Вытирает лицо рукавом, и улыбается нам.

– Простите, что сразу. Мне… Мне нужно было.

Мы аплодируем. Долго, несколько минут. Затем молчим и с восхищением смотрим на Симу, пока она, смущаясь, садится на своё место. Несмотря на мокрые от слёз глаза, она продолжает улыбаться нам.

– Спасибо, ребят. Мне правда это нужно.

Ещё несколько минут сидим молча – только потрескивает в ночной тишине костёр да воет ветер.

– Нужно проверить камень, – прерывает тишину Тимур. – Сегодня же.

– З-зачем? – подаёт голос Дэн. – Сейчас?

– Нет, – отрезает Тимур. – Ночью. Сейчас не… Не то, думаю. Короче, не нравится он мне. Что-то не так с ним.

– Да камень как камень, – тихо возражает Сима. – Чего ты к нему…

– Я тоже так думаю, – встреваю я. – Я… Человека видел. Пока ты читала. Вдалеке стоял. Пришёл с той опушки вроде. Темно, плохо было видно. А потом делся куда-то. Мне кажется, он как-то с ним связан.

Мои слова будто свисток арбитра в конце периода – все внезапно молчат, не зная, что добавить.

– Если там был кто-то, то сейчас тем более идти опасно, – продолжает Тимур. Он достаёт из пачки сигарету, но я вижу, что руки его дрожат. – Всем идти смысла нет. Мы сходим с Яном, вы дома сидите.

Сима неожиданно кивает. Дэн ожидаемо выступает против.

– Но… Но я тоже хочу!

– Перехочешь, – сухо отрезает Тимур. – Давайте мы сначала всё разведаем, а уже потом будем шароёбиться по лесу впятером, ладно?

– Л-ладно, – быстро соглашается Дэн. – А когда пойдёте?

– Думаю, в час ночи можно уже, все спать будут, проблем не возникнет. Что думаешь, Ян? – поворачивается ко мне. Я лишь киваю в ответ. – Ну и отлично.

Заканчиваем сегодня быстро – Сима говорит, что ей нужно быть дома строго до десяти, и остальные тоже не горят желанием читать что-то вслух. Атмосфера на последних сборах тягучая, гнетущая – будто мяч мучительно долго крутится вокруг корзины после броска, чтобы в итоге соскочить.

Дома вновь встречает хмурый отец – даже не здороваясь, задевает меня плечом и шагает на кухню.

Мразь.

Захожу в комнату – и, оцепенев, не могу сдвинуться с места. Всё вверх дном – ящики шкафов выдернуты с мясом, вещи раскиданы по полу, клавиатура от компьютера будто переломана пополам, а на системнике красуется вмятина.

– Т-ты… Т-ты… – еле вздыхаю, а затем кричу на кухню. – Что ты наделал? А?

Вбегаю – отец сидит за столом и ехидно улыбается мне. Молчит, только сверлит меня тяжёлым, издевательски-надменным взглядом.

– Зачем? – только и силюсь спросить.

– Хотел понять, что увлекло тебя настолько, что бросил дело всей жизни. А комп тебе нахрен не нужен, – отпивает чай из толстой стеклянной кружки, намеренно хлюпая. – Спасибо мне ещё скажешь. Когда в баскетбол вернёшься, конечно же.

– Да пошёл ты! – вырывается у меня, и я тут же жалею о сказанном. Отец с прытью Джордана мигом вылетает из-за стола и больно сжимает меня за шею.

– А ну-ка повтори, говнюк. Что ты сказал?

Я молчу, не в силах пошевелиться. Его крупная ладонь держит меня, будто я котёнок, которого схватили за шкирку. Мельком смотрю на кружку с недопитым чаем – хочется выплеснуть его отцу в лицо.

Хочется, чтобы ему тоже было больно.

– Что. Ты. Сейчас. Сказал? – повторяет он чуть ли не по слогам. Я перевожу взгляд на его лицо – ни тени улыбки, лишь мертвецкая решимость и безразличие. Безразличие ко мне.

– П-прости, – выдавливаю сипло. И тут же его кулак прилетает мне в солнечное сплетение.

Валюсь на пол, задыхаясь, корчась от боли. Отец присаживается на корточки, хватает меня за грудки, и, смотря прямо в глаза, продолжает:

– Какой же ты жалкий. Я-то думал, было в тебе хоть что-то мужское – спортом занимался. А даже тут бросил, – отпускает меня он, и я наконец вдыхаю полной грудью, стараясь отползти подальше. – Мать, видимо, тебе мозги промыла. Перед тем, как ушла. Не мужик, а тряпка. Ничего до конца довести не можешь. И за слова свои не в ответе. В мою молодость таких на районе гасили нахер.

Отец встаёт, бросает короткое “Брысь!” и вновь садится за стол. Включает какой-то канал на телевизоре над холодильником – и демонстративно перестаёт замечать меня.

Я встаю и, не разворачиваясь, ухожу к себе. В груди всё ещё болит, хочется разрыдаться, но сдерживаюсь.

Пошёл он.

Из дома я выхожу, предварительно убедившись, что отец храпит в своей комнате. Опаздываю минут на двадцать, поэтому бегу изо всех сил. Тимура замечаю ещё на подходе – стоит, облачённый во всё чёрное, рядом с лесополосой, озираясь вокруг.

– Чего так долго? – бросает вместо приветствия.

– Проблемы возникли. Сорян, – отвечаю. Тот лишь кивает – понимаю, мол.

До поляны мы крадёмся тихо, стараясь обходить особо шуршащие кусты и внимательно смотря под ноги. Добираемся довольно быстро – но не выходим на неё, а замираем за стволом одного из широких деревьев.

– И что теперь? – шепчу я Тимуру. – Не видно ж ни черта. Так и будем ждать хрен пойми чего?

– Да тихо ты, – прерывает он меня. – Не знаю. Стой, жди.

Я лишь пожимаю плечами – но с места не сдвигаюсь. Всё ещё немного ноет грудь после удара. Шуршит над нами ещё неокрепшая за весеннюю пору листва. Вдалеке трещит ветка.

На поляне не происходит ничего. Валун стоит монолитом, словно охраняя свою зону, готовясь заслонить кромку леса от настырных нападающих.

Я начинаю думать, что это всё дурацкая затея и тот мужик, которого я видел, просто проходил мимо, как вдруг Тимур дёргает меня за рукав.

– Смотри, – и кивает на камень.

Я всматриваюсь в него, и когда небо наконец расчищается от туч, замечаю.

Щель стала гораздо шире. Теперь в неё можно всунуть ладонь ребром – тогда как в прошлый раз не получилось протиснуть бы и палец. А ещё на фоне бледно-серого камня видны какие-то…

Ветки?

Которые лезут из щели.

– Пальцы, – шепчет Тимур, словно читая мои мысли. – Это, блядь, пальцы, Ян. Пиздец.

Из щели показывается сначала один палец, за ним другой, третий… Я не успеваю считать количество чёрных смолистых отростков, которые, показываясь из трещины, ощупывают камень снаружи. Пальцев гораздо больше десяти – и они продолжают появляться.

Сколько там пар рук? Восемь?

– Е-ебать, – шепчу я, наблюдая за тем как нечто из камня пытается понять, что находится снаружи.

Оно не хочет вылезать. Оно изучает местность.

Проверяет этот мир.

Проверяет нас.

– На землю! – шипит мне Тимур и падает вниз. Я моментально валюсь на траву вперемешку с грязью.

– Т-ты чего? – подрагивая, спрашиваю. Осознаю, что дрожу не от холода.

– Справа, – коротко отвечает он. – Гляди.

Я слежу за направлением его взгляда – и забываю, как дышать.

На поляну из кустов входит кто-то.

Нет, что-то.

Что-то эфемерное, лишь издалека похожее на человека, но темнее ночи и вместе с тем будто прозрачное, пошатываясь, ржаво-пружинистыми движениями подходит к камню. Словно тень, вобравшая в себя всю черноту людских несчастий, обрела человеческие черты, и теперь пытается научиться ходить.

