brakonier

— Да замолчи уж, — с досадой прервал его Антон. — Я бы всё равно поехал, даже если бы ураган начался. Не так уж и часто я проездом в этой области бываю, чтобы не заехать к тебе в гости.

— Слушай, уже такая темень на улице. Ты, наверное, весь день за рулём, а? Может, заночуешь в каком-нибудь мотеле или в деревне попросишься ночь и метель переждать? Приедешь ко мне с утра. Днём-то я уж точно тебя по дороге сориентирую нормально.

— Блин, Миш, если бы тут что-нибудь было вокруг, кроме снега и деревьев, то я бы заночевал конечно… В сон клонит капитально.

В этот момент машина подскочила на какой-то крупной кочке, Антон выронил телефон из пальцев, вцепился в руль, вытаращив глаза. Автомобиль вильнул в сторону, скатываясь с дороги, и ухнул в рассыпчатый сугроб на обочине, останавливаясь.

Едва переведя дыхание и очень даже взбодрившись после такого, Антон не сразу нашарил рукой телефон на полу.

— Алло! — нервно прохрипел он в трубку.

— Ты меня слышишь?! Что там за грохот был? Ты куда пропал?

— Да чуть не улетел в кювет. Сейчас уже всё нормально.

Вырулив обратно на дорогу, Антон медленно повёл машину дальше. Оставаться ночевать в метель в сугробе ему очень даже не хотелось. Автомобиль бы к утру непременно замело. Надо было действительно найти себе какой-нибудь ночлег.

— Если бы я понимал, где ты, то выехал бы ещё час назад навстречу, — устало посетовал Миша.

— Не стоит. Я найду, где переночевать, а утром поспрашиваю у местных дорогу. Так, наверное, будет лучше всего.

— Здравая мысль! Давай тогда, до связи.

Бросив свой старый кнопочный телефон на пассажирское сиденье, Антон положил обе руки на руль и, прищурившись, вгляделся вдаль. За редеющим частоколом леса понемногу стали виднеться запорошённые снегом луга, просторные и бескрайние, тянувшиеся куда-то далеко-далеко. Хотя под белым покрывалом вполне могли скрываться заледеневшие болота или овраги.

Впереди показались чёрные квадраты каких-то построек, и Антон облегчённо выдохнул. Оставалось надеяться, что это были жилые здания.

Дорога стала шире, по бокам от неё поднимались валы снежной насыпи, а вскоре водитель сам не заметил, как очутился посреди немалого перекрёстка. Он замедлил ход, выискивая взглядом указатели, но их, как и прежде, не было.

«Что же это за глушь такая, что здесь даже дорожных знаков нигде не ставят? Будто снежная пустыня, голая и безлюдная».

Свет фар остановился на паре чёрных домов, тонувших в сугробах. Две одинокие лачуги из потемневшего дерева жались к дороге неподалёку от перекрёстка. И к счастью для себя, Антон разглядел в окнах одной из них слабый свет. Хоть какие-то признаки цивилизации.

Заехав во двор, очищенный от снега, Антон припарковался и выбрался из машины на мороз. Ему под одежду в тот же миг забрались ледяными щупальцами потоки воздуха, в носу защипало, а на ресницы налипли снежинки. Изо рта вырвалось облачко пара и мгновенно растаяло.

Ступая по свежему снегу, скрипевшему под ногами, Антон приблизился к ближайшей к нему постройке. Приземистая деревянная изба без окон хмуро смотрела на чужака из-под покосившегося козырька. На двери висел старый амбарный замок величиной с кулак.

Поняв, что здесь искать нечего, Антон двинулся ко второму дому. Тот выглядел уже куда более обжитым. В стёклах метались неяркие блики света, а из печной трубы на крыше валил дым.

Подышав на окоченевшие пальцы, Антон поднялся на порог и постучал в дверь. Получилось глухо, к тому же никто не ответил на этот жалобный стук, хотя в доме явно кто-то завозился.

— Эй! Хозяева, откройте!

Вновь тишина. Похоже, владелец избы, затерянной в снежной пустыне, не очень-то жаловал гостей. Но до утра стоять на таком морозе Антон был не намерен, и он куда сильнее загрохотал кулаками по двери.

— Пустите переночевать, метель на улице! Я заплатить могу!

Дерево под рукой дрогнуло, и дверь со скрипом приоткрылась. Похоже, она даже и не была заперта всё это время, а Антон не обратил внимания.

Внутри оказалось тепло и тесно. Старая изба с низким потолком могла похвастаться лишь одной комнатой, где облупленная широкая печь, обвешанная связками сухих грибов, занимала большую часть свободного места. Жарко натопленная, она придавала этому помещению уют, хоть лежавшие всюду тканевые тюки, ящики и корзины больше делали дом похожим на свалку.

— Есть кто? — негромко спросил Антон, делая пару шагов по направлению к печи. Тепло манило его, как свет — мотылька. Прижав заледеневшие ладони к белому глиняному боку, мужчина с наслаждением выдохнул.

Со стороны тёмного угла, куда не падал свет восковой свечи, оставленной на столе, раздался шорох. Из-за печи показалась седая голова старика, который с опаской хмуро поглядывал на незваного гостя, который так бесцеремонно вторгся в его дом.

— Простите, — сразу же выставил перед собой ладони Антон и отступил на шаг назад. — Я стучал, но дверь открыта была… Я замёрз, хотелось у вас погреться.

Старик что-то неясно пробурчал себе под нос, но с места не сдвинулся. Его неухоженная борода клочьями свисала до самой груди, замасленная фуфайка протёрлась на локтях и растянулась. Судя по всему, дед давно уже жил один в этом уединённом доме и понемногу одичал.

— Там на улице такая метель, дороги ни черта не видно. Может подскажите, до деревни Ивановка как отсюда добраться можно?

— Прямо надо, — не особенно дружелюбно проворчал дед и вышел из своего укрытия. — Там за сопками река будет, промёрзшая насквозь. Вот через неё по льду перейти, да через чащу пешком к деревне ещё километров пять.

Из слов старика Антону стало ясно лишь одно — в метель по темноте ему вряд ли удастся доехать до Ивановки, особенно если путь лежал через заледеневшую реку. А, судя по всему, иной дороги дед и не знал. Но, по крайней мере, деревня была в зоне досягаемости — утром Антон непременно нашёл бы туда самый короткий маршрут.

— А вы меня не пустите переночевать случайно? Я устал очень, почти весь день в машине провёл, — без особой надежды спросил Антон.

Старик явственно задумался, принялся жевать губами, а после окинул своего гостя внимательным цепким взглядом: осмотрел его фигуру, словно размышляя, сможет ли такой крепкий чужак ему навредить. Чтобы сгладить первое впечатление о себе, Антон спешно добавил:

— Я заплачу.

— Ладно уж… Оставайся. Только спать на лавке будешь, — наконец сдался дед и присел за стол.

— Да где положите, там и буду, — хохотнул Антон, радуясь подобному исходу. Но хозяин дома у перекрёстка неожиданно с хитрецой во взгляде посмотрел на гостя и едва слышно повторил:

— Да… Где положу, там и будешь…

Повисло молчание. За время, пока дед пребывал в своих мыслях, Антон успел сбегать обратно к машине, забрать сумку, телефон и снять аккумулятор. Занеся вещи в тепло, он спешно набрал Мише сообщение: «Нашёл ночлег, вроде не очень далеко от твоей деревни. Утром, как метель закончится, приеду!».

Старик тем временем накрывал на стол, решив проявить неожиданное гостеприимство, хоть по его морщинистому лицу трудно было сказать, что он особенно доволен чужим присутствием.

— Тебя как звать-то? — спросил хозяин.

— Антон.

— А я дед Богдан. Есть будешь?

На столе возникла старая помятая кастрюля, в которой плескался горячий бульон, а рядом легла чугунная сковорода с маслянистой жаренной картошкой и кусками тушёнки. Антон сперва думал из вежливости отказаться (объедать старика ему уж очень не хотелось), но аппетитный запах сделал своё дело. И они вместе сели ужинать при свете свечи.

За окном бушевала метель, ветер неистово стучал в стекло, но внутри дома в тепле и полумраке чувствовался настоящий покой. Пахло свечной гарью и затхлостью древнего дома. С жадностью человека, ничего не евшего весь день, Антон наслаждался предложенными ему нехитрыми блюдами. Дед тоже неторопливо клевал картошку, больше поглядывая на своего гостя.

— А ты чего в этих краях забыл, Антон? — вздёрнув кустистые брови, поинтересовался старик.

— К товарищу еду в гости. С армии его не видел, а тут как раз по работе оказался в этих краях, вот и решил наведаться. Но только метель эта… Куда-то я не туда свернул из-за неё, потерялся теперь.

