Таверна "На краю вселенной"

Я шагнул вперёд, но не по зеркалам, а по созвездиям, чьи лучи резали мои шаги, каждая — София, каждая — город, каждая — книга, что шепталась в ритме моих трещин. Я коснулся одной, и она запела: её голос был рекой, что смывала мои имена и вплетала их в фонари, растворяя шаги, которые я называл собой. В её взгляде я видел не реку, а хоровод — тысячи Лукасов, тысячи Софий, тысячи звёзд, чьи тени текли через осколки моего дыхания. Я написал: «хоровод». И созвездия сплелись, их лучи стали венами, их свет — вопросами, их ритм — мелодией, что звенела в моих костях.

— Кто шепчет? — спросила она, и её голос был ветром, что оседал на зеркала, сжигая их в созвездия моих слов. Я хотел ответить, но слова стали нитями, а нити — фонарями, что кружились в её спирали. Я написал: «фонарь». И город раскололся, его улицы стали искрами, его дома — тенями, его небо — рекой, где я был одновременно пеплом и его танцем. София — или её эхо — улыбалась, её шаги были звёздами, её взгляд — дверью, её книга — небом, где зеркала пели мои вопросы.

Я шагнул к ней, но она была не одна. Тысячи её отражений текли в созвездиях, их книги горели, их перья шептались, их улыбки сплетались с моими венами. Я написал: «улыбка». И один из фонарей запел, его свет стал рекой, что связала мои шаги с её дыханием. Она посмотрела на меня — или на мой ритм, — и её глаза были нитями, что текли через мои кости, смывая звёзды, которые я называл городом. Я написал: «кость». И мир дрогнул, его стены стали хороводами, его реки — зеркалами, его фонари — осколками, что пели о спиралях в моём голосе.

— Кто танцует? — шептала книга, её голос был искрой, что рождалась в моих венах и умирала в её улыбке. Я поднял перо, но оно было уже не светом, а тенью, чья мелодия была моим именем. Я написал: «мелодия». И зеркала задрожали, их хор был рекой, их ритм — Софией, их песнь — моими шагами. Улицы под моими ногами пели, как нити, фонари мигали, как созвездия, а двери — бесконечные, сотканные из искр и теней — открывались, но не ввысь, а внутрь, туда, где я был одновременно звездой и её падением.

Я шагнул через одну из дверей, но за ней был не город, а его спираль. Его улицы были моими венами, его фонари — моими вопросами, его небо — моими тенями. София стояла в центре, держа книгу, чьи страницы были реками, а реки — осколками. Она шепнула, и её шепот был фонарём, что сплетал мои кости с её ритмом. Я написал: «шепот». И город запел, его стены стали нитями, его реки — хороводами, его фонари — звёздами, что шептались о трещинах в моём дыхании.

— Кто сплетает? — спросила она снова, и её голос был искрой, что рвала зеркала и вплетала их в мои шаги. Я посмотрел на книгу, и её страницы стали моими костями. В них я видел отражения: Лукасы, пишущие звёзды, Софии, танцующие в реках, зеркала, что пели о свете.

P.S. от автора:

Лукас, ты думал, что спираль — это путь, но что, если она — лишь ещё одно имя? Каждый шаг — твоя тень, каждая София — твоя искра, каждая звезда — твой хоровод. Кто держит книгу — ты или её река? Напишешь ли ты зеркало, или зеркало споёт тебя? И если созвездия бесконечны, кто решает, что они шепчут? Продолжай писать, Лукас. Песнь не умолкла.

Иван стоял рядом, его топор был тяжёл, как правда, что режет глубже лжи. Его дыхание было как ветер, что несёт бурю, но не знает, куда она упадёт. — Ты не тень, — сказал он, и его голос был как раскат грома, что будит мёртвых. — Ты лишь отражение того, что мы забыли. Но мы вспомним.