Существо чуть ли не на карачках подходит к трещине в камне – и немыслимым образом протискивается внутрь. Словно наплевав на законы физики, исчезает в расщелине – а за ним втягиваются и чёрные пальцы.

Когда всё заканчивается, на поляне всё ещё тихо – будто ничего не было. Мы с Тимуром ещё несколько минут лежим на земле, и затем, аккуратно поднявшись, на негнущихся ногах уходим прочь.

Пока идём, молчим – я не знаю, что говорить. Увиденное не поддаётся никакому объяснению, и мне хочется смыть с себя всё то, что я только что увидел, отдраив мочалкой до кровавых ссадин. Словно тень, которая залезла в камень, налипла на меня, и движения мои теперь клейкие и вязкие.

– Ян, – прерывает мои мысли Тимур. Я оглядываюсь – мы уже вышли к дороге. – Я… Я не знаю, что это, но…

– Что “но”?

– Мне кажется, оно… Оно учится. Ходить. Будто ещё не готово. И я… Я не хочу знать, что будет, когда оно…

– Есть курить? – спрашиваю. Мозг кипит, и не могу сказать ничего более вразумительного. Тимур достаёт из кармана затасканную пачку, протягивает мне – я беру сигарету.

Когда выдыхаю первый сгусток дыма, становится легче. На секунду даже кажется, что всё привиделось – но по лицу Тимура понимаю, что нет.

– Надо ребятам рассказать, – протягивает он. – Вместе что-нибудь придумаем.

– Да, – отвечаю. – Не к ментам же идти. В дурку сразу отправят. Придумаем что-нибудь, да, – повторяю его слова, но оба звучим неуверенно.

Расходимся молча. Напоследок Тимур внимательно смотрит на меня.

– Будь аккуратнее.

– И ты, – выдавливаю из себя улыбку. – Давай, до встречи.

Дома всё-таки принимаю душ – но что-то чёрное и липкое, что я увидел сегодня ночью, не смывается в водосток. Словно кусочек этой изломистой тени забрался не только в камень, но и в моё тело, и теперь моё сердце качает чёрную нефть.

***

Кир

– Да, ремиссия вполне вероятна, – говорят мне по телефону. – Сейчас мы ещё наблюдаем за её состоянием, но оно улучшается. Конечно, о выздоровлении говорить ещё рано, но…

Я слушаю глухой голос в трубке, и улыбка не сходит с моего лица. Неужели… Неужели всё наконец закончится?

– Навестить можно будет завтра, к семнадцати часам, – продолжает врач. – Только перед приходом…

Я внимательно выслушиваю все рекомендации, нервно стуча по столу пальцами.

В это тяжело поверить – но маме становится лучше!

– Пап! – с горящими глазами забегаю я на кухню. Отец сидит за столом, держа в руках наполненную рюмку. Переводит замутнённый взгляд на меня, нехотя ставит её на стол.

– Ч-чего те?

– Мама… Маме легче стало! Врач говорит, может выздороветь! Мы навестить можем! Врач сказал, что…

Я тараторю изо всех сил, надеясь увидеть в глазах отца хоть что-то сквозь непроницаемую пелену апатии и безразличия – но тому, похоже, совсем плевать.

– А-ай! – резко вскрикивает он. – Всё! Не ори! Голова трещит уже… От оров твоих. Вра… Врачи эти ваши. Лапшу. Лапшу тока вешают, вот. Я, канешна, в-верить хочу, да… Но… Сложно это, Кирюш… Сложно всё – понимаешь? – пристально смотрит он на меня. Я не понимаю ничего из его речи, но от того, что он никак не радуется возможному выздоровлению мамы, становится обидно до кома в горле.

– Пап…

– Н-ничего ты не понимаешь, – заключает он и залпом выпивает водку. – Уффф. Жиз… Жизнь – она сложная, Кир… Кирюш. И мама… Твоя мама. Будет всё.

Глаза мои щиплет. Да, ему сложно после того, как мама заболела, да, он вынужден был пойти на вторую работу, чтобы потянуть нас, но…

Но разве мне не сложно?

– И… Иди, К-кирюш. Я. Я посижу немного ещё, и… И спать пойду. На раб-боту завтра рано, – еле проговаривает он, и машет мне рукой в сторону выхода с кухни.

Перед сном я поглаживаю в руках телефон – будто он та самая ниточка, связывающая меня с мамой, ключ к её выздоровлению. Сплю я спокойно – впервые за несколько месяцев.

На следующий день в школе меня выцепляет Ян.

– Сегодня. Внеочередное “Пожарище”. На нашем месте в девять, – успевает сказать перед тем, как его зовут одноклассники и он быстро уходит вниз по лестнице.

Голова моя забита предстоящей встречей с мамой, и я не могу найти себе места – темы уроков выветриваются, и весь день я провожу, витая в облаках. Уже на последней перемене захожу в туалет – и натыкаюсь на большую компанию.

– Ну давай, ещё раз покажи! – гогочет кто-то у подоконника. В комнате тесно, но, по ощущениям, набилось человек семь. – Да ладно, Лужков, чё ты как баба? Чё, попрыгать для пацанов сложно, что ли? – узнаю голос Корягина.

Заглядываю через плечи – так и есть, он со своими дружками окружили Дэна и теперь вновь издеваются над ним, заставляя показывать хромую ногу и прыгать на месте. Вижу, как затравленный Дэн беспрекословно встаёт на одну ногу – и делает несколько прыжков. Туалет взрывается многоголосым смехом.

– Ну ты и прищепка, бля! – смеётся Корягин и пробивает Дэну сушняк. Тот шипит от боли и трёт ушибленное плечо, а затем замечает меня.

– Отошли, – произношу тихо. – Отошли от него, говорю, – уже громче.

Вся компания разворачивается на меня, наконец обратив внимание. Корягин пару секунд насмешливо оценивает меня взглядом, а затем обращается к Дэну:

– Чё, парень твой? Когда ебётесь, за ногу тебя потягивает? – и противно лыбится. Затем обращается ко мне. – Слышь, чепушня. Ты вообще кто? Хочешь ссать – иди в кабинку. Мы тут с друзьями стоим, общаемся. А ты влезаешь куда не надо. Да, пацаны? – его дружки поддакивают, продолжая злобно смотреть на меня.

Руки мои подрагивают, но продолжаю стоять на месте.

– Не друзья вы ему нихера. Ещё раз тронете его – завучу пожалуюсь. Отошли от него, ещё раз говорю.

– Красный, значит, да? – Корягин выходит из толпы, и, подойдя ко мне, утыкается своим лбом в мой. Смотрит сверху тупыми глазёнками, улыбается. – Красный хуже пидараса, в курсе? Знаешь что?

Звенит спасительный звонок – громко, заливисто, как будто кончился раунд в боксёрском поединке.

Корягин отступает, смотрит на меня ещё раз, хмыкает – и, потрепав Дэна большой ладонью за щёку, кивает своим.

– На выход, пацаны.

Проходя мимо, бортует меня плечом – и продолжает лыбиться.

Когда вся его компания выходит из туалета, я подхожу к Дэну.

– Зря ты это… – тихо говорит он. – Они ж теперь и до тебя докопаются.

– Да хрен с ними. Зато теперь так открыто к тебе лезть не будут.

– Кир, ты это…

– М?

– Завучу не говори. Он маме расскажет, а у неё сердце слабое, я не хочу волновать, и…

– Забей, Дэн, – отвечаю я. – Я так, для устрашения. Всё норм. Пошли, а то меня географичка убьёт.

Дэн всё-таки улыбается – и мы, поправив рюкзаки, выходим из туалета.

В онкодиспансер прихожу сильно заранее – ёрзаю на неудобном стуле, пока медсестра наконец не зовёт меня за собой.

Мама лежит в кровати – бледная, без волос, но улыбается. Увидев меня, поднимает худую руку и машет ею.