— Значит, тебе в Ивановку надо?

— Ага. Переночую у вас, а утром, надеюсь, найду наконец эту деревню.

Закончив с ужином, Антон сыто откинулся на какой-то мешок с тряпками, стоявший на краю лавки. Отогревшись и набив живот, он начал зевать, чувствуя, как накатывает волнами дремота. Дед пока убрал со стола, после принёс две металлические кружки и старенький эмалированный чайник.

— Давно у меня гостей не было, — признался дед Богдан, разливая горячий чай.

— Да вы тут как отшельник живете. Чего поближе-то к людям не переберётесь, а? Хотя бы в соседнюю деревню.

— Судьба у меня такая.

Лаконичный ответ покоробил Антона, но он не стал давить на старика, а просто молча пригубил чай с травами.

— Я тут всю жизнь живу, — через пару минут заговорил всё же дед. — Как в детстве меня приютил прежний хозяин дома, так и остался я здесь. Обучил он меня своей работе, а как преставился, я и сам стал тут всем заправлять.

— А что за работа хоть?

— Божедом я.

— Кто? — переспросил Антон, сведя брови к переносице.

— Мёртвых сторожу.

Глухо стукнула кружка по столу. Антон с лёгким изумлением глядел на старика.

— Здесь кладбище где-то неподалёку? А вы охраняете его, что ли?

— Да нет же, — заворчал дед Богдан. — Эх, нынче время уже не то… Забывать люди стали о традициях прежних веков. Так вот и меня не станет, а никакого даже преемника не будет…

Тихий голос старика Антон еле слышал.

— Пойдём, покажу тебе. Коль сам не увидишь, не поверишь ведь.

Поднявшись из-за стола и накинув на плечи драный ватник, дед Богдан сунул ноги в валенки и вышел из дома. Догнать старика Антон смог уже только во дворе.

— Куда мы? Что вы мне покажите?

— Сейчас увидишь.

Прикрывая глаза от колючих снежинок, которые ветер нёс прямо в лицо, старик подвёл Антона к тому самому домику без окон, стоявшему чуть в стороне от основного жилища. Отперев амбарный замок, дед распахнул тяжёлую деревянную дверь и замер на пороге, пропустив своего гостя вперёд.

Антону в нос ударил странный запах: это была смесь земляной гнили, затхлости и мороженного мяса. В темноте перед собой он ничего не видел, лишь разглядел какие-то высокие шкафы. А после дед Богдан достал из кармана механический фонарик советских времён, пощёлкал им и направил слабый луч света в дверной проем.

Антон отшатнулся назад, в ужасе зажимая рот и нос.

Внутри небольшого помещения на широких деревянных полках штабелями лежали заледеневшие человеческие тела. Их было не меньше пары десятков: мужчины, женщины, старики, даже несколько детей. Кто-то в одежде, другие были почти голыми, лишь частично прикрытыми белыми тряпками наподобие савана.

— Господи!..

Отбежав в сторону, Антон опасливо таращился на Богдана, который довольно спокойно следил за реакцией своего гостя.

— Это убогий дом, такие ещё называют божедомками, — произнёс старик. — Здесь хранят тела усопших до весны, чтобы, когда земля оттает, похоронить их.

Не сразу Антон понял, о чём говорил дед.

— То есть… Это деревенский морг? — неуверенно уточнил он.

— Можно и так назвать. Из всех окрестных деревень сюда привозят умерших, тут они лежат себе мирно, а я их сторожу. Прежний хозяин дома был божедомом, потому и я занял его место, когда время пришло.

— Я никогда о подобном не слышал.

Уже с меньшей опаской Антон вернулся к старику и ещё раз заглянул в дверной проём.

— Время всё под себя подминает. Сменяются эпохи, забываются традиции, люди спешат в города, поближе к прогрессу. А полузаброшенные деревни остаются догнивать с такими же стариками, как я, которые делают лишь то, что умеют, что делали всю жизнь.

— Выходит, вы до весны живёте бок о бок с мертвецами? — прошептал Антон, нерешительно зайдя в тёмное тесное помещение с трупами.

— Я уж привык.

Антон скользил меж полок, вглядываясь с мёртвые закостеневшие лица покойников. В божедомке было холодно, как на улице. В такой температуре тела не разлагались, а лишь заледеневшими куклами лежали на полках шкафов, дожидаясь весны, чтобы их положили в землю. У некоторых трупов почему-то не было конечностей: где-то отсутствовали только пальцы, у других же не было рук и даже ног.

— Почему тут так много калек?

Дед пошевелился возле входа, пощёлкал фонариком, тихо зажужжал механический генератор.

— Большинство тел мне привозят из деревень на зиму, но многих мертвецов я сам нахожу в округе. Кто-то в аварии разбился, кто-то машина сбила, охотника в лесу звери задрали, рыбак под лёд провалился… За зиму десяток можно найти, коли знать, где их искать. Но такие покойники обычно плохо выглядят. На куски растасканы волками, либо же, промёрзнув до основания, ломаются, как стеклянные. Пока я их до божедомки довезу на санях, дай бог половина останется.

— М-да, — протянул Антон, — нелёгкая работа.

— Идём обратно в дом.

Дед Богдан запер помещение на замок, и вместе со своим гостем они вернулись к тёплой печи. Чай ещё не остыл, а Антон теперь поглядывал на хозяина с невольным уважением. Он бы никогда не смог заниматься подобной работой и жить рядом с покойниками.

— Теперь ясно, почему ваш дом стоит в стороне от деревень и сёл. Никто не терпит соседства с трупами, да? — спросил Антон, сделав пару глотков чая.

— Положено так, — хмуро пробормотал дед Богдан.

— И вы тут без благ цивилизации совсем живёте? Я вроде как даже электричества не видел…

— Мне свечей хватает и печи. А за продуктами я на лыжах хожу в Ивановку раз в неделю.

Старик потёр свои мозолистые загрубевшие ладони, поднялся на ноги и подвёл итог:

— В общем, жить можно… Ну да ладно, засиделись мы. Ты давай, Антон, спать ложись. Вон ту лавку займи.

Для гостя хозяин отвёл широкую крепкую лавку в самом углу дома, за печью. От глиняного бока волнами расходилось тепло, и Антон, разувшись, лёг на скамью и упёрся ступнями в печь, чувствуя, как его уже клонит в сон. Старик принёс ему стёганое одеяло и твёрдую как камень пуховую подушку.

Сам Богдан ещё долго бродил по комнате, словно беспокойный домовой, постоянно то перекладывая что-то с места на место, то шурша вещами в углу. Порой он выходил на улицу и через какое-то время возвращался. Антон подумал, мало ли какие странности могли быть у этого одичавшего от одиночества старика, так что не стал обращать на это внимания. К тому же он заснул буквально через десять минут, хоть лавка и казалась чрезвычайно неудобной.

Где-то через час Антон проснулся в одиночестве. Слышно было, как трещали прогоревшие поленья в печи, как за окном всё ещё бушевала метель, а в доме стояла тишина. После пары кружек чая хотелось в туалет, и Антон, позёвывая, вышел на улицу. Мгновенно холод обступил его со всех сторон.

Дверь божедомки была распахнута, на пороге слабо светила керосиновая лампа, а старика не было видно. Добравшись до уличного туалета, продуваемого всеми ветрами, Антон заперся в скрипучей кабинке. Всё ещё пребывая в сладостной дрёме, он не сразу обратил внимание на чужеродный звук, который пробивался с улицы сквозь завывания ветра.

Кто-то стучал топором. Звук эхом разносился по всей округе.

«С чего бы это старик решил ночью в такую пургу колоть дрова?» — промелькнула у Антона в голове вялая мысль. — «Похоже, у деда проблемы со сном».

Сделав свои дела и медленно бредя домой по вытоптанной в снегу тропинке, Антон с большим запоздание понял, что Богдан никак не мог колоть дрова, ведь он был в божедомке, где-то среди трупов. Но чем тогда старик там занимался?

Раскатистый ритмичный стук явно доносился из убогого дома. Антон замедлился и вскоре остановился. Неожиданно ему стало жутко от мысли о том, что этот древний дед посреди ночи что-то рубил в сарае, полном покойников.

Осторожно, стараясь не шуметь, Антон приблизился к божедомке, вытягивая шею, чтобы заглянуть внутрь. Но слабый свет керосиновой лампы на пороге почти не проникал в темноту дверного проёма.

— Ты чего тут ходишь, а? — раздался хриплый рык из глубины сарая.

Антон даже вздрогнул, и почти сразу же на пороге появился Богдан. Он сжимал в руке топор и тяжело дышал.

— Я-я… — замялся Антон, — просто в туалете был…

— Нечего тут бродить, — сурово проронил дед и махнул рукой.

Скорее вернувшись в протопленный дом, Антон лёг на лавку, но больше он не мог сомкнуть глаз. Мрачный старик не на шутку его напугал, и теперь сон никак не шёл. Можно было думать что угодно об этом деде, но Антону почему-то в голову лезли одни дурные мысли. Например, он не мог перестать представлять, как Богдан расчленял замороженные тела в божедомке. Жуткие фантазии так и проплывали перед внутренним взором одна за другой.

Через четверть часа, когда Антон уже весь искрутился на жёсткой лавке, в дом вернулся старик. Он отряхнул от снега валенки об порог, поставил свой топор возле печи и молча взглянул на гостя. В руках у хозяина был какой-то тяжёлый свёрток.

Сдвинув в сторону половик, дед открыл люк, ведущий в подпол. Он исчез там, и через пару минут вернулся обратно уже без свёртка. Хмуро ворча что-то себе под нос, Богдан потушил свечу на столе и забрался на печь, накрывшись одеялом.

Минуты тянулись медленно. Звуки старого ветхого дома постоянно заставляли Антона напрягать слух: он то и дело различал, как на чердаке шуршали мыши, как в печной трубе завывал ветер, а где-то очень далеко выла собака. А может, это была вовсе и не собака.

Бессонница завладела Антоном, не позволяя расслабляться. Он ворочался и периодически ловил на себе внимательный взгляд старика. Дед Богдан тоже не спал. Завернувшись в одеяло, он, как затаившийся охотник, выглядывал из своего укрытия, наблюдая за Антоном с печи. В полумраке дома глаза старика поблёскивали двумя темными колодцами.

Что-то нехорошее было в этом взгляде, недоброе.

Антон чувствовал страх, сжавшийся в комок в его груди, а ещё он раз за разом мысленно возвращался к топору, который Богдан оставил возле печи, поближе к себе.

Наконец, устав бояться, Антон рывком поднялся с лавки и сел за обеденный стол. Налив в кружку холодный травяной чай, оставшийся с ужина, он достал мобильник и отыскал контакты жены и сына. Чтобы просто успокоить нервы и подстраховаться на всякий случай, Антон принялся набирать сообщение родным.

«Сегодня до Миши не добрался из-за метели. Остановился на ночь у местного старика Богдана, живущего у перекрёстка недалеко от Ивановки. Тип он, конечно, странный. Утром я от него уеду».

Жена непременно уже видела десятый сон, а вот сын любил засиживаться допоздна за компьютером, и через несколько минут Антону пришёл ответ:

«Я понял, па. А мне сегодня в школе на физре мячом в лицо зарядили. Теперь синяк на весь глаз. Ма говорит, чтобы я завтра дома остался».

Антон нахмурился и сразу же потребовал от сына прислать фотографию. Через минуту на его старый кнопочный телефон пришёл сжатый снимок, на котором красовалось радостное лицо мальчика с красновато-фиолетовым фингалом. Антон хмыкнул себе под нос, не сдержав улыбки.

— Ну ты чего там не спишь, а? — недовольно проворчал с печи дед Богдан. — Всё бродишь и шумишь, как беспокойник.

— Да сын пишет.

— У тебя сын есть?

— Ага. Кстати, ваш тёзка. Тоже Богданом зовут.

— Правда, что ли?

Старик слез с печи и подошёл к своему гостю. Антон показал деду только что присланный сыном снимок.

— Ему уже десять лет, почти одиннадцать.

Хозяин дома неожиданно долго разглядывал фотографию в телефоне, а после шёпотом произнёс:

— Когда я сиротой стал, мне тоже десять было…

Он как-то тяжело опустился на лавку и поставил локти на стол. Вся его фигура словно дышала тяжестью и мрачностью.

— Мои отец с матерью всегда выпить любили, последние гроши на водку тратили, у соседей вечно занимали. И в один вечер напились, не уследили… Пожар начался. Я выбежать из дома успел, а вот они там остались. Так и сгорели заживо.

— Ужас какой, — сказал Антон. — Сочувствую…

— Не стоит. Я из своего детства ничего хорошего не помню. Только голод и тумаки отцовские. После пожара меня хоть божедом приютил, он и то человечнее был. Хоть я и не родной ему, а так, лишний рот.

— Судьба ваша, конечно, неудачно сложилась.

— Как ей положено было, так и сложилась, — пробухтел старик, а потом как-то устало взглянул на Антона и спросил:

— А ты сам-то как, сильно сына своего любишь? Не колотишь?

— Да вы что. Я на своего ребёнка или жену никогда руку не подниму. Они же мне родные… Ближе них у меня никого и нет.

На лице хозяина дома промелькнула какая-то рассеянность, будто слова Антона показались ему необыкновенно правильными, но при этом сам он их понимал с трудом. В молчании посидев пару минут, дед Богдан наконец поднялся из-за стола, его лицо едва уловимо посветлело и разгладилось. Махнув на своего гостя рукой, старик забрался обратно на печь.

— Коли бы и меня так отец любил, кто знает, может, и не стал бы я всю жизнь сторожем при трупах работать… — еле слышно прошептал Богдан и отвернулся лицом к стене.

До самого утра больше хозяин не поворачивался, за Антоном не следил, а только мирно спал на печи. А стоило первым солнечным лучам заглянуть в окна дома, как Богдан уже был на ногах. Приготовил на завтрак кашу с маслом и тушёнкой.

— Езжай в ту сторону, — посоветовал божедом гостю, указав рукой в окно на дорогу. Метель улеглась, и теперь над бескрайней белой гладью во все стороны раскинулось чистое голубое небо. — Если ты на машине, то таким путём до Ивановки быстро доберёшься.

Собравшись и поблагодарив хозяина за гостеприимство, Антон хотел сунуть деду пару купюр в оплату ночёвки, но Богдан лишь оттолкнул от себя его руку с деньгами.

— Лучше потрать их на сына.

Хмуро кивнув самому себе, старик взял топор, так всю ночь и простоявший возле печи, и ушёл в божедомку по своим делам. Антон лишь пожал плечами и направился к машине, которую за ночь сильно замело снегом. Он побросал вещи в салон, вернул аккумулятор на место и нетерпеливо набрал номер приятеля.

— Алло! — сразу же откликнулись в трубке.

— Надеюсь, я тебя не разбудил?

— Да ты что! Я уже встал и только и ждал твоего звонка, — бодро ответил Миша.

— Ну, короче, я выезжаю сейчас. Мне тут подсказали, что я совсем недалеко от Ивановки, и, думаю, в течении получаса уже буду у тебя.

Антон достал из багажника щётку и принялся смахивать снег с лобового стекла.

— Отличные новости! Я тогда пойду пока мангал ставить и попрошу Таньку быстрее баню натопить, — радостно зачастил Миша. — Слушай, а где ты ночевал-то?

— Да тут у перекрёстка, где-то перед Ивановкой, дом деда Богдана стоит. Я ночью его заметил, да напросился на ночёвку.

— Постой-ка. Дед Богдан? Это старый божедом, что ли? Нелюдимый такой?

— Ну да. Он мне тоже так назвался. Даже показал эту свою божедомку, забитую трупами замороженными. Не самое приятное зрелище, скажу я тебе…

Отряхнув щётку и ноги, Антон с кряхтением забрался в салон и стал ждать, пока машина прогреется.

— Неужели к нему всё ещё кто-то покойников возит? — удивился Миша. — В Ивановке как появился пару лет назад свой экскаватор, так все стали на местном кладбище даже зимой умерших хоронить. Ковшом-то землю промёрзшую копать спокойно можно. А раньше, конечно, только деду Богдану мёртвых возили, чтобы до весны лежали. По старой традиции, так сказать.

— Мне он говорил, что часть трупов к нему местные привозят, а другие тела он сам находит. Всяких там охотников и заблудившихся зимой в лесу, околевших на морозе.

— Впервые такое слышу. Не думаю, что у нас тут так много народа разгуливает зимой по округе и пропадает без вести, чтобы божедомка битком была забита. Тут же все друг друга знают, что-то подобное бы все обсуждали.

— Слушай, я тебе лишь говорю то, что мне сам Богдан сказал. Может, реально он кого-то находит, а, может, просто из других деревень к нему ещё везут тела. Из тех мест, где экскаватора нет.

— Ты сильно старика не слушай. Ему ведь уже много лет, голова плохо работает, вот и наплёл тебе каких-то сказок про то, как он трупы, будто подснежники, в лесу собирает. Я его ещё когда последний раз сам лично видел, а это было, наверное, лет семь назад, то он мне сразу больным на всю голову показался. А теперь вон сколько времени прошло, наверное, он ещё хуже стал. Заперся в своём доме с трупами, как сыч, и сидит там, с ума сходит.

— Не наговаривай на деда, — со смешком упрекнул друга Антон. — Нормальный он. Мы сына моего обсуждали, он про работу свою и жизнь рассказывал. Говорил, что каждую неделю на лыжах в Ивановку ходит за продуктами. Так что никакой он не сыч, обычный дед, просто живёт тихо.

На другом конце трубки повисла нехорошая тишина. Как Антон ни звал товарища, но Миша почти полминуты молчал, а после изменившимся голосом сказал:

— Его уже семь лет никто в Ивановке не видел. Он сюда точно не приходит.

— Да как же так? — не поверил Антон. — Он мне сам говорил… Да и к тому же откуда у него продукты тогда? Он тут не голодает. Мясо вон почти в каждом блюде есть, а ведь скотины у него я никакой не заметил.

— Я тебе клянусь, его тут никто в деревне уже давно не видел.

— А с чего бы ему мне врать тогда?

— Я не знаю, Антон… Но… Ты уже уехал оттуда?

— Нет. Ещё машину грею. А что?

— На твоём месте я бы поспешил. У меня есть одно нехорошее предположение, — прошептал в трубку Миша, голос его дрожал от волнения.

— Какое? — спросил Антон, хватаясь за руль.

В этот момент в тёмном дверном проёме божедомки показался дед Богдан. В одной руке он сжимал топор, а другой что-то тащил. Не обратив внимания, что его гость всё ещё не уехал, старик закрыл дверь, повесил замок и после развернулся, чтобы пойти к дому.

Тогда-то Антон и увидел, что нёс божедом.

А дед заметил машину, которая ещё стояла на месте, и замер.

— Мне кажется, мясо в его доме появилось вовсе не случайно, — послышался из динамиков телефона охрипший голос Миши.

В руке дед Богдан нёс отрубленную промёрзшую насквозь человеческую ногу.

Конец.

О, с каким наслаждением она сварила себе кофе! Горячий, ароматный, сладкий, с густыми сливками, как она раньше любила! А к нему Диана поджарила хрустящие тосты, яйца и немного диетической ветчины из индейки. Хищно набросившись на исходившую невероятно соблазнительными запахами пищу, мать даже не заметила, как на кухне бесшумно появилась Яна. Помятая, поправляющая сползавшие очки, не успевшая умыться и толком проснуться.

Она замерла на пороге как вкопанная, лишь хватая воздух открытым ртом, когда увидела розовощёкую Диану, жадно глотавшую куски жирной яичницы прямо со сковородки.

– Мама… Мамочка! – только и выдавила Яна, а потом вдруг разревелась, как маленькая девочка. Слёзы счастья водопадом хлынули по её лицу, и дочь упала на колени перед матерью, обнимая её за талию, крепко прижимаясь, словно боясь даже на мгновение ослабить объятья.

– Получилось, мама! У нас всё получилось! – твердила Яна. Диана и сама поверила в эти слова. Она больше не чувствовала себя больной, не чувствовала себя слабой и истощённой. Она была полна сил, энергии, ей хотелось петь и плясать, бежать по улицам, заливисто смеясь, любоваться чистым небом, закинув голову, достать из недр шкафа какое-нибудь красивое платье, которые она давно не носила, сделать макияж, улыбаться незнакомцам в общественном транспорте и верить в то, что жизнь может быть прекрасной.

Что жизнь стоит любых жертв, любых страданий и мук.

Весь день она порхала по квартире, не чувствуя собственного веса, казалось, даже не касаясь ногами пола. Собственная лёгкость и отсутствие боли так непомерно пьянили, что, невзирая на недовольство дочери и просьбы остаться дома, Диана решилась тем же вечером сходить в театр.

Как давно она там не была! Как соскучилась по неповторимой атмосфере театра: волнительным переливам звонков, зазывающих в зал, таинственному блеску люстры в полумраке, шороху поднимаемого занавеса, за которым поджидало ярчайшее действо. Ухватив в кассе последний льготный билет, Диана в элегантном беретике, скрывавшем отсутствие волос на голове, и в лучшем своём платье приютилась на балконе.

Душа её пела. И не было ничего, способного разрушить долгожданное счастье.

Она уже простила дочери её поступок, забыла о страшной ночи и даже в какой-то мере порадовалась, что именно Янино упорство привело её к спасению. И весь вечер после театра они провели вместе, обнявшись, гоняя чаи на кухне, не в силах нарадоваться, что болезнь отступила.

Уже перед сном, когда Диана умывалась, она долго разглядывала себя в зеркале, подмечая, как порозовели губы, как оживился взгляд, заиграл на впалых щеках румянец. Она гладила лицо пальцами и улыбалась, всё шире и шире растягивая губы.

А после обомлела, заметив в отражении шокирующее несоответствие. На месте вырванного Яной пятого зуба поблёскивал белоснежный преемник. Новенький, совершенно чистый и крепкий зуб стоял там, где ещё недавно, пошатываясь, гнездился старый. Тот самый, что Пасть забрал себе и пристроил в частоколе чужих зубов в провале уродливого рта.

Диана потрогала новичка пальцем, попробовала его раскачать. Зуб сидел надёжно. Она удивлённо закрыла рот, и улыбка истаяла на её лице.

Кровь чудовища излечила её болезнь, а теперь ещё и вырастила заново утраченный зуб. Но раз лекарству был нипочём такой страшный недуг как рак, неужто могло показаться странным, что он сумел вернуть ей один-единственный маленький кусочек кости?

Подавив неожиданный приступ нервозности, Диана мысленно убедила себя, что всё было в порядке, что волноваться было не о чем и отправилась в кровать.

Наутро ничего не изменилось, волшебство не рассеялось. Диана по-прежнему была полна энергии, но всё же пришла к мысли, что пропускать очередную процедуру химиотерапии не стоило. Чудо чудом, а уверить врачей в действенности химии было куда проще, чем доказать, что её исцелила кровь неведомого науки существа. И тем не менее опостылевшую тросточку Диана намеренно оставила дома, направившись в диспансер лёгким быстрым шагом.

Что её удивило, так это вымерший практически пустой коридор. Перед кабинетом химиотерапии сидело всего несколько человек, из которых Диане был знаком лишь неизменный дядя Ваня в выглаженной рубашке. Остальные пациенты явно посещали сие печальное место впервые: это было заметно по их нервозности, лихорадочному румянцу и не выпавшим пока волосам.

– А что так тихо? – изумлённо поинтересовалась у старого знакомого Диана, присаживаясь на лавку рядом.

Дядя Ваня окинул её хмурым взглядом, сразу подметив и розовые щёки, и отсутствие палочки, и бодрый вид. От увиденного он вмиг насупился ещё больше, весь как-то сжался, стиснул колени.

– И вы, значит, скоро вслед за ними отправитесь… Очень жаль, вы красивая женщина.

– Вслед за кем? – не поняла Диана.

– За всей этой дружной компанией, которую утащила вместе с собой в ад Антонина Михайловна.

– О чём вы?.. – оторопела Диана.

– Да неужто вы не понимаете сами?! – неожиданно взъярился Ваня, поджав бледные губы. – Почему все вдруг решили, что стали избранными, что смерть можно обмануть и сбежать от неё, а? Если на роду написано сгинуть, то никак этого не изменить! Ни чудесами, ни снадобьями. И эта бестолковая баба, Антонина Михайловна, со своим длинным языком, как магнит, все ваши грешные души за собой потянула! А теперь нет пути обратно! Всё! Дорожка ведёт на смертный одр, а затем в могилу. И вот стоило оно того? Стоило урезать последние часы своей жизни ради призрачной надежды? Тут хоть сколько бы ещё пожили, химии поглотали бы, да… Но ведь это лекарство проверенное. Может, кому бы и помогло, в самом деле. А вы…

– Где Антонина Михайловна? – едва ворочая пересохшим языком, спросила Диана, чувствуя, как над её безоблачной новообретённой жизнью сгущаются сизые грозовые тучи, не предвещавшие ничего хорошего.

– Там же, где и остальные. – Дядя Ваня демонстративно поднял взгляд на потолок. – Пока в палате, никого к ним не пускают, не велено самим главврачом. Но скоро они выше переселятся, прямиком на небеса. Степановна и Захаровна вон с утра уже туда отправились первым рейсом.