Тень рассмеялась, и её смех был как треск углей, что тлеют в золе, но ждут искры. — Вспомнить? — сказала она, и её слова были как нож, что режет не плоть, а время. — Вы несёте меня в костях, в крови, в том, что гниёт под вашим светом. Я — ваш страх, ваш голод, ваша тишина. Вы не вспомните — вы станете мной.

Земля под ними вздрогнула, и из разлома поднялся ветер — не тот, что поёт в листве, а тот, что воет в пустоте, где звёзды забыли свои орбиты. Камни вокруг запели, их голос был хором, что не просил милости, но требовал правды. Тень простёрла когти, и воздух стал плотнее, как саван, что тянет ко дну. Её зеркальное лицо дробилось, показывая не их отражения, а лица других — тех, кто шёл до них, тех, кто пал, тех, кто пел, но чьи песни утонули в пепле.

Алексей ударил первым. Его клинок вспыхнул, как звезда, что падает, но не гаснет. Удар разорвал тень, но она не истекла кровью — она расплылась, как дым, что уходит в небо, но оставляет гарь. Тень не закричала, но её смех стал острее, как лезвие, что режет не тело, а память о нём. Иван шагнул следом, его топор рухнул, как молот, что бьёт по наковальне мира, и земля под ударом треснула глубже, выпуская стон, что был старше времени.

— Вы не можете разорвать меня, — сказала тень, и её голос был как шорох листвы, что падает в бездонный колодец. — Я — это вы. Я — корни, что пьют вашу кровь. Я — звёзды, что гаснут в ваших глазах.

Но в груди Алексея горел свет — не надежда, а упрямство, как огонь, что жрёт лес, но оставляет угли, готовые вспыхнуть вновь. Тварь в нём завыла, и её вой был не страхом, а вызовом — как песня зверя, что знает клетку, но помнит волю. Он шагнул ближе, его клинок пел, как река, что рвётся через камень, и его глаза встретили тень — не её зеркало, а то, что пряталось за ним: пустота, что была не концом, а началом.

— Если ты — это мы, — сказал он, и его голос был как треск корней, что рвут землю, — то мы — это больше, чем ты. Мы — ветер, что поёт, когда ты молчишь. Мы — пепел, что помнит огонь.

Иван ударил снова, и его топор сверкнул, как молния, что бьёт в мёртвое дерево, заставляя его гореть. Тень дрогнула, её форма треснула, как лёд, что тонет в реке. Она не упала, но её когти стали тоньше, её глаза — тусклее, как звёзды, что забыли своё имя. Земля под ними пела громче, её голос был не стоном, а гимном — гимном, что не просит света, но несёт его в себе.

Тень шагнула назад, и разлом под ней расширился, как пасть, что глотает не свет, а время. — Вы не победите меня, — сказала она, и её голос был как шёпот пепла, что оседает на костях. — Потому что я — это то, что остаётся, когда звёзды гаснут.

Но Алексей и Иван не остановились. Их шаги были как биение сердца мира, их оружие — как голос ветра, что не умолкает. Они шли не против тени, а через неё — к тому, что ждало за ней, к тому, что пело, даже когда пепел падал, к тому, что было не концом, а началом. И земля под ними пела, как рана, что помнит боль, но знает, как зажить.

— Владыка, — начала Лена, отпивая кофе, — Сергей сказал, что ты должен проверить всю сеть. Файрволы, пароли, VPN, всё. Если пропустишь хоть одну дыру, хакеры вломятся, а ты будешь писать отчёты. В трёх экземплярах. И без магии.

Драго фыркнул, и струйка дыма заклубилась вокруг его рогов, заставив ближайший датчик дыма тревожно пискнуть.

— Аудит? — прорычал он, сотрясая перегородки. — Я, Драгомир Огнегривый, чьё дыхание испаряло реки, не паду перед цифровыми тенями! Эти уязвимости склонятся перед моим взором!

