Возле поселка Онуфриевка Кировоградской области стоит на опушке леса обелиск, на нем — мемориальная доска с надписью:
Остановись, путник! Поклонись всем сердцем юноше, которому вечно пятнадцать. За твою мечту, за твое безоблачное детство 23 ноября 1943 года на этом месте, при освобождении Онуфриевки, повторил подвиг Александра Матросова, отдал свою жизнь АНАТОЛИИ КОМАР.
Кто он, этот юный герой?
Когда началась Отечественная война, было ему всего тринадцать лет. Жил он в Славянске, в семье учителей. Жил, ничем, быть может, особенно и не выделяясь среди сверстников. Как все, носил пионерский галстук, учился, играл в футбол, уносился романтическими мечтами в будущее…
И вот грянула война. Отец уходит на фронт, мать с детьми переезжает к родственникам в село Бригадировку Полтавской области. Здесь-то и выпало мальчику первое испытание. За оказанную помощь нашим раненым летчикам фашисты четыре дня продержали его в комендатуре, избили. И Толя решил мстить фашистам…
В сентябре 1943 года 252-я Харьковская Краснознаменная стрелковая дивизия вела наступательные бои на территории Полтавской области. Когда передовые части дивизии продвигались к селу Бригадировке, разведчики встретили худенького, оборванного паренька. Хорошо зная местность, он вызвался вывести разведчиков в тыл противника… Внезапным ударом был разгромлен фашистский штаб и захвачены ценные документы.
Командир разведроты капитан Бацин от души поблагодарил Толю. А тот неожиданно обратился к нему с просьбой: «Зачислите меня рядовым!..». Доложили начальнику разведки майору Храптовичу. Он долго беседовал с пареньком, удивляясь его смышлености, и, наконец, решил зачислить юного добровольца разведчиком отдельной 332-й разведроты.
Так началась полная опасности фронтовая жизнь Толи Комара. На войне люди взрослеют быстро. У разведчиков на войне дел много, и каждое связано с риском, требует находчивости и храбрости. Кроме того, разведчик должен многое уметь. Все это хорошо понял Толя Комар, поэтому он сразу же начал постигать науку разведки у наиболее опытных, смелых ребят — старшего сержанта Тараскина и сержанта Полозова. Об их подвигах, дерзких вылазках в тыл противнику не раз писала наша фронтовая газета, а о различных фронтовых приключениях веселого и храброго Тараскина ходили прямо-таки легенды.
В конце сентября 1943 года наша дивизия вышла к Днепру южнее города Кременчуга и получила приказ форсировать реку. Для определения района предстоящей переправы были посланы разведчики — сержант Полозов и рядовой Комар. Целые сутки, лежа неподвижно на сырой земле, вели они наблюдение. Были собраны ценные данные о противнике. За эту операцию сержант Полозов был награжден орденом Красной Звезды, а Толя — медалью «За отвагу».
В первых числах октября наши войска форсировали Днепр. Пытаясь задержать продвижение наших войск, немецкое командование сосредоточило на правом берегу реки большие силы, основательно укрепив свои оборонительные позиции.
Начались тяжелые, кровопролитные бои по расширению плацдарма. В этих боях закалялись воля и характер юного разведчика.
Толя всегда был готов на любое боевое задание. Переодевшись в залатанный полушубок, с котомкой за плечами, ходил он в тыл врага. Фашистам было невдомек, что худенький, веснушчатый паренек — наш разведчик. А Толя приносил в штаб важные сведения.
В ночь на 23 ноября, когда наша дивизия вела бои восточнее поселка Онуфриевки Кировоградской области, в тыл противни-ка была послана группа разведчиков во главе с младшим лейтенантом Колесниковым. В этой группе был и Толя Комар.
Около трех километров проползли разведчики по грязи, в темноте, под дождем. Когда немецкие траншеи остались позади, разведчики наконец поднялись и начали углубляться в тыл врага. Но на пути неожиданно встретили легковую машину. Колесников разделил группу на две части и приказал залечь по обеим сторонам дороги.
Как только машина поравнялась с разведчиками, в нее с двух сторон полетели гранаты. В машине оказалась ценнейшая находка — топографическая карта, на которой было нанесено расположение штабов, наблюдательных пунктов и огневых средств противника. Этот документ был лучше всякого «языка», и Колесников принял решение срочно возвращаться…
Но когда разведчики подходили к линии фронта, фашисты обнаружили их и начали окружать. Путь к нашему переднему краю преградил огонь вражеского пулемета, который не давал возможности подняться с земли. Над группой разведчиков нависла смертельная опасность. Тогда Толя незаметно пополз к вражескому пулемету и бросил гранату. Пулемет умолк. Но едва разведчики поднялись, пулеметная очередь вновь прижала их к земле. И Толя, спасая товарищей, уже во весь рост бросился к пулемету. Будучи смертельно раненным, он все же успел накрыть вражеский пулемет своим телом…
В письме к матери героя командир разведроты, друзья и товарищи Толи писали:
В боях за нашу Родину против фашистских захватчиков героически погиб ваш сын Комар Анатолий Григорьевич. Погиб смелый воин, наш хороший друг и товарищ по оружию. Родина никогда не забудет его имени, юного солдата с сердцем зрелого воина, отважного защитника Отчизны.
А поэт Сергей Тельнаков написал тогда стихи:
Отшумит огневая година,
Битв жестоких и грозных пора,
Но всегда, как любимого сына,
Будет помнить и чтить Украина
Анатолия Комара.
Советские люди свято чтят память о доблестном сыне Отчизны, отдавшем жизнь за ее свободу и независимость. Имя Анатолия Комара присвоено пионерским отрядам нескольких школ Украины. Его имя носят Славянская средняя школа № 11, пионерская дружина Онуфриевской средней школы, улицы поселка Онуфриевки и города Славянска. В Славянске Толе воздвигнут памятник. Следопыты Онуфриевской средней школы отыскали место, где был похоронен юный герой. Его прах с почестями перезахоронен в центре поселка.
Один из теплоходов Мурманского пароходства носит имя «Анатолий Комар».

