с руки, слаба и стара я. Здесь отсижусь, полюбуюсь кострами.

Абеле кивнул, встал с кровати. Девушка вспомнила про Агату и произнесла:

- А тебе, служанка, даю нетленное, вечно молодое тело за то, что старуху напоила да накормила. Ни одна хворь тебя не коснется, смерть стороной обходить будет, если только сама не позовешь ее на свой порог!

И растворилась в воздухе, подарив Агате злую улыбку на прощание.

Случилось все так, как сказала та девушка. Агата прожила долгую жизнь, ни одной заразе она была не по зубам, а смерть для Агаты стала желанной гостьей. Абеле же отправился к невесте и привез болезнь в ее страну, подарил болезнь каждому, кого встретил на своем пути.

Пройдет много лет, прежде чем болезнь ослабит хватку, заберет себе сотни, а то и тысячи жизней, превратив города в один сплошной костер. Агата продолжала молиться каждый вечер, стоя на коленях перед деревянным распятием сначала в каморке служанки, затем в домишке на одиноком островке, где до нее добраться могли лишь редкие корабли. Молилась за Абеле, за его невесту. Молилась, что один нашел покой, а вторая - умерла быстро, как тот священник, что впустил странников в церковь.

Говорят, будто на острове, где жила Агата, теперь можно увидеть мраморную статую в виде прекрасной молодой девушки. Она стоит на коленях со сложенными в молитве руками.

Если помолиться вместе с ней на закате, то ни одна болезнь тебя не возьмет.

***

Обитаю здесь: https://vk.com/lostsummonertales (моя группа, куда я тоже выкладываю истории, некоторые из них на Пикабу не появлялись; группа активная; не реклама, не коммерция). Я с удовольствием с вами пообщаюсь и отвечу на вопросы, если таковые имеются. Приходите в гости.

Привет! Я принес новую историю. К сожалению, весь текст не влез, пришлось разделить. Первая часть здесь: https://pikabu.ru/story/khorist_12_6165201.

Приятного чтения.

Обитаю здесь: https://vk.com/lostsummonertales (моя группа, куда я тоже выкладываю истории, некоторые из них на Пикабу не появлялись; группа активная; не реклама, не коммерция). Я с удовольствием с вами пообщаюсь и отвечу на вопросы, если таковые имеются. Приходите в гости.

***

После долгой дороги мне хотелось только одного - поесть и завалиться спать, но поесть-то еще можно, спать никак. Нужно дойти до церкви, которая возвышалась над сонным городком, больше напоминавшем деревню. Радовало то, что в городишке имелась гостиница, не ахти какая, но и я не отдыхать приехал. Ключ от номера мне выдавала приземистая пожилая женщина, которая была весьма недовольна тем, что я отвлек ее от просмотра телевизора. Старенький аппарат шипел и трещал, но в целом понять сюжет программы несложно.

Спрашивать про место, где можно пообедать, страшновато - меня уже и так испепелили взглядом, грозно ударив ключом по стойке администратора.

Оставив рюкзак в номере, я отправился на поиски хоть какого-нибудь кафе. Впрочем, обнаружилась вполне приличная закусочная. Меню, правда, не блистало разнообразием, да и какая разница: живот набить и дальше делами заниматься.

Пока я доедал кусок резиновой пиццы и запивал крепким кофе, от которого аж зубы сводило, в закусочную пожаловали местные. Двое мужчин в рабочей одежде. Их заказ разогревался в микроволновке, а они сверлили меня взглядами. Ну, оно и понятно, в таких местах, где знаешь каждого, к приезжим относятся не слишком хорошо. Я уже приготовился к негативу, но мужчины взяли свой заказ и отправились за столик у окна.

- Так и чего? Нашли сиротку-то?- донеслось до меня. Я аккуратно посмотрел в сторону мужчин, продолжая жевать остатки пиццы.

- Не-а, как сквозь землю провалился. Готовимся к тому, что и этого найдут обглоданным.

Заметив, что я навострил уши, один из мужчин окликнул меня:

- Подслушиваешь что ли?

