История Бреста 19. "Нина Петручик - девочка и гетто". Проект "В поисках утраченного времени" от19 июня 2009
(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.
(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)
(Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.
Очень много неизвестных и трагических историй. То, о чем никогда и не догадывался, и не знал. Захватывает.) Посмотрим, насколько меня хватит...
К полудню 22 июня над Волчином стоял плач: сгорело полместечка. Зато остались невредимы оба штаба, сельсовет и магазин. Из магазина бросились тащить впрок кто что успеет, а в сельсовете искали бумаги. И нашли – списки, кого и когда планировалось вывезти. Цифры были такими, что в местечке не знали, какому чувству предаться.
11-летний Нинин брат до появления немцев поспел в штаб и в магазин. В сельпо его ждал «разбор шапок», но из азарта Вася все же добыл чайник вина и отнес добродушному любителю этого дела начальнику почты Адамовичу. Себя мальчишка порадовал в штабе пограничников, распотрошив со сверстниками склад боепитания. Домашние вовремя обнаружили, что стоявший в сенях ящик для хранения картошки доверху наполнен патронами. Несколько ночей мама с Ниной ведрами носили этот арсенал на берег и топили в Пульве.
Пару месяцев спустя немцы отгородили в Волчине гетто, куда попала Нинина подруга Эста Мидлер. Старших сестер Салю и Ривку вскоре куда-то увезли, потом забрали родителей, а 14-летнюю Эсту пока не трогали, и она оставалась в доме одна…
В детстве не всегда понимаешь, чем рискуешь и где настоящий страх. Нина беззаботно навещала Эсту через дырку в проволоке. Помогала подруге прятать вещи, а граммофон с пластинками перенесла к себе: он ей очень нравился, и Эста с печальной улыбкой сделала такой подарок. Как-то потом Нину угораздит завести немцам хоровую «Тот, кто любит власть Советов», благо постояльцы ничего не поняли, а обомлевший сосед схватился за голову: «Чи ты, Нина, здурила!..»
По эту сторону проволоки думать не могли, что у гетто будет такой конец: кого-то куда-то вывозили, но остальные жили за проволокой обычной, казалось, жизнью. Никто их особенно не охранял, евреи выходили из зоны и предлагали за продукты свои старые запасы. Мама отпускала Нину ночевать к Эсте, подружки допоздна болтали, смеялись.
В одну из таких ночей раздался стук в дверь. Нина открыла – полицаи, знакомые хлопцы: Болек Менжицкий раньше работал с мамой почтальоном, другой – сын портнихи. «Ты что тут делаешь?» – «Ночую». – «Кто тебя сюда пустил?» – «Мамуся». – «Ты одна?» – «С Эстой». – «Запритесь и никому не открывайте!»
Осенью 1942 года Нина пошла к колодцу за водой и услышала частые выстрелы. Стреляли на опушке за Новым Волчином (при Польше местечко делилось на Старый Волчин, Новый и «осаду»). Идти туда девочка побоялась и узнала о происшедшем от знакомых. У Нининой одноклассницы Марии Кунц окна выходили на место расстрела, были и другие свидетели. В местечке потом удивлялись, почему люди шли покорно, не бежали, ведь дети шустрые, кто-то бы уцелел...
Узникам гетто, где оставались только старики и дети, якобы сказали, что будут перевозить, надо погрузить свое имущество на крестьянские подводы. Сразу они все поняли или чуть позже, мы не знаем. Несчастные раздевались у ям, и каждая следующая группа ложилась слоем поверх расстрелянных.
Ямы присыпали плохо, через песок выступала кровь. Мама не пускала в ту сторону, да дети и сами обходили жуткое место десятой дорогой. Событие скоро забылось, сознание словно вытолкнуло из памяти то, что трудно носить. И только со временем дети почувствовали образовавшуюся пустоту, им стало словно чего-то не хватать.
Не стало неуклюжего сына мельника, которого дразнили Сто Кыль Сала (сто кило сала), и маленькой Пэрли с вечно красным носом, говорившей с неистребимым акцентом и никак не справлявшейся с русскими оборотами, - Нину, как соседку по парте, обязали ее подтягивать. Не стало Школьников, владельцев большого дома, часть которого при Польше сдавали под почту. Не стало хозяйки галантерейной лавки Хумчихи (производное от имени мужа), владелицы продуктовой лавки Ельчихи. Были еще Гучиха, торговавшая вкусными баранками, которые пекла по собственной технологии: сперва на пару, потом обжигала в печи; Мейер, продававший мыло и керосин; Зуберман с его питейной лавкой; Ицко с пекарней на горке… Всех их не стало, и с ними ушло что-то привычное и важное, что составляет неповторимую душу любого местечка.