Агриппине Григорьевне Кустанаевой было восемьдесят пять лет. Про таких как она, в народе говорят: «Сухое дерево долго скрипит». Всех радостей в её жизни было – походы по воскресеньям в церковь, да квадрат давно немытого окна.
Жила Агриппина Григорьевна в коммуналке. В соседях у неё была молодая семья с двумя детьми и лохматой собачонкой Мишкой.
Мишка, правда, появился чуть позднее, уже при ней. Несуразный чёрный щенок с большой бородатой головой и круглыми, пуговичными глазами. Мишка гадил под облезлой дверью комнаты Агриппины Григорьевны, и оповещал её о содеянном тоненьким визгом.
Тогда баба Граня, опираясь сухими, узловатыми руками на подоконник, тяжело поднималась, доставала из-за шкафа старую тельняшку, и шла открывать дверь.
В коридоре было темно, а баба Граня плохо видела. Очки у неё были старые, купленные ещё в шестидесятые годы. Дужки у них отсутствовали давно, поэтому баба Граня пользовалась резинкой от трусов. Резинка от трусов была незаменимой вещью в хозяйстве Бабы Грани: на ней держалось практически всё её имущество. На резинке были старые наручные часы, которые давно не ходили, но неизменно присутствовали на руке; на резинке был войлочный чепец, в котором старуха ходила дома; на резинке были допотопные чёрные галоши, которые оставляли чёрные полосы на линолеуме, и молодая соседка, бранясь, оттирала потом пол наждачной бумагой; резинкой был перехвачен её старый фланелевый халат, и большой запас резинки лежал в её допотопном шифоньере под скомканными жёлтыми тряпками. Всё, что беспокоило бабу Граню – это то, чтоб запас резинки не иссяк.
Пенсию ей платили исправно, еды ей много не требовалось, поэтому стопка зелёных трёшек и голубых пятёрок, перехваченная всё той же резинкой от трусов, лежала практически нетронутой за иконой Николая Чудотворца.
Поправив резинку от очков, баба Граня наклонилась с тельняшкой к порогу, и щуря выцветшие голубые глаза, наощупь провела полосатой тряпкой по полу. Потом распрямилась, и поднесла тряпку к носу. Принюхалась. Удовлетворённо кивнула, и закрыла дверь.
Она прошла мимо жёлтого дивана с торчащими пружинами, опёрлась на железную спинку кровати, и немножко постояла. Дотянувшись до шифоньера, кинула за него скомканную тельняшку. Потом двинулась дальше, к окну. Села на кривую шаткую табуретку, накрытую куском шерстяного платка, и провела сухой ладонью по подоконнику…
Своих детей у бабы Грани не было. Может, не успела, а может, не смогла – об этом никто не знал.
Муж у неё был. Но недолго. Замуж баба Граня вышла поздно, в сорок лет. А через год началась война.
Похоронка пришла уже в августе сорок первого, и легла в ящик старого комода рядом с тремя письмами от мужа, подписанными «Всегда твой, муж Иван» и его фотокарточкой.
Каждый день, сидя у окна, баба Граня шептала еле заметными на морщинистом лице бескровными губами: «Господи, Иисусе Христе, да когда ж ты меня уже приберёшь-то?»