- Я?- наигранно удивился я,- ни в коем случае.

Они понизили голос до тихого бубнежа, то и дело бросая недовольные взгляды в сторону моего столика. Долетали лишь обрывки фраз, от которых, признаться честно, мурашки по спине бежали, а хвост заныл. Проклятый отросток. Как только вернусь, сразу удалю.

Я краем уха услышал, что нет, нет, да и пропадают больные дети из местного приюта. Что все чаще из какого-то заброшенного дома доносятся странные звуки, отдаленно похожие на вой и пение. Ну, неудивительно. Если в моем городе имелась байка про Псиную яму, то в таких городках подобных россказней в разы больше.

***

Священник, который присматривал все это время за моим братом, представился отцом Дариушем. Он внимательно выслушал историю, посмотрел на фотографию, которую я привез с собой.

- Мне очень жаль, что такая беда постучалась именно в вашу дверь,- опечаленно вздохнул мужчина в черной рясе,- но если помнить, что нам дается только посильная ноша, то становится легче, не правда ли?

Отец Дариуш был высоким и поджарым, с зачесанными назад волосами. Когда он улыбался, то вокруг глаз появлялись морщинки. И таких морщинок было много, поэтому мне показалось, что улыбался отец Дариуш очень часто.

- Не сказал бы,- пожал плечами я и улыбка священника стала только шире,- так что с моим братом? Он еще жив?

Отец Дариуш обвел взглядом церковный дворик, задержался на кусте орешника. Отвечать не торопился.

- Чудесный ребенок,- сказал священник, снова вздохнув,- он мертв.

У меня появилось неприятное ощущение в области желудка. Хотя, на что я надеялся? Столько времени прошло.

- Для этого мира мертв,- священник понизил голос до шепота,- этот мир его абсолютно не заслуживает. Столь чистое и искреннее создание непременно погибло бы, не обратись ваши названные родители ко мне за помощью.

Он предложил прогуляться, предупредил послушника о том, что отлучится ненадолго, взял меня под руку и мы ушли с церковного двора.

- Могу ли я его увидеть?

Отец Дариуш усмехнулся.

- Отчего же не приезжали раньше?

- Я ничего не знал.

Священник явно сомневался стоит ли представить меня брату, однако после уговоров, он сдался.

- Давайте встретимся с вами у церкви вечером. У меня пока много дел, нужно заглянуть в сиротский приют.

- Приют?

- Ну, чудесных детей много и не все из них имеют семьи. Вам и вашему брату повезло. Вы росли в любви, данную вам названными родителями, а он вырос в любви божьей.

Мы договорились о точном времени. Ожидание показалось мне вечностью, в гостиничном номере я сидел как на иголках, выкурил полпачки сигарет, снова и снова перебирал подарки, которые привез с собой для брата. Я не знал, что ему может понравится и к тому же, он рос под присмотром священника. Вполне возможно, что брат теперь весьма верующий человек, потому ограничился нехитрым набором новой одежды, купил простой мобильный телефон (если вдруг ему захочется поддерживать связь), пара книг моих любимых писателей.

Отец Дариуш уже ждал меня, когда я пришел. Поверх рясы он набросил плотный плащ с капюшоном - к вечеру немного похолодало и обещали дождь. Я думал, что он поведет меня куда вглубь церковного двора, но священник повел прочь от церкви к заброшенным домам. Мы шли долго, и за это время моя нервозность усилилась. Плюс я вспомнил разговор тех мужчин в закусочной.

- Не стоит так переживать,- заметил священник, накидывая капюшон на голову,- это же ваша родная кровь. Уверен, что встреча пройдет замечательно.

Когда мы остановились у покосившегося одноэтажного дома с наглухо заколоченными окнами, я сделал глубокий вдох. На входной двери - увесистый замок.

- Нам сюда,- священник поманил меня на задний двор. Черный ход казался тоже заколоченным, но отец Дариуш достал из кармана плаща связку ключей, выбрал один из них, вставил в замочную скважину и повернул. Дверь открылась со скрипом. Доски оказались муляжом и были прикреплены к двери.