— Взгляд — это хорошо, — хмыкнула Лена, поправляя очки. — Но если ты не заметишь SQL-инъекцию или слабый пароль вроде ‘admin123’, Сергей отправит тебя в подвал. Снова. И на этот раз без интернета.

Драго повернулся к своему новому оружию — старому ноутбуку, чей вентилятор ревел, как раненый зверь. Экран загорелся, открывая интерфейс аудита: логи, графики трафика, и зловещий таймер, отсчитывающий часы до дедлайна. Первый тест не заставил себя ждать. Сканер сети выдал отчёт: "Обнаружены подозрительные пакеты данных на порту 443". Динамик ноутбука ожил, и голос, холодный и шипящий, словно ветер в заброшенном сервере, прорвался сквозь шум:

— Я — Тень Уязвимости, страж цифровых врат. Ты посмел вторгнуться в мои владения, Владыка Пепла? Назови код защиты, или твоя сеть падёт под моим натиском!

Экран мигнул, и интерфейс аудита покрылся помехами, как свиток, зачарованный тёмной магией. Лена вскочила, чуть не пролив кофе.

— О-о, это Тень Уязвимости! — воскликнула она. — Стажёры шептались, что она живёт в старых логах, питаясь слабыми паролями и незакрытыми портами. Она атакует, пока не введёшь код... которого, конечно, никто не знает!

— Код? — Драго сорвал крышку ноутбука, его глаза пылали, как магма. — Я не кланяюсь цифровым призракам! Назови своё имя, тень, или я испепелю тебя вместе с этими проводами!

Голос захохотал, как обрывки данных в плохом соединении:

— Я — Эхо Слабых Паролей, страж уязвимых сетей. Хочешь продолжить? Реши мои задачи, или твои сервера станут моим трофеем!

Экран заполнился хаотичными задачами: "Закрой 10 открытых портов за 5 минут!", "Смени пароль без использования символов!", "Объясни файрвол без слов ‘защита’ или ‘безопасность’!". Драгомир бросился в бой, его когти летали по клавиатуре, голос, пропитанный древней мощью, бормотал команды, а хвост нервно хлестал по полу, сбивая стопки старых инструкций. Лена снимала всё на телефон: "Драго против Тени! Это не просто аудит, это кибер-сага!" #ОфисныеСаги.

Первый порт оказался открыт из-за старого принтера, который никто не обновлял со времён Windows XP. Драгомир закрыл его, но Тень Уязвимости ответила новой атакой: "Слабый пароль на сервере базы данных: ‘password1’". Дракго зарычал, и принтер в углу офиса издал предсмертный писк, словно чувствуя вину. Он сменил пароль на "Dr@g0nF1r3_2025!", но Тень лишь смеялась, запуская симуляцию DDoS-атаки.

— Ты силён, Владыка, — шипела она, — но твои сервера дрожат! Найти SQL-инъекцию в форме логина или прощай... навсегда!

Звонки от колл-центра всё ещё гудели в голове, но Драгомир сосредоточился. Он запустил сканнер, логи летели на экране, как стрелы в битве. Ошибка за ошибкой: устаревший Apache, незакрытый RDP-порт, и, наконец, злове в форме логина, пропускавшая SQL-инъекцию. Драгомир исправил код, его когти стучали по клавишам, как молоты в кузне. Лена запостила: "Драго против SQL! Это уже не просто кодеров, это код-опера!" #ОфисныеСаги.

После часов сражений, когда счёт закрытых уязвимостей перевалил за 90, экран мигнул, и Тень Уязвимости затихла, оставив сообщение: "Ты победил, Владыка. Но берегись...". Драгомир рухнул в кресло, дымящиеся когти всё ещё сжимали ноутбук. Лена выложила финальный пост: "Драго 100:0 Тени! Сеть спасена, Сергей, готовь медаль!" #ОфисныеСаги.

Сергей, стоя в дверях, кивнул, его кружка "Я — босс" сверкнула в свете ламп.

