krisergeeva777

Ранний самолёт в Москву. Место у окна забронировала накануне (чтобы спокойно на нём поспать, а не вставать каждый раз, когда сосед захочет посетить уборную). На посадке обнаружилось, что моё место занято. Сначала я увидела чёрную макушку с топорщащимися волосами, затем нереально большие, полные восторга и ужаса одновременно глаза маленького азербайджанского мальчика.
– Ну ладно, пусть сидит, – сказала я его маме, которая этого и ждала и в благодарность вручила мне горсть карамелек.
– Мама! Самолёт – как птица, только крыльями не машет, да? – ёрзал мальчик, заглядывая в иллюминатор.
– Да… Слюшай, сиди спокойно.
Через 30 секунд.
– Мама, почему он не взлетает?!
– Терпение надо.
Ещё через минуту.
– Мама, ну когда же он взлетит?!
– Досчитай до десять.
– Один! Два! Три! Четыре!.. – громко считал мальчик, и все пассажиры вокруг почему-то слегка заволновались. – Я досчитал, мама! Почему он не взлетает?!
– Пилот готовится.
– А он что, не слышит, что я досчитал?!
Самолёт быстро проехал к началу взлётной полосы и остановился.
– Нифига, это не то, что автобус! – восторгался мальчик на весь салон. Потом вдруг что-то осознал и подскочил: – Мама! Я что, уже в Азербайджане?!
– Нет. Сейчас взлетать будем. Молись, говори: «Аллах, береги нас».
Мальчик покорно сложил ручки и упорно молился в течение 10 секунд.
Начали взлетать. Глаза мальчика становились всё больше, волосы на макушке топорщились всё активнее. Когда крыло оказалось над облаком, он в ужасе закричал:
– Мама, я что, из земли вышел?!
– Что? – не поняла мама, а я удивилась: какие у мальчика взрослые философские мысли (все оттуда вышли, все туда и уйдём и т.д.).
– Ну, мы что, в космос залетели? – пояснил нам мальчик.
– Да, да… – отмахнулась мама.
Глаза мальчика буквально вылезали из орбит. Чуть не плача, он закричал:
– Мама, мы задохнемся! В садике говорили, что в космосе нечем дышать!!!
Близсидящие пассажиры вздрогнули.
– Слюшай, не кричи да! Ты где, дома что ли? – сказала хладнокровная азербайджанская мама.
Мальчик начал активно вдыхать, проверяя, есть ли в самолёте воздух. Воздух был, и мальчик спокойно переключился на более интересные вещи. Например, на печатную инструкцию по безопасности. Увидев значок с изображением унитаза, мальчик снова сильно запереживал.
– Мама, в самолёте что, пИсать нельзя?!
– Да можно, можно. Успокойся, – поцеловала мальчика мама в его топорщащуюся макушку. – Хочешь пИсать? Пошли, душа моя!
И повернулась ко мне:
– Можно выйти?

Однажды 1 сентября 2011 года я сбежала из школы № ***, где работала (3 дня) учителем русского языка, литературы и риторики. Все дальнейшие совпадения в этой истории случайны.
Я тогда приехала издалека, не знала никого и ничего в Красноярске и искала работу с таким стартовым набором: диплом по специальности «Филология», три статьи по психолингвистике в научных сборниках Саратовского университета, очки с диоптриями -2.
Кто-то добрый послал меня в один институт, якобы там есть дяденька, который помогает выпускникам устроиться (этакое самодеятельное бюро занятости). Я нашла этого дяденьку, и он активно начал мне помогать.
Дяденька с первого взгляда определил:
– Тебе дорога в школу. У меня в одной крутой школе директор – хорошая знакомая.
– Спасибо, – сказала я. – Давайте адрес.
– Нет, – ответил дяденька с решительным видом. – Я сам лично тебя туда отвезу! – И в подтверждение своих намерений дистанционно завел машину.
В школе директор, молодая светловолосая женщина с хищным маникюром, спросила:
– Кристина, вы замужем?
По дороге в школу я переживала, что будут смотреть мой диплом, а там трояк по фольклору. Но мои успехи в учебе здесь никого не интересовали.
– Нннет, не замужем, – в замешательстве ответила я.
Директор многозначительно посмотрела на дяденьку, который лично присутствовал на собеседовании, и сказала, не обращаясь ни к кому:
– Ну, ясно-понятно, можно было и не спрашивать.
После чего меня попросили покинуть кабинет, и директор с дяденькой решали мою судьбу наедине.
– Ну, всё, поздравляю! Ты устроена, – сказал мне дяденька на улице. – Но я надеюсь, что не зря потратил этот день, – продолжил он, настойчиво косясь на мои коленки. – Может, поужинаем?
В тот самый момент я твёрдо решила, что со школой покончено.
Но вечером мне позвонили и сообщили, что завтра перекличка и собрание учителей. Мои документы для трудоустройства уже находились в руках у вражеской армии, так что пришлось ехать.
На перекличке я пыталась найти директора, чтобы забрать свои вещи и уйти навсегда, но какая-то хмурая женщина молча вручила мне табличку «8 Г», что означало следующее: теперь я классный руководитель незнакомых мне 23-х подростков. Эти люди окружили меня и задавали бессмысленные вопросы, ответов на которые у меня не было.
После переклички толпа хлынула в здание, и силой течения меня занесло в актовый зал, где проходило собрание учителей. Здесь меня поставили перед фактом, что помимо классного руководства я буду вести русский, литературу и риторику у трёх шестых и двух восьмых классов, а также писать какие-то блин творческие проекты и готовить учащихся к ГИА. При этом на меня смотрели с такой надеждой, что было уже как-то неудобно забирать документы.
– Любят у нас попи*деть ни о чём, – зевнула по окончании собрания сидящая рядом со мной пожилая учительница русского языка высшей категории.
В тот день я так и не решилась объявить о своём намерении прекратить учительскую карьеру. Поэтому приехала на следующий. Но при туманных обстоятельствах оказалась вовлечена в процесс таскания учебников с первого на третий этаж для всего 8 Г. Кажется, первую стопку книг мне молча вручила та хмурая женщина с переклички.
А потом наступило 1 сентября.
Накануне мне звонил дяденька-помогатель из самодеятельного бюро занятости, и я приняла решение сменить номер телефона. Оставалось только разрушить единственный мост, соединяющий нас, под названием школа № ***.
На линейку 8 Г явился с цветами и конфетами. Я стояла грустная, с табличкой набекрень. Как же неудобно теперь будет забирать документы.
– Я не буду тут работать, так что русский у вас будет вести прежняя учительница, – сообщила я классу.
Никогда не видела более разочарованных подростков.
– Не уходите, пожалуйста, – подошла ко мне маленькая незаметная в общей массе девочка. – Кроме вас я тут никого не знаю.
Милая девочка, но я тоже очень, очень хочу жить. А не это – русский, литература и риторика у трёх шестых и двух восьмых классов, проекты и ГИА, а ещё дяденька, который хочет лично мне помогать.
Кстати, меня так и не успели оформить учителем, так что таскание учебников можно расценивать как бескорыстное доброе дело. Администрация школы напутствовала меня самыми добрыми словами. Шутка. Они готовы были заколоть меня своими хищными ногтями.
Я так быстро бежала из школы № ***, что даже табличку «8 Г» забыла оставить. В ту же ночь я сожгла её на костре. Шутка. Просто дома в ведре сожгла и всё.

Очередным вечером, сидя на кухне и размышляя о своём одиночестве, Алёна подумала: может, её сглазили? Только кто? И зачем? Да мало ли. Вот, в институте она училась лучше всех. Завидовали ей, это точно.

Потом, в пьяных посиделках, когда рано или поздно замужние начинали обсуждать своих мужиков, Алёна говорила, что, оказывается, на ней много лет лежит порча. Она придумала об этом романтическую историю и сама окончательно в неё поверила – и так стало легче жить и мириться с положением вещей.

Теперь она спокойно, без ненависти вспоминала всех, кого любила или кого просто надеялась на себе женить. Первого из отвергнувших её мужчин Алёна больше не проклинала. Вспоминая, как она была счастлива, нескладная, худая и длинная, в больших круглых очках, когда самый популярный парень института, хулиган с гитарой, увёл её в спальню на одной из общажных вечеринок, Алёна, спустя много лет, даже гордилась.

Были у неё и другие мужчины, от которых родились её дети. Эти дети Алёне не нравились: они считали мать алкоголичкой и не видели в ней живого человека с потребностями в общении.

На своё сорокапятилетие Алёна собрала на кухне старых подруг. От былой девической красоты в них осталось мало, и Алёна каждый раз с удовольствием отмечала новые черты старения, появляющиеся в их лицах. У кого-то из её подруг были мужья, и она со злостью думала: «Вот страшные же бабы. Уродины. Чем я хуже?». Алёна давно не замечала, что бесповоротно отравляющий первое впечатление запах сигарет и недельного запоя навсегда укоренился в её коже.

Выпить за Алёнино здоровье забежала Женька. Её никто не звал, она была из тех людей, которые приходят без приглашения и веселятся больше всех. За свою жизнь эта женщина сменила четырёх мужей, и её бабий век продолжался дальше: она сохранила длинные волосы, почти стройную фигуру и носила молодёжные платья. В этот раз Женька пришла в юбке выше колен и бесконечно высоких блестящих сапогах на тонком каблуке.

– Ну, ты, Женька, звезда! – смеялись и слегка завидовали подвыпившие бабы.

Вечер прошёл как сотни других. В конце концов, все жаловались на жизнь и на мужиков, которые одни были виноваты в том, что из них и из их женщин так ничего и не вышло.

Алёне тоже хотелось пожаловаться. Сказать, что вот, мол, есть у неё такой козёл, он во всём виноват, что она зря потратила на него свою молодость. Но жаловаться было не на кого. Плакаться о том, что не на кого, Алёна не могла: она была некрасивой и поэтому болезненно гордой.

Потом все ушли. Алёне не нужно было никуда торопиться, мыть посуду, стирать с глаз тушь. Для кого всё это делать? Кто посмотрит на неё завтра утром?

Сильно мучило чувство, будто что-то грубо, грязным шлепком упало на этот вечер. Посреди ночи Алёна внезапно осознала, что.

Она вскочила и пошла к старому телефону. Нашла Женькин номер, с третьего раза набрала верно.

– Алё? – удивлённо спросила Женька.

– Слушай меня! – закричала Алёна. – Слушай меня!

– Кто это? Алё! – не понимала Женька.

– Ты нахрена припёрлась в своих сапогах? Я спрашиваю, нахрена?

– Алёна, это ты?

– Сука, в сапогах она припёрлась!

– Алёна, проспись.

– Если ещё раз! Если ещё раз я тебя увижу в этих сапогах!

Женька отключилась. Видимо, привыкшая ко всяким сценам, она спокойно легла спать дальше.

Алёна села на диван, закурила. Через пять неподвижных минут её глаза ожили. Она встрепенулась и сказала вслух:

– Женька. Точно Женька! Сглазила, тварь!