- Дитя моё,- позвал священник, едва мы вошли внутрь,- сегодня к тебе приехал важный гость.

В доме темно, лишь в его глубине горит тусклый свет. Я обо что-то споткнулся, перешагнул. Немного сыро, пахнет плесенью, но чем дальше мы двигались, тем слабее становился запах. Моё сердце билось так сильно, что грозилось вот-вот выпрыгнуть из груди.

Навстречу к нам никто не вышел и мы двинулись дальше, к источнику света. Мысли метались в голове с огромной скоростью: какой он? О чем мне с ним разговаривать? Захочет ли вообще со мной разговаривать? Наверняка затаил обиду и я только зря приехал.

В комнатке, где стояла старая кровать с кованым изголовьем, высоченный платяной шкаф до самого потолка и небольшой столик с кипой книг и настольной лампой, на полу, спиной ко входу, сидел мальчик-подросток.

- Радость моя, поздоровайся,- ласково велел священник, скидывая с себя плащ и вешая его на спинку стула. Мальчик что-то сердито гаркнул, но у меня не получилось разобрать слов.

- Знаю, знаю, обещал прийти еще днем. Но разве тебе было скучно?

Мальчик повернулся, и я увидел свое собственное лицо. Таким, какое оно было в подростковом возрасте. Рот мальчишки и подбородок в чем-то испачканы.

- Не было,- ответил подросток высоким женским голосом и у меня, кажется, начали трястись коленки. Не бывает таких голосов у мальчишек в его возрасте.

- В чем это ты испачкался?- священник наклонился к нему,- встань, поприветствуй гостя.

Подросток послушно встал. На нем - длинные одежды. Могу ошибаться, но такие я видел на тех, кто поет в церковном хоре. Красная туника до пят, поверх нее - белое облачение с широкими рукавами и до середины бедра. Ног не видно. Но раз он встал, значит, не такие уж они и больные.

- Привет, я твой брат,- вырвалось у меня. В голове никак не укладывалось почему он выглядит так молодо. Мальчишка подошел поближе и я услышал странный звук: будто собака по полу процокала когтями. Брат смотрел на меня исподлобья, зло и колюче.

- Мальчик обескуражен неожиданной встречей. Ну же, поздоровайся.

- Здравствуйте,- на этот раз голос оказался низким и тягучим, словно говорил взрослый мужчина. Брат сделал круг вокруг меня. Снова это цоканье.

- А где твой друг?- спросил отец Дариуш и мальчишка неопределенно махнул рукой в сторону коридора. Но мы никого не видели в коридоре.

- Не хочет играть больше,- голос снова женский. У меня волосы на затылке зашевелились. Что за ерунда?

- Он сказал почему?- священник присел на краешек кровати.

- Не смог,- произнес подросток дребезжащим голосом старика и расплылся в широкой улыбке. Мне и до этого было немного не по себе, теперь же множество мыслей сменилось коротким “уходи”.

- Я рассказывал твоему брату какой ты чудесный ребенок,- священник раздулся от важности, похлопал по покрывалу рядом с собой и мальчишка радостно бросился к нему. Цок-цок-цок. Сел.

- У вашего брата,- священник повернул голову ко мне,- замечательный голос. Хотите он вам что-нибудь споет?

Он погладил мальчишку по волосам.

- Что-нибудь новое разучил?

Подросток радостно закивал, подскочил с кровати, бросился к столу. Цок-цок-цок.

Я неотрывно смотрел на его ноги и, пока брат возвращался на кровать, заметил, что он, кажется, странно ходит. Неуклюже и будто с небольшим усилием.

Цок-цок-цок. Брат раскрыл тоненькую книжку, которую взял со стола, открыл ее на нужной странице. И запел.

Множеством голосов сразу. Мужские голоса, женские. Детские. Громко, чисто и страшно.

Я отшатнулся, вцепился в дверной косяк, чтобы не упасть. А он продолжал петь. В комнате как будто находился огромный хор, да только кроме нас троих никого не было.