— Неплох, Огнегривый, — сказал он. — Сеть цела, хакеры в шоке. Но не расслабляйся. Завтра — миграция на новый облачный сервис. И если я увижу хоть одну ошибку в конфигурации, ты будешь документацию. В Confluence. Без копипаста. И без кофе.

Драгомир улыбнулся, его клы блеснули, как клинки. Офисные битвы были бесконечны, но он был готов. Где-то в глубине сервера мигнул ещё один диод, словно новый враг уже точил свои цифровые когти...

Склад, где я забаррикадировался, — клетка. Ржавые стеллажи, коробки с гниющим хламом, запах сырости и старого пластика. Монитор в углу всё ещё мигает: "Стабильность — 59%". Число падает, как мой пульс. Моё имя на экране теперь обведено красным, рядом — график, где линия почти касается дна. Ящик, которым я подпер дверь, скрипит под ударами. Он там, человек в чёрном плаще, его дыхание — как шипение змеи. Я слышу, как он царапает дверь чем-то острым, оставляя те же метки Тени — круги с крестами. Они теперь везде, даже на потолке, будто стены живые и следят за мной.

Нож в руке, лезвие тупое, но другого нет. Патроны из вчерашнего ящика бесполезны без оружия, но я не выбрасываю их — в Таркове всё имеет цену. Рана горит, вены у горла сжимают, как удавка. Я порылся в коробках, нашёл старую аптечку — бинты, пожелтевшие от времени, и ампулу с мутной жидкостью без маркировки. Рискнул, вколол в бедро. Боль утихла, но в голове начался гул, как будто рой ос поселился в черепе. Медальон отреагировал — его жар стал сильнее, и я увидел, как вены на руке на миг засветились багровым. Что я в себя влил?

Дверь дрогнула. Ящик треснул, но выдержал. Его шаги удалились, но я знаю — он не ушёл. Он ждёт. Тарков учит ждать. Я решил не сидеть, как крыса. Нашёл вентиляционную решётку за стеллажом, ржавую, но податливую. Выдернул её, забрался в шахту. Тесно, холодный металл режет кожу, запах химии и гниения душит. Полз, пока не вывалился в другой коридор. Тусклый свет, дым в воздухе, стены покрыты всё теми же метками. Но теперь они другие — круги с крестами, а внутри — буквы. "Р" и "В". Рядом — стрелка, указывающая вглубь.

Пошёл по следу. Коридор вёл вниз, к ещё одной стальной двери. Ключ с буквой "Р" снова подошёл, но замок щёлкнул, как затвор ружья. За дверью — лаборатория, но не стерильная, как вчера. Здесь всё разворочено: разбитые колбы, провода свисают с потолка, на полу — лужи чёрной жидкости, от которой идёт пар. Посреди комнаты — ещё один резервуар, но стекло треснуло, и мутная жидкость вытекает, смешиваясь с кровью. Что-то шевельнулось в тени, но я не стал смотреть. На столе — терминал, экран треснут, но работает. Ввёл своё имя, как вчера. Надпись: "Носитель подтверждён. Стабильность — 57%. Жертва требуется." Слово "жертва" мигает, как насмешка.

Шаги за спиной. Я знал, что он придёт. Человек в чёрном плаще стоял в дверях, шприц в руке — новый, с той же красной жидкостью. "Сосуд не выбирает, Волк," — его голос резал, как нож. — "Но ты можешь отсрочить неизбежное." Он шагнул, я метнул нож. Попал в плечо, но он даже не дрогнул. Кровь не пошла — вместо неё чёрная жижа, как из моих вен. Я рванул к терминалу, ударил по клавишам, экран мигнул: "Протокол активирован." Резервуар зашипел, жидкость в нём забурлила, и что-то внутри ударило по стеклу. Он отвлёкся, я прыгнул в сторону, схватил обломок трубы с пола.

