Для и по заявке @lokibrother, предмет обсуждения "Золото Юкона"
Сразу скажу о плюсах, в целом, они существенны с позиции оценки версификаторских способностей автора: аллитерация; часто - выдержанный ритм; стилистика; работа со словом; часто – точность выражения, понятность, прозрачность, отсутствие двусмысленностей; явные позитивные способности в погружение в тему и разработку конкретной проблематики с достаточным тщанием; понимание традиции и способность безошибочно её воспроизводить.
Блохи: «Почти что как бекон» - «почти что» - втычка.
И вокруг шеи у кого-то – неудачный выбор, ритмическая помарка. Приходится читать с пропуском ударения в «вокруг», делая упор уже на «ше́и».
А теперь о серьёзном. Проведение параллели с бородинским сражением не ясно, имеет мало оснований, это можно было бы оставить на авторской совести, если бы тема бородинского сражения или самого «Бородино», как литературного явления, в целом имела бы отношение к дальнейшему тексту. Интертекст, чужое слово в тексте – это ниточка, которая всегда куда-то ведёт читателя, и когда она просто провисает в воздухе, выводя в тупик – это минус автору. Здесь понятно, почему – первая строка задала ритм, по которому не особенно задумываясь о ритменной памяти текстов. Рекомендую поэтому ознакомиться со статьей хотя бы Шевринского «Ритм и смысл», а также возможно изучить труды Тарановского «О взаимоотношении ритма и тематики», Гаспарова – «Современный русский стих: Метрика и ритмика». Ритм, особенно такой узнаваемый, имеет свою историю, свой ореол восприятия, некоторую тональность, которая пробуждается в сознании любого читателя, знакомого с первичным произведением. Это значит, что «Бородино» накладывается автоматически на весь текст – не только на первые строки. Удалось ли автору сломить первичный ассоциативный ряд и уверенно завладеть вниманием читателя?
Опять же, не совсем понятно присутствие Гензеля в тексте: но, допустим, европеец; допустим, обращение к сказке, как символе мечты. Однако, помолясь, возьмём визжащие корни мандрагоры, которые тоже заимствованы, тоже совершенно не к месту. Выход в мифологический пласт Гарри Поттера необоснован, автор бежит за необычной метафорой и не замечает, как нарушает целостность текста, которая могла бы ещё, возможно, установиться, примирив нас с бородинским привкусом; но мандрагоры визжат и надежды на благоприятный исход не оставляют. Стоит ли как-то комментировать тот факт, что мандрагоры срифмованы с «недотерпсихорами»? Отмечу ещё, что звуковое решение в «недотерпсихор» неудачно вдвойне, поскольку навевает печальные ассоциации о недотрахе, хотя это, с прискорбием признаю, субъективная проблема критега.
Финал слабый, могилы-милый-унылый – не та мажорная нота, которую семантически берётся исполнить автор. Очевидно, что предполагалось сочетание некоторой бравады с трагедией, но вышла слабая натужная попытка воплотить архетип настоящих мужчин, не боящихся смерти и прожигающих жизнь в условиях тяжкого труда. Что-то важное, несомненно, было упущено: то, что прибавило бы новое слово, прирастило новый смысл к существующей традиции воспроизводства образов героических золотоискателей, актуализировало бы предыдущий исторический опыт и воплотило современное самоощущение человека, вынужденно добывать криптовалюту тяжёлым, бесчеловечным майнингом, уничтожающим кодингом и безбожным таргето-копирайтингом в бесчеловечных условиях удалённого офиса в центре заражённой эпидемией цивилизации.
Изучая отсылку, оставленную после текста автором, заметила вот что: у Сервиса совершенно другое восприятие Юкона, иное ощущение, которого лишён например анализируемый текст автора – это чудовищная влюблённость в Юкон, в местность, которую никто не опишет лучше, чем очевидец:
You come to get rich (damned good reason);
You feel like an exile at first;
You hate it like hell for a season,
And then you are worse than the worst.
It grips you like some kinds of sinning;
It twists you from foe to a friend;
It seems it’s been since the beginning;
It seems it will be to the end.
The Spell of the Yukon, by Robert W. Service
Именно этой вовлечённости и не хватает анализируемому тексту; мы видим киношных персонажей, романных и картонных, о которых и сами читали неоднократно; мы узнаём их; но не способны принять в качестве истины. Нет ни единого момента, когда читатель забывает о том, что читает придуманную романную реальность, выведенную, зачем-то, в ритмику «Бородино». Нет момента выхода художественного полотна текста в некоторое пространство, в котором читатель оказывается развёрнут на 180 градусов и брошен в неведомые ему доселе ощущения или смыслы. Всё это уже было и было не раз, читатель с радостью узнаёт уже знакомые картины, выделяет знакомые интонации, обороты, улавливает со школы затверженные ритмы – и радость узнавания принимает за радость встречи с гениальным. И обманывается.