– Приве-е-ет! – протягивает радостно. – Как я соскучилась, Кирюш!

– И… И я, мам, – не могу поверить происходящему. Поглаживаю её ладонь, пристально смотрю в её голубые глаза. – Ты как?

– Потихоньку. Врачи говорят, лучше становится. Так что, думаю, ещё с месяцок-два тут полежу – и домой, вам с папкой борщи варить, – слабо смеётся она, но тут же громко кашляет. – А… А папа где?

– Работает. Ему тяжело сейчас, мам. Но он ждёт. Мы ждём.

В палате я провожу ещё минут сорок – в конце-концов, вошедшая медсестра объявляет, что приём окончен.

– Пока, мам, – наклоняюсь к ней и обнимаю на прощание. – Люблю тебя.

– И я тебя, – отвечает она тихо. – Всё хорошо будет.

В дверях палаты оборачиваюсь – мама смотрит на меня с грустной полуулыбкой и машет рукой вслед.

Пока еду в автобусе, рука невольно печатает в телефоне строчки. Пальцы не успевают за светлыми, счастливыми мыслями и образами, но за семь остановок у меня всё-таки получается – тёплый, с привкусом надежды – стих.

Когда я добираюсь до лесополосы, ребята уже там и что-то громко обсуждают, показывая в сторону леса.

– Сами видели! Тонкий весь, чёрный, и залез! – чуть ли не кричит Ян, обращаясь к Симе и Дэну. Тимур курит чуть поодаль. – О, привет, Кир. Ты вовремя, – пожимает мне руку.

– Короче, план такой, – отбросив бычок в сторону и затушив его ботинком, говорит Тимур. – Сразу туда не ломимся. Мы уже с Яном пришли заранее, сгоняли туда, картина всё та же. Теперь надо вам показать и решить, что делать. Так что чуть посидим, пообщаемся, позырим в сторону, где камень. Если никого не будет – пойдём проверить. Всем понятно?

Все почти синхронно кивают. Я не понимаю о чём речь, но тоже соглашаюсь с большинством.

Костёр разжигаем на привычном месте – так, чтобы стена из листвы скрыла нас от дороги. Весна уже берёт своё целиком – появляются первые зелёные листья, ветер не такой холодный, и, вместе с природой, расцветает что-то внутри меня.

– Ребята, – встаю я со своего места. – Раз мы всё равно собрались – я стих написал.

И, не дожидаясь ответов, читаю. Читаю о любви к маме, о заре надежды на горизонте свалившихся как части ракет с небосвода на нашу семью проблем; читаю о том, что всё должно наладиться, читаю о светлой грусти после встречи с самым дорогим человеком; читаю о том, что скоро всё будет в порядке.

Слова мои подхватывает ветер, унося вместе с тёплым майским ветром вдаль – и в груди моей разгорается уже севшее за верхушки сосен солнце. 

Когда заканчиваю, все вокруг молчат. Смотрят на меня ошарашенно – а затем, один за другим, хлопают. Хлопают долго, несколько минут, искренне улыбаясь. А я стою и как будто впервые за долгое время дышу полной грудью, пока в уголках моих глаз сами собой появляются слёзы.

Мой стих словно поднимает всем настроение – Тимур наконец начинает шутить, Сима что-то тараторит о будущем, Дэн широко улыбается. Я обвожу взглядом друзей – и на душе становится спокойнее.

К камню идём, когда ночь уже полноценно вступает в свои права. Следуем уже знакомой тропой, один за другим. Сима нервничает, Дэн постоянно спрашивает что-то у Яна – но тот лишь цыцкает на него в ответ.

На поляну выходим не сразу – до этого минут пятнадцать наблюдаем из-за деревьев. Когда понимаем, что всё тихо, осмеливаемся подойти. Камень всё такой же огромный и холодный – всё с той же тонкой трещиной посередине.

– Чё за… – протягивает Тимур, подойдя ближе. – Ян, ты видишь?

– Какого, – ошарашенно смотрит на камень тот. – Она же была больше. Гораздо. Мы ж сегодня проверяли!

– И я о том же. Чё за хрень?

Они вдвоём обходят камень с нескольких сторон, трогая шершавую, всю в засечках, поверхность – но нет, щель всё такая же тонкая, как и в первый раз, когда мы нашли его.

– Она была гораздо больше, ребят, отвечаю! – восклицает Тимур. – Ладонь можно было всунуть!

– Может, её что-то закрыло? – тихо вклинивается Сима позади. Тимур оборачивается на неё, затем пристально смотрит на меня – и его лицо озаряется догадкой.

– Точняк! В первый раз, когда мы его только нашли, трещина тонкой была. И мы… Мы читали стихи. Грустные стихи читали. Потом уже, когда мы с Яном пришли после ещё одной сходки, она гораздо шире была – и тогда у нас тоже был сплошной депрессняк.

– Он…

– Питается эмоциями, – заключает Тимур. – Когда нам херово, и мы это вываливаем, щель раскрывается. А сегодня Кир счастлив, и прочёл стих, который тоже счастливый – она закрывается! Ох-ре-неть!

– Т-то есть… —  начинает Дэн.

– Мы можем его запечатать! – возбуждённо перебивает Ян. – Чтоб эта чёрная хрень вообще оттуда никогда не вылезла. Реально!

Будто в противовес его словам, от камня дует холодом. Я поёживаюсь, смотрю на ребят – Дэн в замешательстве, Сима нервно накручивает на палец локоны волос.

– Так. На следующую сходку пишем что-то доброе. Счастливое. Как у Кира. Приходим, читаем – и, если наша теория верна, камень закроется целиком. А пока – пошлите отсюда, поздно уже, – проговаривает Тимур, обводя нас взглядом. – И не нравится мне тут всё равно.

Когда уже идём по домам, меня за рукав хватает Сима.

– Кир… – тихо говорит мне, чтоб не услышали остальные. – Мы когда уходили, я развернулась – на меня из щели будто смотрел кто-то.

Я, погружённый в свои мысли, не придаю значения её словам.

– Ты же слышала Тимура. Главное – положительные эмоции. Всё хорошо будет, не переживай, – отвечаю. Она смущается, но затем кивает.

Домой возвращаюсь за полночь. Отец храпит в своей комнате. Жутко уставший, без сил валюсь на кровать – и тут же погружаюсь в глубокий сон.

***

Сима  

Дверь открываю тихо, своим ключом. Захожу в тёмную прихожую, аккуратно снимаю куртку и вешаю на крючок, стараясь не издать ни звука.

– Ах ты мразь! – слышу громкий крик, а затем включается свет. – Нагулялась, шлюха?

Мать стоит передо мной в халате. Её бледное морщинистое лицо покрыто желваками. В голове запоздало стреляет мысль, что надо бежать – но ничего не успеваю. Мать резко подходит ко мне, хватает меня за волосы, и несколько раз бьёт по лицу ладонью.

– Тварь! Что я тебе говорила? А? Совсем бога не боишься? Ну ничего, сейчас будем каяться, – тянет меня вглубь квартиры.

– Мааамаааа, н-не надооооо, – захожусь я в рыданиях. Но ей плевать. Различаю фигуру отца, стоящую позади нас – под светом одной только лампочки она словно обрастает чужими тенями, густеет.

– Нехорошо, – вздыхает фигура. – Нехорошо, Сима. Покаяться точно нужно, мама права.

Мать со всей силы вталкивает меня в ванную комнату. Падаю на кафель, больно ударяясь коленями. Сзади слышу, как закрывается дверь и шоркает защёлка на ней.

А затем в ванной гаснет свет.

– Тварь! Мразь! – звучит голос матери за дверью, будто из-под толщи воды. Я, захлёбываясь слезами, силюсь рассмотреть хоть что-то в почти кромешной темноте. Единственный оставшийся источник света – полоска под дверью.

– Мама! Ма… Мама! Открой! – тарабаню я в дверь изо всей силы. – О… Открой! Пап! Мама!

– Господь всё видит, Сима, – слышу голос по ту сторону. – Всёёёёёёёёёёёё.

“Ё” переходит в тягучее “О” и, кажется, не собирается заканчиваться. Лёгкие мои сжимаются, я в ужасе залезаю под раковину, продолжая смотреть на полоску света под дверью.

Пока с той стороны не появляется чей-то глаз.

“ООООООООООООООООООООООООООООООООООООО”.

За ним ещё один, и ещё – и вот уже весь свет загорожен чужими, туманно-белёсыми глазами. Тьма под дверью обретает очертания, бурля, вздымаясь – что-то дыбится у двери, стараясь обрести форму, встать на ноги, собрать в кучу свои глаза.

Найти меня.

“ООООООООООООООООООООООООООООООООООООО”.

– Ма… ма, – уже хриплю. Сумка с ингалятором осталась в коридоре, мне совсем нечем дышать. – Ма…

“ООООООООООООООООООООООООООООООООООООО”.

Нечто, собравшее себя по кусочкам из тьмы, вылезшее из трещин на кафеле, встаёт в полный рост – изломанная фигура поворачивает на меня своё деформированное подобие головы.

Нечем дышать.

“ООООООООООООООООООООООООООООООООООООО”.

Он идёт ко мне.

“ООООООООООООООООООООООООООООООООООООО”.

Нечем…

***

Тимур

Закладки решаю раскидать, когда темнеет – меньше случайных прохожих. Одеваюсь в обычную одежду, накидываю рюкзак, кричу бабушке, что собираюсь подышать перед сном – и выхожу в город.

Первую прячу в клумбу. Вторую леплю касанием под отлив на первом этаже. Когда прячу в дупло старого дерева третью, слышу позади чужой голос.

– Ты чё, сука?

Удар в голову прилетает справа – падаю на землю, не успев сгруппироваться. Кто-то бьёт ногами, стараюсь прикрыть лицо.

– Травишь пацанов, мразь? А? – орёт кто-то над головой. – Сюда смотри, сука! – несколько пар рук поднимают меня и ставят на колени. Голова кружится, но с трудом рассматриваю несколько бритых мускулистых парней.

Спортики.

– Хули молчишь? А, сука?

– Пацаны, да я… – не успеваю договорить. В лицо прилетает ещё один удар, во рту появляется привкус железа. Мне не дают упасть, вновь ставят на колени.

– Ебало стяни. Фу, сука, кладмен ебучий, – говорит крепкий, в футболке с медведем. – Серый, вытряхни его рюкзак.

Кто-то подбирает мой рюкзак, переворачивает – на землю сыплются синие квадратики.

– Пиздец… – протягивает “Медведь”. – Ты щас это говно жрать будешь, понял?

– Лёх, да ему только в кайф! – кричит кто-то позади.

– Думаешь? Ладно, тогда так поступим.

Что-то не так в компании бритоголовых, обступивших меня со всех сторон. Силюсь понять что – и когда понимаю, сердце ухает вниз.

Позади одного из них, отводя взгляд и стараясь не смотреть на меня, стоит Ян. По ходу, его друзья.

На моём лице проскальзывает неуместная ухмылка.

– Чё лыбишься, мразота? – прилетает ещё один удар. Во рту влажно. Сплёвываю сгусток крови – в темноте он похож на гудрон.

– Так, уёбок, – вновь говорит “Медведь”, присев на корточки. – На, – протягивает мне большой нож.

Руки мои дрожат. Я не понимаю, что от меня хотят, но тело сводит судорогой.

– Короче. Чтоб тебе неповадно было народ травить, лишим тебя одной боевой единицы.

– Ч-что? – выдыхаю.

– Мизинец. Режь. Либо мы тебе сами отрежем два мизинца, – невозмутимо объясняет “Медведь”. – Ну?

– П-пацаны, я… – мямлю, но по глазам их вижу, что они не шутят.

– Нихуя мы тебе не пацаны. Смотри, кладёшь одну ладонь на пенёк, – берёт “Медведь” мою руку в свою и направляет. – А второй отрезаешь себе мизинец. Всё просто же. Ну?

Я пытаюсь высмотреть Яна, найти в нём поддержку – но тот стоит вполоборота, стараясь даже не смотреть в мою сторону.

Кто-то из спортиков достаёт телефон и снимает происходящее на камеру.

– Считаю до пяти. Либо сам себе пилишь, либо мы тебе – два. Отпилишь – пиздуй, и чтоб я тебя здесь больше не видел. Я шутить не буду. Раз… – лениво протягивает “Медведь”.

Руки мои дрожат. Я хватаюсь за рукоять – и роняю нож.

– Два…

Ян всё так же безучастно стоит в стороне.

– Три…

Кладу лезвие на мизинец. Закрываю глаза.

– Четыре…

С силой давлю на нож.

– Пять.

Реву от боли.

***

Ян

Домой после встречи с друзьями по баскету возвращаюсь на негнущихся ногах. Перед глазами всё плывёт. Сердце, до этого качавшее нефть, теперь словно качает липкую, густую смолу. В голове вспышками прожекторов проносится лицо Тимура. Его крик. Его мизинец.

Почему я не помог? Почему не заступился? Почему я…

Зайдя в квартиру, хочу уйти к себе, но с кухни окликают.

– Сюда подошёл.

Дрожа, захожу. Отец сидит за столом и смотрит какой-то тупой ситком. Лыбится.

– Где был?

– С… С друзьями встретился.

– Понятно, – протягивает, отхлёбывая из стеклянной кружки чай. – Я договорился. Как школу закончишь, служить пойдёшь. У меня друган с воинской части, отправим тебя кирзачи драить, раз спорт не интересен. Потом по…

– Тварь.

Лицо отца вытягивается в изумлении. Я замечаю, как его глаза наливаются чернотой, прежде чем он резко встаёт из-за стола и кидается на меня.

Кулак прилетает ему в лицо – от неожиданности он бьётся о стену плечом. Стоит пару секунд, трёт ушибленное место, смотрит на меня одними зрачками – чёрными, злобными.

– Ах ты сука! – бросается вновь и бьёт по животу. Морщусь от боли, сгибаюсь пополам – в бок прилетает удар ногой. – Яйца отрастил, мразота?

Пошатываясь, не отвечаю ничего. Глаза заволокло пеленой, очертания отца словно выводятся жирным чёрным фломастером – они будто заполняют сам силуэт, напрочь вымарывая его лицо, его голос, его самого.

Он заносит руку для очередного удара – ныряю под ней, и хватаю со стола кружку с недопитым чаем. Отец оборачивается – и в лицо ему летит кипяток.

– АААААААААА! СУКА! М-мразь! – орёт он, размахивая руками во все стороны, в надежде попасть по мне. – Тварь! Я тебе…

Чернота полностью поглощает его.

Изо всех сил бью кружкой по его затылку – та разлетается на множество осколков. Отец заваливается на пол, а я падаю на него сверху. Рука сама собой заносится для удара “розочкой” – и я бью.

Бью раз. Бью два. Бью три. Бью, пока не вгоню кружку-мяч в шею-корзину. Бью, пока чёрная фигура на полу не затихнет. Бью, пока кроме чёрного не появляется красный.

Когда рука уже утопает в вязкой каше на месте его лица и шеи, отбрасываю остатки кружки в сторону.

И смеюсь. Громко, крича.

Смеюсь и плачу.

***

Дэн

– Лужков, ста-ять! – слышу знакомый до боли голос позади. Оборачиваюсь – так и есть, Корягин с дружками. Идут, гыгыкают, тычут в меня пальцами.

Сука.

Думаю убежать – но сразу отметаю идею. Догонят. И нога заболит.

– Пошли, – пока раздумываю, широкая грубая ладонь хватает за шею и заводит в какой-то двор. – Разговор есть.

В беседке прилетает пощёчина от Корягина. Гена, его дружбан, шарится в моём рюкзаке.

– Ну чё, Лужков? Нет твоего дружка? Сегодня долго прыгать будешь, – скалится Корягин.

– Тёмыч, зырь, – подаёт голос Гена. Я перевожу взгляд на него – и сердце ухает вниз.

Гена держит в руках мой недописанный стих. Я написал его ещё два сбора назад, но так и не сжёг – всё хотел расширить, продолжить, и сжечь потом. А теперь…

– Ну-ка, – протягивает Корягин и берёт помятые листы в руки. Я дёргаюсь с места, пытаюсь вырвать их, разорвать, съесть, хоть что-то – но только получаю удар по лицу. Чуть не падаю, но придерживает кто-то из его друзей. – Не ссы, Лужков. Ишь какой резвый стал! Важное что-то? – ухмыляется.

– А-артём, ну пожалуйста, – выдавливаю тихо. Болит скула, но сейчас мне плевать на боль – страшно, что будет дальше. – Ну хватит…

– Да чё ты так переживаешь, Лужков? – усмехается Корягин. – Ща вслух зачитаем твои сочинения. Гордость школы, такой талант пропадает! Ну-ка… “Порой мне так хочется цельную ногу запихать в глотку обидчику!”. Во как! Мне, что ли? Ну фантазёр, – гогочет он. Дружки поддакивают.

Когда Корягин заканчивает чтение, я смотрю в землю. Под конец стиха он совсем перестал лыбиться – лишь тяжелел его взгляд.

– Так, Лужков, – наконец говорит он. – Это чё?

– Э-это мы с д-друзьями… Стихи п-пишем…

– С друзьями? А-а! – скалится он. – Я так понял, это тебя тот твой дружок надоумил такую хуйню сочинять? Непорядок, – он отбрасывает стихи в сторону и разминает кулаки.

– Артём… Я… Я н-не…

– Короче, Лужков. Хули ты там мямлишь? Давай так, – на его лице вновь проявляется улыбка. – Ты мне щас говоришь, где твоего дружка найти. А я… А я тебя больше не трогаю. Вообще. Слово даю. Идёт?

Мои руки дрожат. В голове возникает картина того, что со мной будет, если откажусь от предложения. Я проглатываю противный склизский комок и тихо отвечаю:

– И-идёт.

– Ну вот! Свой пацан, ровный. Ты не ссы, тебя трогать не будем. Ну так чё, где-когда встречаетесь?

– С-сегодня. В девять. В лесополосе у Новомихайловской… М-мы там обычно и читаем… Стихи.

– Во-о! – радостно протягивает Корягин, и спрыгивает с перил беседки. – Всё, Лужков, красавчик. Зла не держу. Увидимся ещё, – и уходит.

Я же остаюсь сидеть в беседке – даже когда вся его компания следует за ним. Ветер разносит листы со стихом, а я не могу пошевелиться.

Я чувствую себя ничтожеством.

Продолжение в комментариях.

– Не могу, – с улыбкой признаюсь я. – Всё никак не закончу.

Я слышу разочарованные вздохи и редкие хлопки – то отдают овации ещё не оконченному произведению Сима и Тимур. Дэн цокает языком, закатывает глаза, машет на меня рукой – “ясно всё с тобой”. Ян лишь подмигивает мне, вставая со своего места – его очередь.

Я сажусь на одно из брёвен, поближе к ребятам – уже стемнело, и весенний ветер запускает ледяные ладони мне за шиворот, стараясь ущипнуть особенно не прикрытые участки кожи. Поёживаюсь, но окидываю взглядом компанию – и улыбаюсь.

Пока Ян выходит на свет, достаёт из рюкзака свои рукописи и отпускает пару глупых шуток, я, не мигая, смотрю на отблески костра. Пламя танцует на ветках, будто каблуками высекая в небо снопы искр; в мягком оранжевом свете отчётливо видны спокойные и улыбчивые лица моих друзей – должно быть, это редкий момент, когда мы можем назвать себя счастливыми.

– …и к финишу бежать сквозь пот и кровь, бежать сквозь слёзы!
А он смеётся вечно недовольной рожей, сволочь! – декламирует Ян с надрывом.

Отголоски его “сволочи” ещё несколько секунд стукаются о стенки черепа – как значок “DVD” об углы экрана на спящем компьютере. Я слушаю Яна вскользь, погружённый в мысли, но его строчки невольно оседают на подкорке, вырывают из полусонного уютного состояния.

Должно быть, он снова читает об отце.

Яна привёл Тимур. Совсем не похожий ни на кого из нас, спортсмен, Ян сначала выглядел неправильным в нашей компании: всё норовил рассказать глупую шутку, либо поделиться историей с соревнований. На вечерних чтениях мы с Дэном и Симой хотели поднять вопрос о его исключении, но Тимур убедил нас дать ему слово.

Тогда Ян, враз посерьёзневший, сразу выпрямившийся по стойке, встал с места и начал читать.

– Об отце, – кратко озаглавил он.

И мы все будто забыли, как дышать.

– Пускай не оправдал я ожиданий вновь, отец, твоих –
Зато я посвятил тебе, тварине, этот грубый стих!

Строчки Яна действительно были грубыми, неотёсанными, как он сам, как спортсмен, внезапно затесавшийся в поэтическое сборище – но от них разило болью, смердело переживаниями и обидами; в них был тот самый крепкий стержень, та самая палка, которую передают из рук в руки во время эстафеты.

И в тот день Ян передал её нам.

Вот и сейчас он вновь гремит стихами, рассказывая о презрении со стороны самого близкого человека – строки слипаются с рифмами и взлетают вверх, к уже загорающимся звёздам.

Ян говорит, у него на судьбе было предначертано стать профессиональным спортсменом – отец, поджарый полковник на пенсии, не давал ему продыху с самого детства. Турники, велики, плавание, спортивные секции – от Яна лишь требовалось определиться с видом спорта. Высокий и длинноногий, он уже к девяти годам стал тяготеть к баскетболу.

Секций стало ещё больше, Ян целыми днями пропадал на спортплощадках, а тренера, по его словам, стал видеть чаще своих друзей. Так продолжалось ещё лет пять, на кону была молодёжка и зрели первые чемпионаты, КМС был уже не за горами. Но в один момент Ян просто пропустил тренировку. А затем ещё одну. И снова.

– Выгорел, – коротко ответил нам Ян, когда мы спросили, в чём причина. – Не мог больше заниматься спортом. Устал, и всё.

В шестнадцать стало ясно – Ян потерял шансы на все соревнования и регалии, на КМС и славу. Но самое страшное – Ян потерял уважение отца.

Тот сначала ругался, взывал к Яну, говорил, что будет жаль потраченного времени, что у него на кону большое будущее, что нужно ещё немного потерпеть, а дальше будет проще. Но в конце концов, поняв, что Ян не собирается возвращаться к спорту – впервые избил его.

Ян неохотно рассказывал о том вечере. Ограничился лишь словами, что отец перестал считать его своим сыном – и напоминал об этом в тяжёлых, болезненных стихах.

– …и если я тебе не сын, как ты сказал однажды, –
поверь, и для меня ты стал тогда совсем неважным! – заканчивает Ян, пока я выныриваю из своих мыслей. Заканчивает и молчит, обводя нас серьёзным, личным взглядом.

Я робко хлопаю – и меня поддерживают все остальные.

Ян сдувает со лба прилипшую чёлку, шумно выдыхает, улыбается – и садится на своё место.

Следующим перед костром встаёт Дэн – подходит медленно, подтягивая ногу.

Дэн хромой с самого рождения – и если мы привыкли к его особенности, то сам он жутко стесняется хромоты. Да и проблемы у него тоже из-за неё – Дэн, пожалуй, единственный из нашей компании в школе, которого не стесняются травить в открытую. Старшак Корягин с дружками часто зажимает его в школьном толчке – просит попрыгать на хромой ноге, бьёт по другой, чтобы “подровнять”. Дэн часто пропускает школу – сидит в соседнем от своего дворе, чтобы только не попадаться на глаза Коряге и его компашке.

– Порой мне так хочется
цельную ногу
запихать в глотку обидчику!
Как водопроводчица
трубному богу
своё показала бы личико! – почти кричит Дэн, распаляясь, размахивая руками и чуть ли не высекая искры.

Дэн говорит, что очень любит творчество Маяковского – тот помогает ему, когда становится совсем невмоготу. Каждый стих Дэна – своеобразная дань уважения поэту, ода его таланту, “попытка подражания во имя спасения”, как говорит сам Дэн.

Ян, уже усевшийся на место, шепчет что-то Симе – та тихо смеётся, а затем смотрит на меня. Я тоже невольно улыбаюсь в ответ.

– Эй! Ну что за хуйня, ребят? – внезапно восклицает Дэн. Я перевожу на него взгляд – он прервал своё чтение, насупился, в глазах вместе с пламенем плещется обида. – Я… Я нахер старался? Чтоб вы меня не слушали?

– Всё норм, Дэн, – подаёт голос Тимур. – Мы слушаем, продолжай. Как там было – “своё запихала б личико”?

– Показала! – Дэн злится. Демонстративно сходит с места, где мы читаем стихи. – Да ну вас, ребят. Стараешься, пишешь, пе… Переживаешь! А в итоге ржёте над своим!

– Дэн, ну хорош! – приподнимается Ян с места. – Слушаем мы. Продолжай.

– Слушаете, ага. Д-да идите вы в жопу! Слушатели! – выплёвывает Дэн и, поморщившись, идёт в сторону чащи. – Никогда больше к вам не приду!

– Дэн! – кричу я вслед. – Ну ты чё? Ну Дэн!

Но он не слушает — лишь всё дальше отходит от освещённой костром площадки в сторону леса.

– За ним? – подрывается Сима, но Тимур делает жест рукой, мол, “сядь”.

– Да подышит и вернётся. Ты ж его знаешь – Дэна хлебом не корми, дай к чему-то прицепиться. Просто перерыв сделаем – остынет, дочитает, послушаем. Будет кто? – спокойно говорит Тимур, и достаёт из кармана красный Винстон. Я мотаю головой, Ян берёт себе одну сигарету и подсаживается к Тимуру.

Прикуривают от костра – аккуратно опаливают концы сигарет над ним, стараясь не обжечься. Затягиваясь, улыбаются. Я грею подмёрзшие ладони. Сима всё смотрит в сторону, куда ушёл Дэн – но, не найдя его взглядом, вздыхает и оборачивается к нам.

– С мамой как? – обращается Тимур ко мне. – Есть подвижки?

– Не особо, – уклончиво отвечаю. – Батя вроде моментами очухивается, даже врачей обзванивает, но пока так себе. Пока никто ничего не говорит.

– Понятно, – протягивает Тимур, и выдыхает струйку дыма. Та кучерявится и плывёт над нами, пока подувший ветер не развеивает её подчистую. – Верим, Кир. Всё норм будет. Не переживай.

Я лишь вздыхаю в ответ.

– Тебе не поздно, кстати? – спрашивает уже Ян у Симы. – У тебя ж родаки бузить будут, если вовремя не вернёшься.

– Нормально, – отвечает она, мотнув головой – костёр отражается в копне её русых волос, выпирающих из-под шапки. – Я у Арины якобы, домашку делаю. Она прикроет если что. Блин…

– М?

– Да я вот думаю – скорее бы уже школу закончить и умотать от них куда подальше. Надоели они со своими нравоучениями. Боженька то, боженька сё… Арина, вон, с парнем в свои шестнадцать спит, и ничего – боженьке плевать. А тут прям боженька за мной следит, ага. Да и Триозёрск надоел, – зевает она, потягиваясь. Я мельком бросаю взгляд на экран телефона – время уже близится к девяти. – Делать тут нечего. Я в Питер поступать хочу. Там романтика. Не дыми на меня, пожалуйста, – отодвигается она чуть вбок, когда Ян выдыхает очередную затяжку в её сторону.

– Не спецом, сорян. А то что в Питер – это да, мощно. Я вообще в Москву должен был по баскету. Но она мне, если честно, не особо. Там, короче, всё как-то…

– Ребята! – крик прерывает наш разговор. Мы почти синхронно оборачиваемся на него – и видим, как к нам спешит Дэн.

– Остыл? – усмехается Тимур и щелчком отправляет бычок в костёр. – Продолжаем?

– Забей! – на выдохе произносит Дэн. – Пошлите покажу! Я там такое нашёл! Ну!

– Трубного бога отыскал? – шутит Ян, но ловит на себе злой взгляд Дэна, и сразу же замолкает. – Всё, всё. Забыли. Показывай, чё там у тебя.

Идём, включив фонарики на телефонах – среди деревьев, верхушки которых будто сливаются с чёрным небом. Впереди красным маячит ветровка Дэна – тот ступает через кусты, трещит под ногами ветками, отодвигает в сторону мешающиеся заросли.

– Щас, щас… – бормочет Дэн спереди, обходя очередное дерево. – Вот тут было же…

– Слушай, Сусанин! – смеётся Ян. – Колись, где царя заныкал?

– Да я… Вот! Сюда! – оборачивается и кричит нам Дэн, а затем заходит в очередной куст.

– Твою ж… Дэн, погодь! – Ян спешит за ним. Мы стараемся не отставать, продираясь сквозь заросли.

Наконец, впереди виднеется просвет – и мы выходим на открытую поляну. Из-за туч показывается луна, слегка освещая пространство перед нами – и я замечаю, что посреди поляны лежит огромный (раньше я таких никогда не видел) валун, весь испещренный царапинами, чёрточками и линиями. Дэн уже стоит у него и машет нам рукой – сюда, мол.

– Зацените, чё нашёл! – улыбается он в слабом свете луны. – Офигеть, да? Громадный каменюга, ещё и почирканный весь! Как будто метеорит упал, а?

– Ты реально нас сюда вёл ради камня? – раздражённо спрашивает Тимур. – Ну камень и камень, хуй бы с ним. Чё такого-то?

– Ой, да ну тебя! – Дэн улыбается, несмотря на претензию. – Это ж не просто камень, это прям каменище! Как эти… Как их… Короче, на острове вот этот мужик каменный. Голова типа. Его ещё с сигой рисуют.

– Моаи с острова Пасхи, – подсказывает Сима.

– Во, да! Смари, тут и линии всякие, может, реально пришельцы метеорит с неба заслали, а это шифр? Кайф же!

– Ладно, – на лице Тимура тоже проявляется улыбка. – Согласен, погорячился. Прикольный камень, да.

Я же обхожу валун с нескольких сторон, трогаю его холодную шершавую поверхность – камень будто слегка вибрирует под подушечками пальцев, каждая трещинка, по которой я провожу, кажется шрифтом Брайля. Словно кто-то оставил послание всем жителям Триозёрска прямиком из каменного века.

– Зырьте! – зовёт нас к себе Тимур. Я смотрю на место, которое он освещает фонариком – от верха валуна до мшистого широкого низа проходит тонкая, едва заметная в бледном лунном свете трещина. Будто великан пытался разрубить камень огромным топором, ударив прямо посередине – но камень оказался крепче, и тот бросил затею на полпути.

– По ходу, молния ударила, – неуверенно говорит Сима. – Я видела в инете такое. Если молния долбанёт, может камни крошить.

– Да ну… – протягивает Ян. – Если б это молния была, камень бы обгоревший был. Ну или в труху. Да и чё ей в камень бить? Молния обычно в деревья херачит, но не в камни.

– Ребят, – вклиниваюсь я. – Пошлите обратно. А то заблудимся ещё.

Тимур смотрит на меня, кивает молча – и идёт к выходу с поляны. Остальные идут за ним. Я напоследок провожу ладонью по трещине – и тут же одёргиваю руку. Изнутри камня будто дышит холодом. Таким, что по телу пробегают мурашки.

– Кир, ну ты чё там? – кричит мне кто-то.

И я иду к друзьям. Уже перед тем как залезть в кусты, что выведут нас обратно, мельком оборачиваюсь на камень – тот стоит монолитом, будто собирая все ночные звуки вокруг и поглощая их своей продольной трещиной. Я смотрю на него несколько секунд и наконец ухожу с поляны.

– Давайте быстро заканчивать, и по домам, – командует Тимур, когда мы возвращаемся к костру. – Кто сегодня свои дочитал? Ян, Сима. Кир, будешь?

Я мотаю головой – я ведь ещё не дописал свой стих. В ритуале “Пожарища” не будет смысла, если я сожгу черновик.

– Дэн, ты?

Тот тоже отказывается – он так и не дорассказал свой.

– Я его ещё больше допилю, и… И тогда. Тогда и сожгу. Только в следующий раз слушайте! – просяще смотрит Дэн на нас всех.

– Да без бэ, – отвечает Ян. – Ты это… Извини, что помешали. Мир? – и протягивает ему руку.

Дэн жмёт её – и улыбается.

Костёр уже почти догорел, и Тимур подкидывает несколько сухих веток – сжигать стихи в углях и золе не столь романтично. Языки пламени вновь занимаются, тянутся к луне, пытаясь дать ей тёплых красок – и тогда в костёр летят рукописные строчки Яна. Выкидывает он их без сожаления – он уже прочёл нам свой стих, рассказал о своих переживаниях. Теперь пришло время отпустить их, сжечь дотла.

Следом за ним мятые, испещренные неровной прописью листы бумаги в огонь бросает Тимур. За ним – Сима. Сегодня они читали о своих проблемах первыми.

Наконец, когда стихи сгорают целиком, а строки пропитаны лишь сажей, Тимур достаёт из рюкзака бутылку воды – и заливает остатки костра.

– На сегодня всё, – объявляет он. – Собираем “Пожарище” снова через неделю.

И мы идём в сторону дороги – каждый к себе. Ян с Симой бегут на остановку, ловить один из последних автобусов, Тимур живёт на окраине и потому прощается с нами совсем скоро. До дома я иду в компании Дэна – живём мы в соседних дворах.

– Кир… – протягивает Ян на перекрёстке, пока мы стоим напротив пешеходки и ждём зелёного. – Как думаешь – всё реально перевернётся?

– В смысле? – не сразу понимаю я.

– Ты сегодня читал. “И лунной пыли поступают вести – о том, что в жизни всё перевернётся”. Твои строчки. Я и… Я и спрашиваю – ты реально в это веришь?

– Смотря о чём говорить, – уклончиво отвечаю я. – Вон, Сима в Питер уедет через год. Чем не переворот?

Дэн улыбается.

– Тоже уеду куда-нибудь. З-заебал Корягин. Хоть в соседний город – только б рожи его не видеть, – вздыхает он. – Кстати. Я знаешь что заметил? – пока мы общаемся, уже подходим к развилке. Дэну налево, мне направо.

– Ну?

– Это… Про камень, короче. У него трещина эта… Короче, я не особо понял, но выглядит так, будто она изнутри появилась. Я, когда мы её смотрели, пальцами потрогал – там края рваные.

– Дурак ты, Дэн, – улыбаюсь. – Я бы сказал, что у тебя рваное, но воздержусь.

– Слышь! – смеётся он и в шутку бьёт по плечу. – Ладно, может, реально херню несу. Ладно, давай, я домой срочняком, а то мама волноваться будет, – протягивает мне руку.

Мы обмениваемся рукопожатиями, и я иду к себе.

Слышу сзади себя громкое “И лунной пыли поступают вести”.

Усмехаюсь и ускоряю шаг.

***

Тимур

– Ба, я дома! – кричу вглубь квартиры. Быстро разуваюсь. Вешаю куртку, прохожу. – Ты как, всё хорошо?

Бабушка сидит у себя в комнате, смотрит новости по старенькому квадратному телевизору. Картинка барахлит, но бабушка улыбается, почему-то поглаживая махровое одеяло. Невольно кидаю взгляд на её ноги в серых шерстяных носках – сведены вместе, почти не шевелятся.

– Тимурка, привет! – замечает она меня. – Пришёл уже? Я вот новости смотрю. Кушать будешь?

– Да, сейчас себе разогрею, ты не утруждайся. Ты сама ела?

Бабушка виновато улыбается.

– Аппетита не было, Тимурка. Ты прости уж старую. Сейчас уже не хочу – лучше завтра поем. Там котлетки в холодильнике есть, разогрей себе.

– Ба, ну я же просил не стоять у плиты! – сержусь я. – Тебе отдыхать нужно, а ты ноги напрягаешь, готовишь что-то. Ну как это называется?

– Ой, Тимурка! – бабушка машет рукой. – Ничего не будет. Ладно, иди кушай. Я вот новости посмотрю, там потом сериал интересный будет, про доярку в Москве, гляну серию и спать пойду. В школе как, не обижают? Всё получается?

– Нормально всё, ба, – вздыхаю я. Кладу ей руку на плечо, присаживаюсь рядом. Вместе сидим несколько минут в тишине, прерываемой сводкой новостей из разных городов. На душе склизко. – Ладно, пойду поем.

Пока разогреваю котлеты на сковородке, не могу перестать думать о состоянии бабушки. С окна задувает, и тревожные мысли вместе с холодным ветром проникают в голову. Хочется отмести их в сторону, как пыль старым веником, что стоит у нас под раковиной, но в последние дни это получается с трудом.

Пару месяцев назад у бабушки начали болеть ноги. Врачи сказали, что ничего серьёзного, скорее всего, просто старческое. Но только по ночам я всё чаще слышу, как она ворочается в своей кровати и тяжело дышит. Сейчас бабушка пьёт какие-то лекарства – и теперь она хотя бы спокойно засыпает. Но я всё чаще замечаю, что она стала меньше ходить, меньше улыбаться, меньше рассказывать мне о чём-то.

А теперь и меньше есть.

Закончив с ужином, иду к себе – в телефоне ввожу нужную ссылку, открываю светящийся непрочитанными уведомлениями чат.

___________________________

toska: кинул корды и фотки, забирай

toska: [Отправлено вложение]

toska: раскидай в ближайшее время. аккуратнее со спортиками, чекал недавно каналы, походу активничают. отпиши как заберёшь

Вы: Принял

____________________________

Удаляю переписку сразу же после прочтения.

За мастер-кладом собираюсь быстро, благо, всё уже готово – чёрная одежда, павербанк на случай экстренных ситуаций, два фонарика, маленькая тяпка. На всякий кладу в рюкзак атлас звёздного неба – если примут, буду пытаться косить за астронома-любителя.

Спустя час заглядываю в комнату бабушки – та уже спит. Телевизор выключен. Пора двигать.

Перед выходом ещё раз сверяюсь с кордами – повезло, клад недалеко от “Пожарища”. Управлюсь за полчаса-час.

Ночь ветреная, пасмурная. Луна скрылась за тучами, и видимость на улице нулевая. Пока иду до лесополосы, не встречаю ни одного прохожего. Проверяю время – два ночи.

Вдалеке протяжно воет собака – рядом частный сектор. После него улицы старой застройки, где и живём мы с бабушкой. Дует порыв ветра, закутываюсь плотнее в чёрную ветровку, поднимаю ворот. Иголкой бьёт мысль вернуться и завязать с этим, пока не поздно, но вспоминаю наш старый обветшалый барак, вспоминаю больную бабушку, вспоминаю, сколько всего она для меня сделала – и ускоряю шаг.

Заработаю как можно больше, куплю квартиру в нормальном доме, вылечим её ноги. Вылечим её.

“Сотни кругов –
вспять.
Пища и кров –
в путь.
Я не могу
ждать.
В моём кругу –
муть.
В жизни моей –
страх.
Сколько не бей –
сталь.
Вижу я лишь
в снах.
То, кем теперь
стал.”