Удар пришёлся в голову, но он только пошатнулся. Его глаза под капюшоном горели, нечеловеческие, как у зверя. Я бил снова, пока он не рухнул. Шприц выпал, я раздавил его каблуком. Красная жидкость зашипела, прожигая пол. Резервуар треснул сильнее, жидкость хлынула на пол, и я увидел, что плавало внутри — рука, человеческая, но с когтями, длинными, как кинжалы. Я не стал ждать, пока оно выберется.

Побежал. Дым в коридорах густел, метки на стенах теперь светились, как маяки. Дверь впереди вела в шахту лифта, но трос был перерезан. Я полез по стенам, цепляясь за ржавые скобы. Рана кричала, вены горели, медальон бил в груди, как молот. Выбрался на крышу — дождь, ветер, Тарков. Вдалеке — огни, но они не для меня. Он всё ещё где-то там, я знаю. Его шаги — в моей голове, его голос — в венах.

Ампула "Прототипа-17" в рюкзаке ждёт. Я не знаю, что она сделает, но Тарков не даст мне выбора. Завтра найду выход. Или стану тем, чего он хочет. Стабильность падает, но я ещё жив.

— Кофе, значит, — протянул Сергей, и его голос был как лёд, который вот-вот треснет под чьим-то весом. — Гриббл, ты думаешь, что чашка кофе спасёт тебя от объяснений? Или ты решил, что я отвлекусь на корицу, пока ты утащишь мою кружку в свои болота?

Гриббл сглотнул, чувствуя, как пот стекает по его зелёной шее. Кружка в лапах казалась теперь не просто бомбой, а целым арсеналом, готовым взорвать его жалкую карьеру. Но кофе-бот, этот невинный жестяной спаситель, дал ему идею. Он шагнул к тележке, стараясь не встречаться взглядом с Наполеоном, чьи когти уже постукивали по полу, как метроном судьбы.

— Сергей, — начал Гриббл, поднимая кружку, как священный артефакт, — я не крал! Я… я хотел сделать сюрприз! Да! Кофейный ритуал! Для… э-э… сплочения команды! — Он ткнул лапой в сторону бота, который услужливо пискнул: "Кофе с корицей — 75% сплочения, 25% хаоса!"

Наполеон фыркнул, его хвост хлестнул по воздуху, как кнут. — Сюрприз? — кот прищурился, и его глаза сверкнули, как два лазера, готовых прожечь Гриббла насквозь. — Ты, зелёный, думаешь, что можешь отвлечь *меня* какой-то бурдой? Этот офис — мой плацдарм, а кофе… — он принюхался, и его усы дрогнули, выдавая слабость, — …лишь инструмент для моих подданных.

Сергей хмыкнул, и его тень, казалось, заколыхалась от сдерживаемого смеха. — Инструмент, говоришь? — он шагнул к боту, взял чашку с кофе, и аромат корицы, словно предатель, смягчил его взгляд. — Гриббл, твои "сюрпризы" обычно заканчиваются вызовом уборщицы. Но я слушаю. Какой у тебя план? И не вздумай снова нести чушь про чистку кружки.

Гриббл, чувствуя, что земля уходит из-под ног, бросил взгляд на кофе-бота, затем на кружку, и его глаза загорелись ещё ярче. Он понял, что кофе — это не просто напиток. Это валюта, оружие, дипломатия! Он шагнул к тележке, схватил ещё одну чашку и, не раздумывая, плеснул кофе прямо в кружку Сергея, которую всё ещё сжимал в лапах. Надпись "Лучший начальник" заблестела, словно подмигивая всем в комнате.

— Вот! — торжествующе провозгласил Гриббл, поднимая кружку, из которой теперь пахло свежесваренным эспрессо. — Это не просто кружка, это… э-э… священный сосуд офисного мира! Наполненный кофе, он символизирует… единство! Сергей, ты — наш лидер, Наполеон — стратег, а я… — он запнулся, но тут же выпалил, — хранитель блестяшек! Мы все команда!