Чувство пустоты придет потом, а пока для многих решился вопрос жилья. Вера Петручик с детьми заняла бывшую почту, которая находилась по ту сторону проволоки.
Жизнь шла своим ходом, люди приноравливались к немцам, мадьярам, полицаям, власовцам, выполняли повинности, сдавали налоги. По воскресеньям молодежь устраивала танцы, на которых девчат было больше, чем хлопцев.
Одну из улочек (они в Волчине все безымянные), за церковью, прозвали улицей Пироговича – по фамилии человека, который всю войну без удержу гнал самогон, мужики шли оттуда пьяными.
Устное творчество у волчинцев на уровне, за словом в карман не лезут. Прозвища чего стоят: Довгий, Вэлыкий, Кот, Барабан… В деревнях всегда много одинаковых фамилий, без кличек не обойтись. Одних Шумиков семей пять – и прозвали одного Бородатым, другого, у кого кто-то в Штатах, Американцем…
Немцы постоем не стояли, были только глава немецкой управы ляндвирт и полицаи из местных, записавшиеся на службу как на работу. Солтысом – сын священника Игорь Кудин-Кирикович. Нина бежит после комендантского часа от дьяка с литром молока от поздно подоенной коровы, солтыс остановит, поругает… У Петручиков во второй комнате поселили военного врача – большого аккуратиста и педанта. Жена присылала ему из Германии посылки, и он угощал Нину с Васей.
Незадолго до приближения фронта Волчин пережил потрясение. Местный мальчишка выстрелил в мадьяра и ранил. За пареньком гнались, но он шмыгнул в лес, через речку – и удрал. Тогда решили отыграться на жителях. Население местечка согнали в подвал церкви и бросили внутрь гранату, кого-то зацепило… Потом всех выпустили, пересчитали и отпустили за лопатами – рыть окопы. Назначили сбор и предупредили, если кого не досчитаются – сожгут деревню. Все пришли…
До мадьяров в Волчине какое-то время стояли власовцы. Неопрятные, хамоватые, с лошадьми-клячами – чисто бродяги. По натуре страшнее немцев. В местечке их не любили, как всех переметных: были за русских, теперь за немцев… Что характерно, на местных полицаев смотрели проще: своих те не трогали, просто сделали такой выбор.
Потом в Волчин прислали совсем молоденьких, от силы 17 лет, немцев в форме. Охраняли склад в здании бывшей синагоги и проходили обучение к фронту. А Нине с подружками по пятнадцать – уже барышни, интересно… Немчики вечером как раз возле дома Петручиков ходили часовыми. Приносили девчонкам конфеты, а те не брали. Немцы только потом поняли, почему, и сперва откусывали сами…
Однажды кто-то из мужчин принес Нине с Васей с охоты крохотного лисенка. Крыса-не крыса, что-то отвратительно некрасивое, но живое же существо – жалко. Собак было много, у Нины и Васи у каждого своя, а вот лис – ни у кого. Решили оставить.
Нинин песик по кличке Лаптух был сообразительный до невозможности. Девочка идет, например, зимой кататься на льду, говорит: «Тут скользко», – он лапкой царапает, чтоб не упала. Солтыс забрал понравившегося кутенка себе, но Нина подговорила мальчишек, и они Лаптуха выкрали, подгадав момент, когда мать-поповна отлучилась доить корову. Был скандал, но свой, внутренний, без последствий. Тот же солтыс как-то, выпив, побил окна Адамовичу, потому что хотел у того взять сапоги, а законный владелец не дал. Ничего, проспался и помирились, вообще они с Адамовичем были друзья.
Так вот о лисенке. Его выкормили, немец-врач носил курятину, и звереныш быстро вымахал в красивую, с огромным хвостом лису. Вечером надевал на нее ошейник, брал на поводок и тащил. Лиса упиралась, визжала, но метров двести он ее все-таки проводил. Люди смеялись – пол-Волчина выходило смотреть на это чудо. А без поводка ходила за Ниной и Васей, как собака. Играла с детьми, бегала, кувыркалась. Как-то ее угораздило побежать за чужими утками – хозяева поймали и передали немцу (это был короткий период постоя какого-то отряда). Лису посадили в клетку. Дети долго думали, как ее украсть, – не подступиться, солдаты ходят. Но, как только подразделение отправили дальше, дети первым делом ворвались туда и освободили рыжую узницу. Она узнала, вылизала детям лица, впрыгнула Нине на плечи и легла, как воротник.