Пока захожу глубже в чащу, повторяю про себя свои же строки – для успокоения. Когда я их написал, мы только основали “Пожарище” – сделали эдакий клуб “для своих”. Для тех, кто сталкивается с проблемами. Для тех, кто не может о них рассказать. Тогда я сжёг этот стих – сжёг его первым – но строчки до сих пор всплывают в памяти, заставляя невольно шептать их в ночной тишине.

Идею сжигать стихи после прочтения подкинул Кир – сразу же её приняли. Был в этом символизм – отпускать всё накопившееся, развеивая с пеплом по ветру. Потому и назвали клуб “Пожарище” – от переживаний, излитых на бумаге, должен остаться только пепел. Пускай все сгорают к чертям.

Так и собираемся, уже седьмой раз.

Сверяюсь с навигатором и фотографиями, дохожу до точки – прикоп на небольшой глубине около поросших мхом стволов. Рядом в качестве метки лежат несколько крупных камней. При взгляде на них вспоминаю тот валун, что нашли сегодня с друзьями – закрадывается мысль пойти проверить его после того, как сниму клад, но тут же себя одёргиваю.

Нельзя отвлекаться. Быстро забрать и домой.

Снимаю верхний слой земли под деревом, и уже спустя минуту вижу в свете фонарика знакомую синюю изоленту. Вытаскиваю замотанный брикет, отряхиваю от земли, кладу в рюкзак – пора сваливать.

Уже на обратном пути, пробираясь сквозь кусты, слышу спереди грубые мужские голоса. Орут что-то на повышенных тонах, рассекая плотный ночной воздух фонариками. Судя по нарастающим крикам, идут в мою сторону.

– Блядь! – шепчу, отходя с маршрута в сторону. Озираюсь вокруг – как назло, тучи на небе поредели и стало гораздо светлее. Ищу где спрятаться, пока голоса всё ближе и ближе. Наконец сигаю в какие-то кусты – и ложусь на землю, стараясь не дышать.

– Сань! С-саняя! – орут уже совсем близко. – Да бля… С-саня! Т-ты куда? М-магаз не там бля…

– Ща! Я это… Пас… Поссать отойду!

– А! Ну давай, ёп…

Саня, судя по шагам, останавливается недалеко от меня.

Похоже, обычные алкаши из частного сектора неподалёку. Либо затянули с шашлыками, либо ещё что. Сердце всё ещё стучит, тело мандражит.

Не менты. Выдохнуть. Вдохнуть.

Наконец, поссав на ближайшее дерево, Саня удаляется. Я лежу ещё минут пять – жду, пока всё окончательно затихнет и луна вновь скроется за тучами. Наконец, когда тишина начинает почти давить на уши, встаю.

Перед тем, как выйти из кустов обратно, оборачиваюсь.

Огромный валун стоит на поляне позади меня, будто пристально наблюдая рассечённой продольной щелью. Накатывает ветер, и порывы его словно задувают в камень, вызволяя оттуда свистяще-гудящую заунывную мелодию. Меня вновь передёргивает, но я выбираюсь с поляны и иду домой.

В голове крутятся события этой ночи: мастер-клад в шерстяных носках и сериал про синюю изоленту, Саня, ушедший на луну, и каменистые котлеты. Я дрожащими руками ввожу в браузер нужную ссылку, отписываю координатору, что забрал клад. Получаю от него “гуд”, и, поправив лямки рюкзака, выбираюсь из лесополосы на дорогу.

Боковым зрением в лесополосе мерещатся какие-то тонкие силуэты. Отмахиваюсь от них, как от мушек. Просто устал.

Стараюсь не закрывать глаза – клонит в сон.

А ещё становится виден камень – и его свистяще-гудящая трещина будто бы стала шире.

***

Сима

– Серафима! – раздаётся громкий, противно-дребезжащий крик, когда я захожу в квартиру. – Серафима! Быстро сюда!

Я не спешу проходить внутрь – нарочито медленно снимаю ботинки, вешаю на крючок куртку, мельком смотрю на себя в зеркало в прихожей. Мама не должна быть злой. Что-то не так. Мама…

– А ну, дрянь! – вываливается она из комнаты в потрёпанном халате. – Обманывать нас с отцом вздумала, а? Ладно перед нами, а перед Господом тебе не стыдно? – резко хватает меня за волосы и тянет вниз. Из моих глаз брызжут слёзы – кричу, пытаюсь вырваться, но та держит крепко.

– Отпусти!

– Я тебе отпущу, дрянь! Я тебе так отпущу! – по затылку прилетает шлепок, за ним ещё один. Мама тащит меня в комнату – отец сидит на кресле, читая газету, и смотрит на происходящее поверх очков. Недовольно цокает языком – но осуждает не мать, а меня. – Звонила я Арине твоей! Мама её мне сказала, что тебя у них не было! Совсем в край охренела, блядуешь небось, да?

– Мам, хва… Хватит! Я не… – ком в горле не даёт договорить. Мать лишь торжествует, ведя меня дальше, в спальню. Всё-таки отпускает, бросает на пол.

– Боженька, Симочка, он всё видит! Всё видит! И грехи все твои учитываются! А ты как думала? Ты, значит, до свадьбы уже трахаешься, а матери тут седеть? А что о нас люди подумают? Такая семья воцерковлённая, и дочь – распутница! Мразь! – выплёвывает она мне в лицо. – Отец, иди сюда! Посмотри на дрянь малолетнюю! Сиськи отрастила – думает, всё можно! Нам-то, нам как такой грех носить, а? С такой-то дочерью?

– Да что ты несёшь?! – рыдаю. Пытаюсь встать, но мать снова толкает меня, и я так и остаюсь сидеть на полу. – Мама, х-хватит!

– М-да, – сухо произносит отец, заходя в комнату. – Не ожидали мы от тебя такого, Серафима. Бога бы побоялась.

– А я о чём! – поддакивает мать. – Грешные все, а как за грехи каяться, так никто не хочет!

– Да идите вы в жопу со своим богом! – кричу в истерике. Жутко не хватает воздуха, лёгкие сдавливает. Мать стоит, открыв рот так, словно оттуда, как из пещеры, сейчас вылезет Иисус; отец морщит лоб и высоко поднимает брови, хватаясь за ремень, а взгляд такой, словно готов распять меня на месте. – И… И…

Воздух.

Рывком хватаю сумку, лежащую рядом – руки дрожат, пока шарюсь в содержимом. Наконец, вытряхиваю всё на пол.

Быстрее.

Быстрее.

В глазах темнеет, когда всё-таки нахожу ингалятор – и делаю спасительный вдох.

Становится чуть легче – но мать уже рыдает в плечо отцу, пока тот грозно двигается в мою сторону.

– Мы же не такой её воспитывали, Тоша, мы же и крестили, и по воскресеньям… – слышу всхлипы, пока отец разворачивает меня, и, придерживая одной рукой мои ладони, задирает футболку.

Вшшух!

Спину пронзает шипящая боль – отец бьёт ремнём с оттяжкой, со свистом.

В голове вспоминается один из первых сборов Пожарища – и удивлённые лица друзей, когда я прочла…

Вшшух!

“Сколь бы не было боли, сколь бы не было бога”...

Вшшух!

“Ты терпи, зубы стиснув, ты держись, сколько сможешь”.

Вшшух!

“Задыши полной грудью, сколько б не было смога”.

Вшшух!

“Потерпи – говорят, таков замысел божий”.

И я терплю. Терплю, шепча строчки как мантру, как молитву – но не тому богу, которым меня вечно попрекают родители, а тому богу, который однажды придёт и заберёт меня из Триозёрска, дав шанс на нормальную жизнь.

В конце-концов отец отпускает меня, и, шумно выдохнув, выходит из комнаты. За ним, всё ещё мерзко хныкающая, выходит и мать, бросив мне напоследок что-то язвительно-ядовитое. Я с трудом встаю на ноги, смотрю в зеркале на размазанную на лице косметику, замечаю синяки на руках и красные полосы на спине.

“Потерпи – говорят, таков замысел божий”.

И слабо улыбаюсь.

Продолжение в комментариях.