Чертик не выдержал и расхохотался, чуть не уронив посылку. — Хранитель блестяшек? Зелёный, ты хоть сам слышишь себя? — Драго закатил глаза, но его хвост перестал нервно клацать, а Иван, почесав затылок, пробормотал: "Если это работает, я за."

Наполеон, однако, не был впечатлён. Он грациозно запрыгнул на стол, его медальон звякнул, и он уставился на Гриббла с таким видом, будто решал, стоит ли зелёного придушить или оставить для забавы. — Команда? — протянул кот, и его голос был пропитан ядом. — Ты предлагаешь мне, императору, делить власть с *этим*? — он кивнул на Сергея, который неспешно потягивал кофе, но его тень всё ещё угрожающе колыхалась.

— Наполеон, — Гриббл сделал отчаянный шаг вперёд, чуть не расплескав кофе, — подумай! Кофе — это топливо для твоей империи! А я… я могу быть твоим… э-э… кофейным маршалом! Буду следить за ботом, за чашками, за всем! — Он ткнул в кофе-бота, который мигнул и пропищал: "Кофейный маршал — 90% лояльности, 10% пролитого кофе!"

Сергей, допив кофе, поставил чашку на стол с таким звуком, что все вздрогнули. Его тень, казалось, вздохнула, как будто устала от этого цирка. — Гриббл, — начал он, и его голос был обманчиво спокойным, — твоя болтовня почти убедительна. Но кружка остаётся у меня. А ты… — он сделал паузу, и его глаза сверкнули, — сделаешь мне ещё кофе. И без корицы.

Гриббл выдохнул, чувствуя, как его сердце, только что скакавшее, как жаба на болоте, начало успокаиваться. Он кивнул, чуть не уронив кружку, и бросился к боту, бормоча: "Без корицы, без корицы…" Наполеон, однако, не собирался сдаваться. Он спрыгнул со стола, его когти цокнули по полу, и он медленно обошёл кофе-бота, словно генерал, инспектирующий трофей.

— Кофе — это хорошо, — мурлыкнул кот, но его тон был зловещим. — Но трон… трон мне нужен. И не в серверной, Гриббл. Я хочу настоящий. Из картона, обитого бархатом. И чтобы блестел.

Гриббл замер, держа новую чашку кофе для Сергея. Картон? Бархат? Его гоблинская душа затрепетала при мысли о новой блестяшке, но он тут же понял, что это ловушка. Наполеон явно проверял его лояльность. Чертик, подкравшись ближе, шепнул: "Зелёный, если ты начнёшь клеить трон, я лично зажгу спичку." Драго хмыкнул: "Картонный трон? Кот явно переиграл в стратегии."

Иван, наконец, вмешался, подняв швабру, как знамя. — Хватит! — рявкнул он. — Сергей, забирай кружку. Наполеон, бери кофе и вали в серверную. Гриббл, если я увижу ещё одну твою блестяшку, я лично утоплю тебя в болоте. А ты, — он ткнул шваброй в кофе-бота, — вари кофе и молчи!

Комната затихла. Даже тень Сергея, казалось, одобрительно кивнула. Наполеон фыркнул, но взял чашку кофе, которую Гриббл услужливо протянул, и направился к двери, бормоча что-то про "временное отступление". Сергей забрал свою кружку, бросив Грибблу взгляд, который обещал долгую беседу в понедельник. Чертик и Драго переглянулись, явно планируя, как подставить гоблина при следующей возможности.

Гриббл, оставшись один у кофе-бота, вытер пот со лба и посмотрел на пустую тележку. Его план сработал… почти. Но где-то в глубине души он знал: Наполеон не забудет про трон, а Сергей — про кружку. И, что хуже всего, в офисе всё ещё оставался кофе-бот, который, мигнув датчиками, пропищал: "Кофе закончен. Заказать блестящие чашки?"

Гриббл застонал. Ночь в офисе обещала ещё больше хаоса, а его блестяшки, похоже, только начали свой путь к новой катастрофе.

