III: http://pikabu.ru/story/_2193187
___________________
IV
То лето было первым и последним у этих двоих. Было сочным, ветренным и очень солнечным. Было... невинным, приправленным осязаемой чувственностью, пряной, душной детской любовью. Оно принадлежало только им, как им тогда казалось. И, черт возьми, как жаль, что это не оказалось правдой...
– Марта! – окликнул её сквозь пелену дождя, выбежав вослед ей из дома, – Подожди!
А она уже где-то на полпути прочь от него, ступая босыми ногами по размытой дороге, даже не приподнимая юбку, желала уйти, скрыться от него, никогда больше не видеть, потому что знала, что если он её сейчас остановит – она не уйдёт, но понимала, что сама остановить не сможет. Но не успела, тонкую, холодную руку её обвили горячие пальцы, дёрнули и она напряженная, испуганная оказалась в его объятиях. Но тут же уперлась руками в грудь, пытаясь вырваться прочь, ненавидела его всем сердцем в этот момент, слышала, как оно гонит по венам горечь, обиду, страх.
– Не хочу, пусти меня, слышишь?! Пусти сейчас же! Юрген, пожалуйста, пусти меня. – И она вдруг заплакала, дождь смывал её слезы со щек, резко толкая его, – Пусти же!
Расцепил объятия, и она сделала шаг назад, поскользнувшись в грязи, но удержавшись, вскинула голову, глаза её стали темными, как небо над головой, так же наполненные влагой.
– Не уходи, не уходи, пожалуйста. – Дождь смывал злость на него, смывал неприятие происходящего, смывал неправильность идеологии, которую он восславлял на пару с отцом, дождь смывал сейчас всё, оставляя вдруг одно единственное чувство.
– Я должен, Марта, – ему было больно, сердце сильно и редко билось о ребра, он упрямо сжимал зубы, кулаки, не признавая её страха, не признавая её обид, но… не желая расставаться вот так, – я сын своего отца, я иду на эту войну, пойми ты это, наконец.
– Нет, – она качнула головой, вдруг сжавшись, словно дождь смыл в землю какую-то часть её, и ступила к нему навстречу, сокращая расстояние между ними, что-то внутри хрупкого тела сжималось с чудовищной силой, готовое сломать всю её суть. Она принял её в объятья, прижимая к себе, не стараясь держать силой, как раньше, но желая, согреть своим теплом. Он поднял глаза на серое небо, пытаясь понять, почему в это лето случилось столько всего. Что особенного в этом лете? Свинцовое небо молчало, обволакивая двоих, что стояли на улице, холодной пеленой. Марта слышала стук его сердца, прикрывала глаза, не чувствуя, как ноги покрылись мурашками, как холодное платье прилипает к спине, как от влаги смешно завиваются волосы. Она не слышала и не видела ничего, стояла, окутанная его теплом, цеплялась тонкими пальцами за рубашку:
– Я люблю тебя, – выдохнула жгущие её изнутри слова, надеясь, что он не услышит. Но он услышал, она чувствовала, как сильно ударило раз, другой, третий, его сердце о рёбра, словно оно, его сердце, хотело быть с ней, а он сам… а он сам смотрел в свинцовое небо над головой, сцепив зубы и часто-часто моргал, чтобы тяжелые капли дождя смыли постыдную влагу в уголках его глаз.
Он ей так и не ответил, не сказал после этого ни единого слова. А она… Она старательно избегала его все оставшиеся до рокового часа дни, проклиная всем сердцем. Не гуляла ни с мальчишками-ровесниками, которые звали с собой воровать яблоки или охотиться на лисицу, ни с проходящими мимо девчонками, со смехом подзывающих к себе, чтобы спросить что-то о Юргене. Помогала маме по хозяйству, носила дрова и бегала за младшим братом по двору. Изредка видела издалека, но он никогда не оборачивался. До крови обкусала нижнюю губу, но даже не попыталась поймать взгляд, наклоняясь к брату, подхватывая его и поднимая, чтобы покружить.

*
Этот вечер оказался нестерпимо-холодным, чего не ожидал, кажется, никто. Роковой алый закат догорал в верхушках деревьев где-то далеко, окрашивая кровью облака. Никто не видел в этом дурных предзнаменований. Тогда казалось, что мужья, отцы, братья и сыновья вернутся быстро и с победой и это ощущение витало в воздухе, в наигранно-счастливых от волнения улыбках на маленькой, продуваемой всеми ветрами платформе, где среди серости шинелей мелькали яркие платья и теплые шали.
Над платформой гордо вились свастики, символ, за который эти люди готовы были отдать многое, забывая о настоящей, истинной свастике, что постепенно исчезала за горизонтом. Девочка, несмотря на юный возраст, знала, что свастика – символ жизни, но разве может этот символ чернеть на знаменах, что несутся над головой огромного, разрушающего все на своем пути и серого чудовища, которым казались даже эти юнцы, что ждали своего эшелона.
Несмотря на запреты, наперекор своему хрупкому тельцу, шагала старыми, практически звериными тропами три километра по лесу, сдирая голые, покрытые мурашками ноги и ладони о колючие кусты. Простое, легкое белое платье нещадно трепал ветер, когда она, теряясь в высоких травах, почти бежала к перрону, боясь опоздать к приходу пыхтящего эшелона, что увезет все серое воронье на войну, туда, где будут гибнуть братья и мужья.
Отсюда, с поля, они казались птичьей стаей. Немного взъерошенные, только оперившиеся, нахохлившиеся воронята, что совсем скоро станут воронами, жестокими, готовыми выклевать глаза падальщиками. И оттого все сильнее, все больнее билось в груди.
Одинаковые серые шинели на статных юношах, еще совсем зеленых, молодых, до того маленьких и неопытных, что щемило детское сердце, взъерошенной пичугой бьющееся в клетке ребер. Дыхание сбивалось, а серые, с весенней зеленью, глаза искали среди одинаковых фигур одну-единственную, знакомую и такую родную.
Она всегда была маленькой, хрупкой, карманной, и всегда казалась младше своих лет, а потому здесь, кто-то в шинели, совсем незнакомый, помогающий забраться на перрон, поднимающий сильными руками, удивленно спрашивал, где же она потеряла маму.
Поджимала губы, мотала головой, упрямо, так, что белесые волосы закрывали лицо, и поднималась на цыпочки, высматривая в одинаковых спинах и затылках его.