Она лукавила. Больше всего на свете, кроме страха за иссякающий запас резинки от трусов, она боялась смерти.
Она пряталась от неё за дверью своей комнаты. Она пряталась в дырявой, в пятнах от мочи, перине. Пряталась за жёлтыми сальными шторами, и за немытым окном.
Иногда бабе Гране казалось, что смерть про неё забыла. И тогда она надевала побитую молью меховую жилетку, брала свою шаткую табуретку, и выходила на улицу.
Там она садилась возле подъезда, и угощала пробегавших мимо ребятишек сушёными бананами и печёными яблоками. Дети угощались неохотно. Брали гостинцы скорее из вежливости, и, отойдя в сторону, незаметно выбрасывали мокрые яблоки и твердокаменные бананы в кусты.
Но баба Граня этого не видела.
Иногда к ней присоединялась бойкая баба Катя с четвёртого этажа. Баба Катя была моложе Агриппины Григорьевны лет на двадцать, и выходила на улицу, чтобы хоть с кем-то посплетничать, и приглядывать за гуляющим внуком Борей.
Баба Катя раскрывала складной брезентовый стул, грузно на него обваливалась, и заводила разговор:
- Ну, что, Груша, как твои молодые-то? Не мешают? Поди, клюют тебя, выживают? Я-то знаю, что это такое. Только у меня дети-то родные, а ты с чужими живёшь. От своих-то кровных ещё и стерпеть можно, а с чужими жить – всё не под крылом у мамки-то, да. Жила ты вон, как барыня – одна, да в трёх комнатах, и никто тебе не указ был. А сейчас что? Подселили молодёжь… И ведь ничего не поделаешь – законы у нас такие. Не положено, тебе, Груша отдельной квартирки-то. Вот так-то… Теперь, небось, молодые твои только и ждут, когда ты окочуришься, чтоб комнатку-то твою к рукам прибрать!
И заливалась каркающим смехом.
Баба Граня, щурясь на солнце, и не глядя на товарку, отмахивалась ладошкой:
- Да Бог с тобой, Катерина. ПОлно тебе. Никто меня не выживает, сама себе хозяйка. Не забижают меня. Вот помру – пусть комнату забирают. У них две девки ещё растут. А мне лишь бы угол свой – да и хватит. Нажилась я уже, Катерина. Я ж девятисотого года, мне скоро восемьдесят шесть стукнет, а всё скриплю…
Соседка, споро вывязывая на спицах очередной свитер для Борьки, продолжала:
- Ну а я ж об чём, Груша? Вот и говорю: смерти твоей там ждут. Сама видишь – молодым тесно скоро будет, с двумя детьми да в двух комнатах… А ну как третьего родят? А ты помирать-то не спеши. Все там будем. Неча им такие подарки делать. Помрёшь ты – выкинут тебя сразу на свалку, вместе с твоими пожитками, и даже государство о тебе не вспомнит! Ты деньги-то на книжку кладёшь? Али дома прячешь?
Спицы замелькали ещё проворнее.
Агриппина Григорьевна поджимала губы:
- Кладу, Катерина, кладу. С соседкой уже договорилась, она меня похоронит как надо. И вещи я уж приготовила чистенькие. Всё будет, Катя, как у людей.
Баба Катя зябко дёргала плечами, и продолжала вязать.