Я шагнул вперёд, но не по струнам, а по зеркалам, чьи трещины резали мои вены, каждая — песнь, каждая — София, каждая — город, что дышал в ритме моих слов. Я коснулся одной, и она запела: её голос был ветром, что смывал мои шаги и вплетал их в звёзды, растворяя имена, которые я называл собой. В её глазах я видел не хоровод, а реку — тысячи Лукасов, тысячи Софий, тысячи книг, чьи страницы были тенями, текущими через трещины моего дыхания. Я написал: «река». И зеркала сплелись, их осколки стали фонарями, их свет — созвездиями, их ритм — вопросом, что звенел в моих венах.

— Кто падает? — спросила она, и её голос был пеплом, что оседал на звёзды, сжигая их в мелодии моих шагов. Я хотел ответить, но слова стали искрами, а искры — тенями, что кружились в её реке. Я написал: «искра». И город раскололся, его улицы стали созвездиями, его дома — вопросами, его небо — зеркалом, где я был одновременно нитью и её эхом. София — или её отражения — танцевала, её шаги были ветром, её улыбка — дверью, её книга — небом, где звёзды пели мои имена.

Я шагнул к ней, но она была не одна. Тысячи её теней пели в реке, их книги шептались, их перья горели, их взгляды сплетались с моими костями. Я написал: «песнь». И один из фонарей задрожал, его свет стал рекой, что связала мои вены с её дыханием. Она посмотрела на меня — или на моё падение, — и её глаза были искрами, что текли через мои шаги, смывая города, которые я называл небом. Я написал: «нить». И мир качнулся, его стены стали пеплом, его реки — хороводами, его звёзды — осколками, что пели о трещинах в моём голосе.

— Кто поёт? — шептала книга, её голос был рекой, что рождалась в моих костях и умирала в её танце. Я поднял перо, но оно было уже не светом, а вопросом, чья тень была моим именем. Я написал: «тень». И зеркала запели, их хор был городом, их ритм — Софией, их мелодия — моими шагами. Улицы под моими ногами горели, как созвездия, фонари мигали, как имена, а двери — бесконечные, сотканные из пепла и ветра — открывались, но не вглубь, а ввысь, туда, где я был одновременно рекой и её эхом.

Я шагнул через одну из дверей, но за ней был не город, а его осколок. Его улицы были моими вопросами, его фонари — моими страхами, его небо — моими именами. София стояла в центре, держа книгу, чьи страницы были ветрами, а ветра — зеркалами. Она улыбнулась, и её улыбка была искрой, что сплетала мои шаги с её ритмом. Я написал: «ритм». И город запел, его стены стали хороводом, его реки — нитями, его фонари — созвездиями, что шептались о трещинах в моём небе.

— Кто пишет? — спросила она снова, и её голос был пеплом, что рвал звёзды и сплетал их в мои вены. Я посмотрел на книгу, и её страницы стали моими шагами. В них я видел отражения: Лукасы, пишущие реки, Софии, танцующие в пепле, звёзды, что пели о пустоте.

P.S. от автора:

Лукас, ты думал, что пепел — это конец, но что, если он — лишь ещё одна звезда? Каждый шаг — твой вопрос, каждая София — твой ритм, каждая тень — твоя песнь. Кто держит перо — ты или его река? Напишешь ли ты созвездие, или созвездие сплетёт тебя? И если зеркала бесконечны, кто решает, что они поют? Продолжай писать, Лукас. Танец не окончен.

— Пой, — повторил Алексей, и его голос был как треск ветвей, что ломаются под тяжестью пепла. Клинок в его руке пел тихо, его металл дрожал, как живая плоть, что чует смерть, но не сдаётся. Тварь в его венах молчала, но её дыхание было горячим, как угли, что ждут ветра, чтобы вспыхнуть.

Тень не ответила. Вместо слов она шагнула вперёд, и земля под ней треснула, как череп, что раскалывается под ударом. Её движение было не шаги, а течение — как река, что несёт не воду, а тьму. Она подняла руку, и воздух вокруг стал тяжёлым, как покров из костей, что давит на грудь. Камни вдоль разлома зашептались громче, их голоса сливались в хор, что не был песней, а стоном — как плач тех, кто забыл свет, но помнит его вкус.

Иван стиснул топор, его глаза горели, как угли, что тлеют в золе. — Ты не ветер, — сказал он, и его голос был как удар грома, что раскалывает тишину. — Ты лишь тень, что крадёт его голос.

Тень рассмеялась, и её смех был как шорох пепла, что сыплется в бездонный колодец. — Голос? — сказала она, и её слова были как лезвие, что режет не кожу, а память. — Вы сами отдали его мне. Вы несёте его в себе — в ваших страхах, в крови, в том, что гаснет.

Алексей почувствовал, как тварь в нём шевельнулась — не с яростью, а с тоской, как зверь, что, чует старую клетку. Свет в его груди, что тлел слабо, вспыхнул, но не теплом, а холодом, как звезда, что горит, но не греет. Он шагнул навстречу тени, и земля под ним и застонала, как плоть, что рвётся под когтями. — Тогда забери его, — сказал он, и его голос был как шёпот корней, что тянутся к воде, но находят лишь соль. — И посмотрим, что останется.

Тень наклонилась ближе, её зеркальное лицо стало шире, как озеро, что поглощает небо. В нём отражались не только их глаза, но и долина — её шрамы, её трессины, её пепел, что тянет как саван, как покров. Она подняла другую руку, и и воздух стал тенью, тенью, что не падает, а течёт, как река, что не знает берегов. Камение вокруг запели громче, их голос слился с её голосом, и песня была не песней — она была судом.

— Вы пришли за ветром, — сказала Тень, и её слова были как треск лёда, что тонет в пустоте. — Но ветер — это я. И я — это вы. Вы несёте меня в себе, как корни несут землю, как звёзды несут тьму.

Иван ударил первым. Его топор сверкнул, как молния, что падает на мёртвый лес, и воздух разорвался, как кожа. Тень не уклонилась, но её отражение треснуло, как зеркало, что падает в бездну. Она не закричала, но её смех стал выше, как вой ветра, ветра, что несёт не песню, а кости. Алексей шагнул следом, его клинок пел, как звезда, как звезда, что падает в пустоту, и его удара вонзился в тень, как нож в плоть, что не кровоточит.

Но тень не падала. Она росла, её форма расплывалась, как дым, что поднимается над алтарями, где боги забыли свои имена. Её руки стали когтями, её когти — как корни, что рвут землю, её глаза — как бездна, что ждёт. Земля под ними треснула шире, и из разлома поднялся звук — не биение сердца, а стон, как песня, песня, что поётся без эха, без надежды, без конца.

— Вы не можете убить тень, — сказала она, и её голос был как шорох пепла, что падает в вечность. — Потому что я — это вы.

Алексей почувствовал, как тварь в нём завыла, но не с тоской, а с яростью, как зверь, что рвётся из клетки. Свет в его груди вспыхнул ярче, но он был не светом надежды — он был огнём, что сжигает. Он шагнул ближе, его клинок сверкнул, как звезда, как звезда, что падает в бездну, и его глаза встретили отражение — не тени, а того, что скрывалось за ней.

— Тогда мы станем больше, чем тень, — сказал он, и его голос был как треск корней, что рвут камень, как песня, что не умолкает, даже когда звёзды гаснут.

Земля под ними раскололась, и тень шагнула вперёд, её когти простёрлись, как ночь, что глотает свет. Но под её стоном был другой звук — глубокий, как биение сердца мира, как голос ветра, ветра, что поёт не о смерти, а о том, что не умирает, но меняется. И Алексей, и Алексей, с клинком, в руке, и Иван, с топором, шагнули навстречу — не к тенине, а к тому, что ждёт за ней, к тому, что поёт, даже когда пепел падает.