Тем временем к Волчину вплотную приблизился фронт. Лису посадили во дворе на цепь, потом держали в сарайчике и все же не уберегли. Через местечко проходили эсэсовцы, а лиса подала голос. Немец услышал, открыл сарай и воскликнул: «Ду фукс!» Снял цепь с гвоздя и увел рыжую красавицу.
Освобождению предшествовали две недели войны (такую формулировку я слышал из многих уст и, признаться, не сразу сообразил, что под «войной» подразумевали непосредственно боевые действия; так в контексте рассказа о событиях 1941 года «после войны» в устах стариков означало 23, 24 июня и так далее). Советские летчики сбрасывали зависавшие на парашютах «гирлянды» освещения, упрощавшие работу бомбардировщикам. Местные наловчились на слух по гулу мотора определять, пустой идет или груженный бомбами. А гроза ночью была благодатью: можно спать, не боясь налета.
После освобождения маму поставили начальником почты, Нина пошла в шестой класс, где все были, как и она, переростки.
Брат Вася в свои 14 лет считался большим мальчиком, в известном смысле кормильцем – благодаря ему на столе была рыба. Когда пожали рожь, насобирал в поле неразорвавшиеся гранаты, часть их сложил Нине в передник, так понесли. Нина в дороге тряслась от страха. Потом они с мамой потихоньку выносили эти гранаты в лес.
27 марта 1945 года Вася погиб. Пошел с ребятами глушить рыбу и подорвался. Бикфордов шнур был дефицитом, и мальчишки его экономили, делали в самодельных взрывных устройствах совсем коротеньким. Главное было успеть бросить…
В десятом классе Нина параллельно с учебой работала телефонисткой. Потом переехала в Брест, работала на почтовых отделениях, пару лет на железной дороге, пока не нашла себя в музыке.
Первый раз поступила в музыкальное училище еще в 1947 году, но была вынуждена бросить: очень голодно. Вернувшись из Бреста домой, собрала подписи других переростков под ходатайством на открытие в Волчине русской десятилетки и отправила в Минск в Министерство образования. И десятилетку открыли! «Нам так хотелось учиться! Нам так хотелось жить!» – говорит Нина Васильевна. В послевоенную пору одеться было не во что, ходили в бурках, которые сами шили. Подруге достали галоши, и девчонки обували их по очереди – пофорсить. В школу прислали демобилизованного летчика – директором и учителем истории. А девицы в соку, на уроке вопьются в него глазами, он краснеет, бледнеет…
Какие концерты своими силами организовывали, какие вечера! Нина во всех постановках была режиссером. Требовала натуральности. Для спектакля о Зое Космодемьянской заставила хлопцев срубить и приладить на сцене живые сосны. Обмундирование взяли у пограничников. Во время Нининого дежурства на почте полночи резали бумагу, чтобы в ходе спектакля сверху сыпать на Зою снег. Огонь нужен настоящий, не фонарик, – приволокли на сцену огромную сковороду, настрогали в нее лучины, подожгли: лес, костер, партизаны… Дым шел в зал, зрители кашляли, слышалось: «Михась, видчыны окно…» А тяга разожгла костер сильнее, сковорода раскалилась, вынести не могут… Другой раз ставили русалок – обошли все деревни, набрали свадебных платьев, чтобы русалки были в белом. Игралось все это на сцене в старом клубе пожарных.
Характерный польский акцент сохранялся у Нины долгие годы, хотя дома с детства говорила с мамой по-русски. Когда училась на оркестрово-дирижерском отделении Ленинградского института культуры, после первых фраз интеллигентнейшие профессора интересовались: «Скажите, пожалуйста, откуда Вы приехали?» А Нина сперва строила в уме польскую фразу и только потом отвечала собеседнику по-русски.
После, во взрослой жизни, она три десятка лет преподавала в музыкальном училище и музыкальной школе Бреста, а сегодня в 81 год руководит созданным ею церковным хором в Остромечеве.
ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ
