Сапоги⁠⁠

Очередным вечером, сидя на кухне и размышляя о своём одиночестве, Алёна подумала: может, её сглазили? Только кто? И зачем? Да мало ли. Вот, в институте она училась лучше всех. Завидовали ей, это точно.

Потом, в пьяных посиделках, когда рано или поздно замужние начинали обсуждать своих мужиков, Алёна говорила, что, оказывается, на ней много лет лежит порча. Она придумала об этом романтическую историю и сама окончательно в неё поверила – и так стало легче жить и мириться с положением вещей.

Теперь она спокойно, без ненависти вспоминала всех, кого любила или кого просто надеялась на себе женить. Первого из отвергнувших её мужчин Алёна больше не проклинала. Вспоминая, как она была счастлива, нескладная, худая и длинная, в больших круглых очках, когда самый популярный парень института, хулиган с гитарой, увёл её в спальню на одной из общажных вечеринок, Алёна, спустя много лет, даже гордилась.

Были у неё и другие мужчины, от которых родились её дети. Эти дети Алёне не нравились: они считали мать алкоголичкой и не видели в ней живого человека с потребностями в общении.

На своё сорокапятилетие Алёна собрала на кухне старых подруг. От былой девической красоты в них осталось мало, и Алёна каждый раз с удовольствием отмечала новые черты старения, появляющиеся в их лицах. У кого-то из её подруг были мужья, и она со злостью думала: «Вот страшные же бабы. Уродины. Чем я хуже?». Алёна давно не замечала, что бесповоротно отравляющий первое впечатление запах сигарет и недельного запоя навсегда укоренился в её коже.

Выпить за Алёнино здоровье забежала Женька. Её никто не звал, она была из тех людей, которые приходят без приглашения и веселятся больше всех. За свою жизнь эта женщина сменила четырёх мужей, и её бабий век продолжался дальше: она сохранила длинные волосы, почти стройную фигуру и носила молодёжные платья. В этот раз Женька пришла в юбке выше колен и бесконечно высоких блестящих сапогах на тонком каблуке.

– Ну, ты, Женька, звезда! – смеялись и слегка завидовали подвыпившие бабы.

Вечер прошёл как сотни других. В конце концов, все жаловались на жизнь и на мужиков, которые одни были виноваты в том, что из них и из их женщин так ничего и не вышло.

Алёне тоже хотелось пожаловаться. Сказать, что вот, мол, есть у неё такой козёл, он во всём виноват, что она зря потратила на него свою молодость. Но жаловаться было не на кого. Плакаться о том, что не на кого, Алёна не могла: она была некрасивой и поэтому болезненно гордой.

Потом все ушли. Алёне не нужно было никуда торопиться, мыть посуду, стирать с глаз тушь. Для кого всё это делать? Кто посмотрит на неё завтра утром?

Сильно мучило чувство, будто что-то грубо, грязным шлепком упало на этот вечер. Посреди ночи Алёна внезапно осознала, что.

Она вскочила и пошла к старому телефону. Нашла Женькин номер, с третьего раза набрала верно.

– Алё? – удивлённо спросила Женька.

– Слушай меня! – закричала Алёна. – Слушай меня!

– Кто это? Алё! – не понимала Женька.

– Ты нахрена припёрлась в своих сапогах? Я спрашиваю, нахрена?

– Алёна, это ты?

– Сука, в сапогах она припёрлась!

– Алёна, проспись.

– Если ещё раз! Если ещё раз я тебя увижу в этих сапогах!

Женька отключилась. Видимо, привыкшая ко всяким сценам, она спокойно легла спать дальше.

Алёна села на диван, закурила. Через пять неподвижных минут её глаза ожили. Она встрепенулась и сказала вслух:

– Женька. Точно Женька! Сглазила, тварь!