У Дианы перехватило дыхание. Образ двух весёлых старушек-подружек, вечно влезавших в любые разговоры, которыми тешилась очередь, встал у неё перед глазами особенно чётко и ярко. А теперь, выходило, что их весёлые деньки подошли к концу. И то же самое грозило всем, кто рискнул последовать за присланным зубом и попробовать на вкус кровь жуткого чудовища. Похоже, таких оказалось немало.

Когда Диана, ни живая ни мёртвая, оказалась усажена в кресло, а по её венам полился химический коктейль лекарств, в себя её привёл только угрюмый голос Таньки:

– Что это вы сегодня без тросточки своей? Только с ней же ходили последнее время, Диана Олеговна. Неужели лучше себя чувствовать стали?

Диана перевела потускневший взгляд на немолодую медсестру и неуверенно соврала:

– Забыла её дома.

– А, ну это ничего. Со всеми бывает, – удивительно мирно отозвалась Танька, поглядывая на катетер. – Я уж думала, вам лучше стало. А то вон у нас тут целая палата ваших товарищей и знакомых собралась. Всем внезапно лучше стало. Ну и что же? Теперь, чёрт его знает, от чего их лечим! Я такого никогда за всю свою жизнь не видела! Жуткое зрелище, скажу я вам. Так что вы это… если вдруг состояние улучшится, сразу к нам бегите, не ждите. Может, поможем… Хотя, признаться, не очень-то я верю, что мы с этим что-то сделать сумеем… Завтра консилиум присланных из столицы специалистов собирают, а мне что-то подсказывает, что и они не помогут.

На последних словах Танька совсем понизила голос, глаза её беспокойно заблестели. Диана никогда раньше не видела эту желчную склочную медсестру такой растерянной и испуганной.

– А что с ними?..

– Простите, распространяться не велено начальством. Я и так много лишнего сболтнула, – тряхнула головой Танька и быстрее отошла в другой конец кабинета, к новенькой пациентке, которая явно собиралась завалиться в обморок.

Диана с трудом досидела до конца процедуры. Новости растревожили её душу, всполошили сердце. Было ясно одно: следовало любыми способами добыть больше информации о том, что её ждало в ближайшем будущем, но попасть в палату к товарищам по несчастью не представлялось возможным, а времени оставалось всё меньше.

Из кабинета она вылетела пушечным ядром, вот только направилась вовсе не домой, а резво поспешила к ближайшему магазину. Выбрав лучший горький шоколад, который только лежал на полках, Диана быстро вернулась обратно, без очереди заскочив в кабинет химиотерапии.

Танька уставилась на неё круглыми глазами, не скрывая удивления.

– Пустите меня в палату, Танечка. На одну минуту! Я вас очень прошу. Обещаю, что ничего трогать или делать не буду, только с Антониной поговорю. Вопрос жизни и смерти. Ну очень нужно!

Никогда прежде не занимавшаяся взяточничеством Диана робко протянула медсестре две плитки элитного горького шоколада. Она давно уже знала, как сильно Татьяна любила это лакомство. В то время, пока пациенты, лёжа в креслах, с утомлённым видом поглядывали на капельницы, откуда в их вены попадало убийственное лекарство, Диана предпочитала наблюдать за медсестрой. Та вечно после сделанной работы мышкой подбиралась к столу и украдкой доставала из ящика кусочек шоколадки. Думая, что никто ничего не видит, она упоённо его поглощала. Диану это всегда забавляло – Таня не могла отказать себе в маленькой слабости даже на рабочем месте.

– Вы что же это… Вы зачем это, Диана Олеговна?.. – смутилась медсестра, опасливо оглядываясь на других пациентов, будто ей предлагали вовсе не шоколад, а наркотики.

– Пожалуйста, Таня.

– Нам строго-настрого запретили посторонних туда пускать, – чуть понизив голос, произнесла Танька. – Да и зачем вам это надо, я не понимаю…

– На одну минуту, на полминуты, Таня!

И Таня сдалась. Ловким движением забрала шоколадки, спрятав их под халатик.

– Только потому, что вы были самой хорошей моей пациенткой, Диана Олеговна. Самой тихонькой из всех. Никогда не шумели, не жаловались, не мешали мне работать. Только поэтому.

Она быстро выскользнула из кабинета, поманив за собой Диану, и поспешила в сторону лестницы на второй этаж. Идти оказалось недалеко. Первая же палата с предупреждающей надписью на листке «Посторонним вход воспрещён!!!» и стала конечной точкой маршрута.

– Через минуту я вернусь за вами, только на пост быстренько заскочу. Но я вас предупреждаю, Диана Олеговна, за ширмы не заглядывайте. Не надо. Поверьте мне.

И Танька, придерживая рукой шоколадки, так и норовившие выпасть из-под халатика, устремилась к сестринскому посту, а Диана быстро и бесшумно прошмыгнула за дверь.

Первое, что её поразило, было количество пациентов: она и подумать не могла, что столько людей добровольно согласились пойти в старый корпус больницы и пережить всё то же, что пережила и сама Диана. В десятиместной палате все койки, кроме двух дальних, были заняты. И все были отгорожены плотными белыми ширмами.

Одинокий женский плач доносился с кровати, располагавшейся ближе всех к двери. На тумбочке возле неё кто-то оставил потрёпанную книгу с надорванной обложкой, на которой сплелись в страстных объятьях красотка и мускулистый герой.

С соседней койки немедленно раздался сиплый раздражённый голос:

– Да замолкни ты уже! Ну сколько можно реветь? Да почему же ты никак не желаешь понять, что всё не зря! Мы страдали не просто так! Мы излечились, мы остались живы.

– Во что я превратилась?.. – сквозь слёзы жалобно протянул голос с крайней койки. – Лучше умереть…

– Многие умрут, не все переживут превращение, – согласно протянула её собеседница. – Но будут и те, кто останутся. Избранные. И они будут жить. Будут жить долго. Я стану такой!

Ответом ей послужил лишь скулящий надрывный плач. Диана передёрнула плечами и приблизилась к ширме той пациентки, что не плакала. Голос и амбиции принадлежали Антонине, сомнений в этом не было никаких.

– Антонина Михайловна, – негромко позвала Диана и замерла в одном шаге от ширмы. – Антонина Михайловна, это я.

– Кого это тут к нам занесло? Хм? Знакомый голос. Дианка, ты, что ли?

– Я.

– Ну вот и ты пришла, милочка. Насовсем или так, утолить любопытство?

– Я… Я, кажется, скоро к вам присоединюсь. Я ведь тоже там была…

В палате стало совсем тихо. Плач дамы с книжками стих, чтобы через мгновение грянуть с небывалой силой. Будто она оплакивала теперь не себя одну, но и бедняжку Диану Олеговну.

– И правильно сделала, – категорично отозвалась Антонина. – Не слушай эту плаксу!

– Мы все стали чудовищами. Совсем как ОН! – срываясь, проревела женщина с угловой койки.

Застонал кто-то с постели возле окна, заворочался, но ничего не сказал.

– Чудовищами?.. – сглотнув, опасливо переспросила Диана.

– Не слушай её! – строго повторила Антонина. – Дура не понимает своего счастья. Мы излечились, излечились от рака и от всех болезней, понимаешь? Мы обновились, переродились, чтобы сиять теперь с небывалой силой! Мы будем жить долго, и после смерти тело наше не станет прахом и гнилью, а сверкать будет во славу костяных богов! Всё, как говорил ОН!

Диана даже отступила на один шажок назад, сметённая волной неистового фанатизма.

– Мы были избраны! Только мы! Мы были отмечены! Лишь нам дали семя, что переродило наши тела! Сделало их идеальными!

– Неужели всех без исключения ждёт это… перерождение? – дрожащим голосом спросила Диана.

– Всех, – сказала как отрезала Антонина. – Кроме одного жалкого труса.

– Он единственный спасся! Ему повезло больше всех нас! – возразила дама с книжками.

– Он думал обмануть костяных богов! Думал схитрить, принеся в дар чужие мёртвые зубы! Думал, что он самый умный! Какая подлость и низость!.. А теперь считает себя чуть ли не святым, искренне верит, что он везунчик, потому что ему было отказано в крови. Но одного Ванька не понимает… Не понимает, кого разозлил. ОН придёт, чтобы наказать негодяя.

Диана передёрнула плечами, и на миг в её голове мелькнула мысль, что дядю Ваню ждала участь куда более страшная, чем смерть от рака. Не замолкая, не прерывая экзальтированные выкрики, Антонина Михайловна всё голосила про избранность, про служение и счастье перерождения. Диана её не слушала. Было ясно, что женщина медленно и верно сходила с ума от всего, что с ней случилось. Но что именно?