Так пролетело лето. Наступила осень. Как положено, с дождями и сырым ветром. Баба Граня затыкала щели в окнах размоченной в воде газетой «Правда», и наблюдала, как за стеклом теряет последнюю одежонку рябина.
По вечерам к ней стала заходить в гости старшая девочка-соседка. Она забиралась на её, бабы Гранину перину, и прыгала как на батуде, заставляя тяжко скрипеть старые пружины железной кровати.
Они пили с ней жёлтый чай из кукольного сервиза, и баба Граня разрешала девочке залезть в свой комод.
Каждая вытащенная из его нафталиновых недр вещь, сопровождалась восторженными криками, а баба Граня слепо щурилась, и говорила:
- Это, милка моя, Екатерининский пятак… Тяжёлый очень. Такими вот пятаками однажды Ломоносову заплатили. На трех телегах деньги свои увозил. А это что? О… А это коробочка из-под ландрина. Ну, конфеты такие знаешь? Вкусные были. Навроде монпасье. А это, деточка, не трогай. Этому голубю уже сто пятьдесят лет, он мне от матушки на память остался…
И гладила скрюченными артритными пальцами фарфоровую голубку, с намотанной на клюв резинкой от трусов.
Баба Граня читала девочке стихи, вытаскивая их из уголков склерозной памяти. Бог знает, кто их сочинил, и почему они сами так ярко всплывали с голове. Девочка внимательно слушала, и пыталась запомнить их наизусть. Баба Граня тихо смеялась, и гладила соседку по русой головёнке.
Умирать по-прежнему не хотелось.

Тем временем молодая хозяйка вовсю бегала по собесам и юристам, пытаясь добиться ордера на её, бабы Гранину, комнату. Ей то говорили, что надо ждать естественной смерти соседки, то убеждали, что надо поместить её в дом престарелых, и тогда оформлять документы. Хозяйка слушала советы, а делала по-своему.

Баба Граня ложилась спать на свою перину, не снимая войлочного чепца и халата, и засыпая, улыбалась.

Молодая соседка уже отнесла старухину карту к Главврачу шестьдесят восьмой больницы.

Баба Граня смотрела в окно, и иногда, отковырнув ножом газету из щелей, открывала форточку, и сыпала на землю пшено голубям.
Главврач направил к бабе Гране медсестру.

Баба Граня пекла в духовке пятнистую больную антоновку, и радовалась вечернему чаю из кукольного сервиза.
Невидимое кольцо вокруг бабы Грани сжалось. А она пила чай, и гладила старого фарфорового голубя.

А потом к ней пришла молодая медсестра, которая улыбалась, и мерила ей давление. Потом, виновато улыбнувшись, уколола палец иголкой, и всосала в стеклянную трубочку каплю бабы Граниной крови. Баба Граня рассказывала сестричке про своего голубя, про девочку-соседку, про чай из сервиза, и угощала печёной антоновкой.
А вслед за сестрой пришли два молодых мальчика в белых халатах, и сказали, что ей, Агриппине Григорьевне Кустанаевой, надо немножко полежать в хорошей, уютной больнице. Что там большие светлые палаты, и много других старушек, с которыми ей будет о чём поговорить.
Баба Граня растерянно улыбалась, и собирала в пакетик необходимые вещи: пластмассовую чашечку, два мотка резинки от трусов, меховую жилетку и пачку чая со слоном. Голубя ей с собой взять не разрешили.
Она вышла из подъезда, и увидела бабу Катю, которая крикнула:
- Ну что, Груша, с новосельем тебя!
И залилась лающим смехом.

Баба Граня лежала в машине «Скорой помощи», прижимая к груди узелок с вещами, и ей уже очень хотелось назад, домой.
В это время в её комнатке настежь распахнули дверь и окно, и начали ломать и выкидывать комод.

В больнице было холодно, и плохо кормили. И очень не хватало перины и голубя. И ещё было страшно.

А в комнате шёл ремонт. Обдирались старые рыжие обои, и клеились свежие, в голубой цветочек. На место комода очень удачно встал шкаф, а на место кровати – торшер с жёлтым абажуром, и два кресла.

Баба Граня не спала ночами. Она не могла уснуть. Она привыкла к перине, и к тишине. А вокруг стояли узкие солдатские койки с колючими, тонкими одеялами, и стонали соседки по палате.

Девочка-соседка приводила в бабы Гранину комнату подружек, и они все вместе пили чай из кукольного сервиза.

Одинокая слеза скатилась по морщинистой щеке, и впиталась в проштампованную больничными печатями наволочку.

В комнате раздался хрупкий звон. Упал со шкафа, и разбился фарфоровый голубь.

Баба Граня закрыла блёклые глаза, сжала в кулаке под одеялом моток резинки от трусов, и выдохнула: «Господи, Иисусе Христе… Ванеч