Он пел и пел. Священник слушал, блаженно прикрыв глаза и покачиваясь из стороны в сторону. Голоса заполнили не только весь дом, заполнили меня самого изнутри. Внутренности скрутило в тугой узел от ужаса.

Мальчишка заерзал, стараясь устроиться поудобнее. Подол его туники немного задрался и я увидел собачьи лапы.

Без шерсти, с гладкой синеватой кожей, с огромными некрасивыми когтями на пальцах. Я заорал, потому что мне не было так жутко даже в тот момент, когда моя мать, всячески избегающая прикосновений, отказывающаяся говорить, пришла в спальню, погладила по волосам и произнесла ту фразу из снов.

Мальчишка уставился на меня. В хоре голосов я теперь совершенно отчетливо слышал свой собственный. Он выводил “Святая Мария”, а меня тошнило. Я попятился еще, чувствуя, как по щекам текут слезы.

В следующий миг я бросился прочь из дома, но у самой двери снова споткнулся. Непонятно зачем, но я открыл дверь настежь и в свете взошедшей луны увидел на полу тоненькую руку ребенка. Оторванную и искусанную.

Цок-цок-цок.

Пение не прекращалось ни на минуту, но стало ближе ко мне.

Цок-цок-цок.

Я выбежал на улицу и бросился прочь. Успокоился и перевел дыхание только остановившись у гостиницы.

***

Утром, когда я спустился в фойе, чтобы сдать ключ от номера, меня окликнул отец Дариуш. Я его даже не заметил, он сидел в темном углу на продавленном диванчике.

- Доброе утро,- сказал священник, приблизившись.

- Доброе,- отозвался я и направился к выходу из гостиницы. Ближайший автобус через два часа. Не так уж и много, по сравнению с ночью, которая показалась мне вечностью. Я забаррикадировал вход в свой номер, наглухо зашторил окна и сидел в ванной с ножом, ожидая услышать поблизости “цок-цок-цок”.

Священник вышел вместе со мной. Я достал сигареты из кармана, щелкнул зажигалкой.

- Вы ему понравились,- сказал он,- не хотите ли сегодня вечером снова увидеть брата?

Я выдохнул дым, посмотрел внимательно в глаза отца Дариуша.

- Ходят слухи про то, что пропал сирота. И это явно происходит не впервые. А вы - какое совпадение - часто навещаете детей в приюте. Не из него ли пропал ребенок недавно?

Священник помрачнел, его взгляд стал ледяным.

- Вчера я встретился не с братом, а с непонятным человекоподобным существом, услышал как оно поет и увидел оторванную детскую руку, прежде чем покинуть дом. Никакого желания не то что видеть это создание снова, слышать о нем и о вас не хочу,- я затянулся, а священник улыбнулся уголками рта.

- Вижу, дитя, что в вас нет сострадания.

- Зато у вас его хоть отбавляй.

Я бросил сигарету в урну.

- Ваш брат глубоко опечален тем, что от него отказалась родная мать, и я помогаю справиться с внутренней болью. К тому же слежу за ним, чтобы он не натворил ничего дурного, а вы приехали и уже позорно сбегаете, не удосужившись проникнуться и впустить в сердце любовь.

- Засуньте себе в задницу вот это вот все. Если так выглядит любовь, то лучше пусть я никогда ее не узнаю.

***

В автобусе шумно, все места заняты. Передо мной сидели галдящие дети, которые спорили о какой-то компьютерной игре. Я натянул капюшон куртки, подложил под голову свернутый шарф. Удивительно, но крики детей меня не раздражали. Уж лучше их слушать, чем то хоровое пение.

Пока я ехал, размышлял о том, что нужно извиниться перед па за свое поведение, больше времени проводить с ним и мамой. Я старался не думать о том, кем являюсь сам и что такое увидел вчера в заброшенном доме. Нужно записаться на повторный прием, удалить чертов хвост и жить себе как жил раньше. Конечно, понятно, что как раньше не получится.

Я достал из внутреннего кармана фотографию. Внимательно посмотрел на черную тень, стоявшую за спиной ма. Затем порвал фото на мелкие клочки, привстал, открыл окно и пустил их по ветру.