Белая складная ширма отгораживала от Дианы правду. Нужно было лишь протянуть руку, чуть сдвинуть ткань и одним глазком заглянуть туда, где лежала переродившаяся Антонина. Но страх лицом к лицу встретиться с тем, что саму ждало её впереди, глодал сердце и заставлял подрагивать пальцы. Что там? Чудовище, как говорила дама с книжками? Либо же идеал, как твердила Антонина? Колеблясь, Диана коснулась ткани, чуть-чуть её отдёрнула…

– Диана Олеговна! Я же просила! – раздался от двери стальной голос Таньки, и Диана быстро опустила руку.

Как добралась до дома, она не помнила. Всё было словно в тумане. Тумане страхов, сомнений и тревог. Уже не так радовало обновлённое здоровое тело. Кажется, сама того не ведая, Диана заплатила за излечение от рака непомерную цену. И теперь с этим ничего нельзя было поделать.

Дожидаясь, пока дочь вернётся с работы, Диана просто молча сидела на кухне, уставившись в окно. Будто кукла с негнущимся пластиковым телом, она до самого вечера, не шевелясь, разглядывала мир за пределами дома. А мир был красив: он переливался всеми возможными цветами, дышал свободой и жизнью, манил к себе.

Диана думала, какую страшную ошибку она совершила, позволив дочери всё решить за неё.

Яна сперва не поверила рассказу матери. Посмеялась, придерживая пальцами очки, но лишь заметив осунувшееся бледное лицо Дианы, сообразила, что шуткой это не было. Заставила маму объяснить всё подробнее, а потом с задумчивым видом принялась заваривать чай и после с пышущей паром кружкой разгуливать по кухне, от стены к раковине и обратно.

– Но ведь они остались живы, так? – наконец спросила Яна.

– Не все. Две бабушки умерли. А сейчас, может, ещё кто скончался, – тихо ответила ей мать.

– Однако большинство выжило, да? И Антонина сказала, что все их болезни исчезли.

– Яна… Ты будто меня не слушала. С ними случилось что-то нехорошее! Эта поганая кровь изменила их тела! Нам с тобой стоило подумать о возможных побочных эффектах, прежде чем пить кровь! Ну почему? Почему умные мысли всегда посещают меня с задержкой?..

– Но они же в сознании, эти люди, – упрямо возразила Яна, поставив кружку на стол. – Они мыслят, говорят, помнят, кто они. Их мозги работают, как раньше! Только рака больше нет…

– Ты понимаешь, что, избежав смерти, они обрекли себя на страшное существование в обезображенной оболочке! – не выдержав, повысила голос мать. – Они даже ходить не могут! Что там с ними случилось? В кого они превратились? В чудовищ или обездвиженных кукол? Я не знаю! Но я не хочу, чтобы и со мной так было… Не хочу!

– Мама, но ты уже выпила кровь.

– Я знаю! Знаю! – Диана зарыдала, обхватив руками лысую голову. – И мне безумно страшно! Кем я стану не сегодня завтра? Что со мной будет? Уж лучше бы я умерла от рака…

– Не говори так!

– Зачем я только послушалась тебя, пошла в эти развалины?.. Зачем позволила опоить себя этой призрачной надеждой на счастливую жизнь? Чудес ведь не бывает!

– Ты сделала это ради меня. – Яна приложила ладонь к груди. – Чтобы мы всегда были вместе.

– А если я не хочу этого больше? – вскинула голову Диана, уставившись прямо в глаза дочери через толстые линзы очков. – Я люблю тебя, Яна. Но жить так, превратившись в непонятно что, я не хочу. Не хочу, чтобы ты видела чудовище каждый день. Пусть живое, пусть здоровое, но всё же чудовище… Давно надо было всё это закончить.

Диана резко поднялась со стула, решительность была напечатана на её лице огромными буквами, как лозунг на красной ткани транспаранта.

– Куда ты? Что ты хочешь сделать? – забеспокоилась Яна.

– Я постараюсь всё исправить. Отправлюсь к этому монстру в его дыру и попрошу вернуть всё, как было. А если не выйдет или он откажет, то лучше спрыгну с крыши. Что угодно, лишь бы не становиться ещё одной неподвижной полубезумной грудой плоти за белыми ширмами в той палате. Уж лучше смерть.

– Нет! Мама! – Яна грудью загородила проход с кухни. – Не надо, пожалуйста! Мы ведь ещё толком не знаем, как проходит это превращение, кем ты станешь. Вдруг всё не так страшно!

– Яна, я в любом случае не горю желанием меняться, что бы там меня ни ждало. Я хочу быть сама собой и умереть сама собой.

– Нет, нет, нет! Ты не посмеешь! Не поступай так со мной!

Неожиданно озверев, Яна вдруг кинулась на мать, растопырив пальцы и вцепившись ей в плечи когтями, как хищная птица. Диана и не подозревала, что её дочь на такое способна.

– Не поступай как отец! Не смей бросать меня! – В голосе Яны проскользнули визгливые истеричные нотки, и мама, взмахнув рукой, отвесила ей крепкую увесистую пощёчину. Первую в жизни пощёчину – никогда раньше любимую и единственную дочь она не била.

С Яны слетели очки, упав на плитку, и одна из линз сразу дала трещину. А молодая женщина так и застыла, будто приросла ногами к исшарканному кухонному полу, приложив ладонь к пылающей щеке. Она так опешила, что не пошевелилась, даже когда мать прошла мимо неё в коридор.

– Только я могу распоряжаться собственной жизнью, она мне одной принадлежит. Только мне решать, когда жить, а когда умирать. Твоё упрямство здесь не играет роли.

Быстро переобувшись, Диана протянула пальцы к рукояти входной двери, когда позади неё удивительно близко раздался едва различимый шёпот:

– Ты ошибаешься. Ты принадлежишь мне.

Яна всегда умела ходить по квартире почти бесшумно, часто ночами пугая маму, но теперь в этом не было ничего забавного. Почти сразу же Диана почувствовала, как ей на голову опустилось что-то увесистое и холодное. Удар выбил из неё весь воздух, будто фура на полном ходу врезалась ей в затылок. И почти мгновенно со вспышкой ослепительной боли разум утонул в пучине мрака.

В себя она приходила медленно, то вскрикивая от кратких всполохов привидевшихся ужасов, то чувствуя, как горит всё тело, а кожа словно лопается от жара и трескается, как стонут кости и сводит мышцы. Голос Яны раздавался издалека, слова сливались в единую многозвучную массу, не позволяя ничего толком разобрать. А после, когда закрытые веки обожгло солнечным светом, обозначившим наступление утра, Диана почувствовала, как по её лицу водят влажным полотенцем и что-то приговаривают.

– Всё будет хорошо. Всё будет хорошо, мамочка.

Попытавшись завозиться, Диана не сразу поняла, что она лежит на кровати, обвязанная ремнями и разорванными на лоскуты простынями. Тряпки сильно врезались в тело, а чувствительность кожи почему-то вдруг показалась необычайно обострённой. Голова покоилась на груде подушек, и в ней до сих пор пульсировала боль от сильного удара чугунной сковородой.

Диана заворочала языком в пересохшем рту, пытаясь что-то сказать, и, к своему изумлению, наткнулась на лишние зубы. Зубы, которые природой изначально предусмотрены не были. Несколько гнездились на правой щеке, другие – под языком, а ещё один прощупывался возле самой гортани. Зубы были такими же реальными, как и головная боль.

– Что?.. – только и смогла она выдохнуть.

– Ох, мамочка, ты проснулась? С добрым утром! Хочешь, я приготовлю завтрак? – заботливо поинтересовалась сидевшая рядом Яна и продолжила поглаживать влажной тряпкой лицо мамы.

Только в тот момент Диана решилась распахнуть глаза. И то, что она увидела, зародило в её груди полный отчаяния и ужаса крик, сотрясший старый многоэтажный дом до основания.

Всё её тело, каждый сантиметр кожи был покрыт белыми блестящими зубками. Они теснились повсеместно – клыки, резцы и коренные – лишайными пятнами зубы проступали на всех частях тела, мешая двигать ногами и руками, не давая даже толком пошевелить головой. Будто уродливый панцирь, с которым она оказалась навечно срощена.

Диана чувствовала, как ремни и простыни, которыми она оказалась стянута, неприятно впивались в её зубы, как холодная капавшая с тряпки вода вызывала короткие вспышки боли в зубах на лице. Она знала, что под кожей тоже сидели зубы – десятки и сотни крепких зубов, составлявшие теперь большую часть тела. Ей хотелось реветь от безысходности, расправлявшей крылья в измученной душе, и как можно скорее броситься вон из окна, чтобы оборвать этот кошмар, но она могла только дико вращать налитыми кровью глазами и мямлить:

– Убей меня! Убей! Я чудовище! Чудовище!

Тихонечко улыбаясь, Яна гладила брыкавшуюся маму по лицу, скользя пальцами по чувствительным зубам. За разбитыми линзами очков горели заботой ласковые родные глаза:

– Всё в порядке, мама. Ты жива и здорова, ты рядом со мной. А я люблю тебя любой. Иногда ради жизни нужно уметь чем-то жертвовать и быть готовым измениться, правда ведь? Зато теперь мы с тобой ещё долго будем вместе. Теперь всё будет хорошо. Всё будет хорошо… Ведь твоя боль наконец превратилась в улыбку, как ОН и обещал…

Конец.

– Ты что тут в темноте делаешь, мама? – прозвучал за спиной обеспокоенный голос Яны, и зажжённый свет на пару секунд ослепил Диану.

Она не успела ничего сделать, как дочка уже разжала её слабый кулачок, забрав зуб.

– Ой, мамочки… – испуганно выдохнула Яна. – У тебя зубы стали выпадать? Я и не думала, что от химии такое бывает! Это какой зуб выпал? Ну-ка открой рот, покажи мне.

Диану усадили обратно на стул, не слушая её возражений, бесцеремонно залезли в рот.

– Погоди. У тебя все зубы на месте.

– Это не мой.

– А чей же? – ещё больше удивилась Яна, опустившись за стол напротив мамы и не переставая перекатывать между пальцами жёлтый зуб.

Диана прикрыла глаза, осознавая, что в таком плохом состоянии не сможет выдумать что-то достоверное и солгать дочери. И она сдалась, покорно рассказав и о письме, и о зубе.

– Мама, так ведь это же замечательно! – чуть ли не задохнулась от восторга Яна, и её широко распахнутые глаза упоённо блестели за толстыми линзами очков. – Это то, о чём говорили в больнице! Приглашение опробовать экспериментальное лекарство!

– И тебя ничуточку не смущает мой рассказ? – опешила Диана, облизывая пересохшие губы.

– А должен?

– Если это приглашение, то почему бы не прислать обычную визитку с адресом? Зачем они положили в письмо чей-то зуб? И как он двигается?!

Диана отобрала у дочери вышеназванную вещицу и положила себе на ладонь. Не теряя времени, зуб пополз к краю. Яна сглотнула, но страха или удивления не выказала, лишь заговорила увереннее:

– Их странные методы связи меня не волнуют. Меня волнует только, могут ли они дать тебе лекарство или нет. Всё.

– Ты, что же это, предлагаешь с ними связаться?! Да ведь это такой риск…

– Плевать, – резко ответила Яна, мотнув головой. – Если они поставят тебя на ноги, остальное будет уже неважно.

– Я сразу говорю, что я против, – упорствовала Диана.

– Значит, я поведу тебя туда силой, против твоей воли.

Яна подняла на мать взгляд, тяжёлый и суровый, в котором читалось неверие в компромиссы и такая дикая безудержная надежда, что у Дианы не нашлось слов.

– Собирайся.

– Мы что, пойдём прямо сейчас, на ночь глядя? – испуганно прошептала мать.

– А разве у тебя осталось лишнее время, чтобы тратить его на ожидание утра?

Дом они покинули в тревожном молчании. Яна поддерживала маму под свободную руку и то и дело поглядывала на гнилой зуб, который медленно ползал по ладони Дианы, указывая направление. В чужой руке, кроме Дианиной, работать он напрочь отказывался, мгновенно теряя все свойства.

Шёл одиннадцатый час ночи, на улицах было малолюдно, и даже автомобили, казалось, старались ездить потише, крадучись передвигаясь в полумраке. Яне так не терпелось добраться до тайного места, что она буквально тащила мать под локоть, не замечая, как делает ей больно. Но Диана стойко терпела, смирившись с судьбой. Похоже, она давно уже не распоряжалась собственной жизнью, но почему-то до сего дня этого упорно не замечала.

Бесшумно елозя по ладони, как жук с желтоватым хитиновым панцирем, зуб вёл мать с дочерью тёмными неосвещёнными улочками мимо спящих домов. Когда впереди показался знакомый забор онкологического диспансера, Диана даже не удивилась. А поскольку зуб продолжал подрагивать, Яна быстро протолкнула исхудавшую мать через узкую дыру в ограде, и сама ловко перемахнула через верх, будто всю жизнь занималась прыжками в высоту.

– Ну, и куда тут дальше? – быстро оглядевшись, поинтересовалась дочка, а Диана лишь передёрнула плечами, опираясь на палку.

В ночи окна онкодиспансера горели холодным приглушённым светом. Здание, словно затаившийся старый зверь с мудрым взором, пряталось в тени и терпеливо дожидалось своих гостей. Там, внутри, изнемогали от боли и отчаяния десятки больных, которых оно уже приютило. Они стонали на жёстких койках, забыв о сне, поглаживали шишки вздувшихся лимфоузлов и мечтали о конце. И здание обещало подарить им его, такой желанный и долгожданный конец.

Диану сжала в тиски небывалая тоска. Она знала, что её место было там, вместе с остальными, с теми, кто шёл к вечному покою через тернистый путь страданий. Но Яна настойчиво тащила её прочь от тусклого будто внеземного света, в жерло ночи, в пелену абсолютного мрака, где, как ей думалось, скрывалось спасение.

Зуб замер в тот миг, когда узкая заросшая бурьяном тропа вывела женщин к заброшенному корпусу в дальнем углу обширной территории больницы. Некогда крепкое здание давно превратилось в руины: окна были забиты досками, на крыше прорастали берёзы, и крошево кирпича под ногами отзывалось в ночи громким хрустом, словно землю устилали хрупкие кости.

Яна подсвечивала себе путь фонариком на телефоне. Он-то и высветил рваный пролом в стене, за которым простиралась густая тьма, лениво плескавшаяся в своих границах. Сюда явно нечасто захаживали люди, разве что какие-то подростки-вандалы, разрисовавшие стены граффити и оставившие под окнами целую гору смятых жестяных банок.

– Мы должны пойти туда? Внутрь? – с опаской прошептала Диана, боясь заглянуть в темноту пролома. Потому что ей казалось, будто оттуда за ней кто-то безмолвно наблюдал.

– Видимо, это вход. Пойдём, мама. Помнишь, что сказала Антонина? Ничего не бойся.

И Яна бесстрашно шагнула в проём, помогая матери перебраться следом за ней через кирпичные и мусорные завалы. Под ногами со стеклянным звоном катались бутылки, на обуви оседала мутная пыль, и из провалов пустых помещений за женщинами следила тьма. Они шагали осторожно, потихоньку, подсвечивая дорогу фонариком и чувствуя себя бестолковыми диггерами, малолетними и совершенно беспечными, готовыми залезть в какую угодно дыру ради расплывчатой цели, маячившей впереди.

– Тут совсем никого нет.

– А я тебе что говорила? Пойдём обратно, домой. Это всё просто выдумки…

Диана замолкла на полуслове, когда сбоку, из бездонного пролома в полу, уводившего в какие-то неизведанные глубины ада, послышался резкий звук и вдруг дохнуло тёплым сухим воздухом с отчётливыми нотками канализационной вони – будто где-то открыли дверь, устроив сквозняк.

– Ты слышала? – посеревшим голосом спросила мать, и дочь лишь слабо кивнула. Обе они не отводили взгляд от дыры, обрамлённой комьями сухой земли и кирпичным крошевом. Среди гнутых железных прутов, остатков деревянных полов и битого стекла явно что-то возилось.

Послышался ещё один звук. На этот раз куда более громкий – вниз скатилась бутылка, разбившись о дно чёрной пропасти. Диана вцепилась сведёнными от ужаса пальцами в предплечье Яны, ту мелко потряхивало, но с места при этом она не сходила. Свет фонарика дрожал, однако он не мог разогнать мрак, сочившийся из глубокой дыры в полу заброшенного здания.

Когда из-под завалов строительного мусора вдруг вырвалась плотная тень и метнулась в неосвещённый угол комнаты, Яна взвизгнула, как маленькая девочка, а Диана схватилась за сердце, отбивавшее в груди рваный ритм.

– Кто здесь?! – испуганно затараторила Яна, пытаясь навести луч света на угол. Но тени отказывались расступаться, а, казалось, становились лишь гуще. – Покажись!

В углу шумно завозились, и из мрака неожиданно совершенно отчётливо соткались три пары конечностей, длинное туловище и голова, напоминавшие человеческие. Закутанная в рваньё фигура резко дёрнула вывернутыми суставами рук и ног, а после вдруг по-жучиному поползла прямиком по стене и ловко перебралась на потолок.

– Мамочки… – чуть не плача, просипела Яна.

И в этот момент создание с хрустом развернуло голову на сто восемьдесят градусов, уставившись на двух прижавшихся друг к другу бледных женщин, замерших в проходе.

С землистого, осыпавшегося клочьями влажной кожи лица на Диану и Яну смотрели глубоко запавшие чёрные глазки. А под щелями ноздрей раскинулась огромная жуткая пасть. Порванные до самых ушей щёки открывали вид на зубы. Отвратительная пасть ощетинилась десятками, сотнями кривых зубов: гнилых, жёлтых, железных, дырявых, золотых, заточенных, раскрошившихся, сломанных, керамических, крошечных и непомерно крупных – зубы рядами и вереницами торчали из бледных дёсен, уходя до самой глотки, а над всей этой бездной длинным скользким змием извивался язык.

– Где моё? – заговорило вдруг существо, и голос его, исковерканный и шипящий, рассёк тишину заброшки острейшим лезвием.

Диана боялась даже пошевелиться, даже вздохнуть лишний раз. Она была уверена, что сердце её вот-вот не выдержит, остановится, как отслуживший свой срок механизм.

«Ничего не бойся, ничего не бойся. Не бойся», – как мантру повторяла она мысленно, надеясь, что виденное ей – не больше, чем кошмар, который непременно скоро развеется.

– Где моё?! – взревел Пасть, негодующе замотав безобразной головой.

– Отдай ему зуб, – едва слышно произнесла Яна, дёрнув мать за руку.

Дрожа, Диана послушно вытянула вперёд ладонь, на которой ютился гнилой зуб. Тварь мгновенно заткнулась, а длинный язык в её пасти растянулся до невозможности и метнулся в сторону женщин. Влажный отвратительно смердевший орган коснулся пальцев Дианы и слизал оттуда зуб. Прямо на глазах ошарашенной мамы и дочки, Пасть деловито вставил потерянную запчасть в десну, потеснив остальные такие непохожие друг на друга зубы, и широко улыбнулся.

От этой неестественной, невероятной и такой неправильной гримасы хотелось сжаться в комок.

– Уродцы пожаловали.

– П-простите, – сбиваясь, нашла в себе смелость заговорить Яна, – нам с-сказали, что вы можете помочь моей м-маме. Она больна раком. М-мы слышали, что у вас есть лекарство.

– Маленькие, жалкие, хрупкие уродцы, – как-то сочувственно пробормотал Пасть, не переставая улыбаться, а после переполз с потолка на ближайшую стену, откуда лучше было видно двух гостий.

Диана хотела шарахнуться в сторону, подальше от вонявшей твари, но Яна стальным захватом впилась ей в руку и удержала на месте.

– Ваша плоть так слаба, так недолговечна. Рассыпается пылью после смерти, – продолжало шептать существо, а склизкий язык трепыхался над скалистой грядой зубов алым лоскутом. – Но я могу помочь. Могу сделать вас краше, крепче… Могу прах превратить в идеал.

– А избавить от боли? – осторожно спросила Яна.

– Боль превратить в улыбку.

Яна робко улыбнулась в ответ, глядя прямо на безобразное страшилище, будто узрела в нём воплощение мечты и теперь её не смущало даже то, что вместо врачей в старом корпусе больницы она отыскала какую-то инфернальную тварь, какие могли существовать только в кино и ночных кошмарах.

– Что вы хотите за то, чтобы вылечить мою маму?

– Яна, не надо, – сдавленно попросила Диана. – Давай уйдём отсюда. Это же чудовище. Не надо ничего у него просить…

– Это чудовище может и хочет тебе помочь, разве ты не понимаешь? – сдвинув брови к переносице, строго произнесла Яна, глядя на мать поверх очков. – Это наш шанс победить болезнь, мама. Продлить твою жизнь. Антонине и другим ведь помогло.

А после, вновь повернувшись лицом к Пасти, дочь твёрдо повторила:

– Что вы хотите? Что нам нужно сделать?

Тварь как-то сдавленно то ли всхлипнула, то ли хихикнула и, передвигая вывернутыми конечностями, подползла ближе к женщинам. Теперь их разделяло буквально полтора метра, и до Дианы явственно доносился гнилостный запах нечищеных зубов, от которого её привычная тошнота накатила новой волной.

– Дай. Дай частичку. Дай дар. А  задобрю костяных богов, я вознесу им хвалу.

– Какую частичку? Какой дар? – сглатывая и прикрывая рукой рот, выдавила из себя Диана.

– Дай себя! Дай! – необыкновенно яростно и требовательно заверещало чудовище, замотав головой, и каждое её движение сопровождалось щелчками шейных позвонков. – Дай себя! Я верен богам! Я докажу преданность! Отдай мне!

– Что тебе нужно? – пытаясь перекричать разошедшуюся тварь, спросила Яна, но её вопрос остался без ясного ответа. Пасть так и продолжал крутиться на месте, улыбаясь и вопя.

– Яна, я не хочу ничего ему давать…

– Зуб! Точно! Тебе ведь нужен её зуб, не так ли? – неожиданно осенило дочку. Она даже подалась вперёд всем телом. – Ты явно их собираешь, верно?

Существо её услышало. Оно замерло, успокоилось, возвратило голову в обычное положение, если можно было назвать обычным положением то, что голова оказалась повёрнута на спину. И, продолжив широко и пугающе улыбаться, уставилось на Яну.

– Дай.

– Х-хорошо, – запнувшись, выдохнула Яна. – Значит, тебе нужен один её зуб, так? Эм… Мама?

Яна уже без прежней уверенности повернулась к матери, но Диана лишь испуганно закрыла обеими руками рот, не планируя расставаться с зубами.

– Давай же, не бойся. Всего один зуб, и мы получим лекарство. Это малая цена.

Диана, вытаращив глаза, в ужасе замотала головой, не опуская руки.

– Мама, я тоже не хочу этого делать, но разве годы долгой и здоровой жизни того не стоят? Маленькой жертвы, а? Ты ничего не почувствуешь, обещаю! А, как выздоровеешь, я обязательно отведу тебя в хорошую клинику, и мы поставим новый зуб. Ну, пожалуйста, мама. Доверься мне. Я так желаю тебе помочь, так хочу победить твой рак. Чтобы мы могли жить вдвоём, как раньше. Бок о бок, в любви и гармонии… Я не переживу, если потеряю тебя.

Всхлипнув, Диана медленно и неуверенно отняла ладони ото рта. Она понимала, что Яна в любом случае добьётся желаемого. Она была упрямой девочкой. Очень упрямой. Диана ведь сама её такой воспитала, так что винить можно было лишь себя.

Яна медлить не стала. Она знала всё, что творилось с зубами матери: сама же вечно и заставляла её через «не хочу» ходить к стоматологам. Знала, какие болели, какие давно шатались, а какие целиком состояли из пломб. И, ухватив ногтями старый ходивший в десне зуб, пятёрку, принялась её расшатывать. Заскулив от боли, Диана хотела отпрянуть – Яна не позволила, лишь сильнее дёрнула. Пасть же с плохо скрываемым удовольствием со стены наблюдал за происходящим, ворочая языком.

– Потерпи немного, мамочка, – шептала Яна. – Я почти вытащила его. Потерпи, ради меня.

И Диана покорно терпела боль, как терпела её все месяцы до этого, практически сроднившись с мерзавкой. И сквозь слёзы смотрела на сосредоточенную дочь, которая настолько не желала расставаться с матерью, что была готова собственноручно причинять ей боль.

– Вот! Готово! – с ликованием Яна продемонстрировала желтоватый зуб в каплях крови. Диана даже толком не успела его рассмотреть, как монстр уже выхватил языком положенную ему плату и стал пристраивать новое украшение в пасти, довольно пофыркивая.

– Мы дали, что ты просил! Где лекарство? – немедленно потребовала Яна.

Улыбнувшись ещё шире, хоть казалось, что это совершенно невозможно, Пасть вдруг резко провёл языком по веренице острейших клыков, расположенных в левой стороне его рта, и вытянул безобразный обрубок к Диане. С языка капала густая, как мёд, кровь. Капли опадали на пол, на строительный мусор, на кирпичную крошку и прибивали пыль к земле.

– Что это значит? – сглатывая собственную кровь, наполнившую рот, спросила Диана, ещё не успев отойти от вырывания зуба, как ей уже предлагали новое испытание.

– Видимо, ты должна попробовать его кровь.

– Что?.. Боже, нет! – отвернулась Диана. Ощущение неправильности происходящего душило её, но ничего поделать она не могла. И даже сил сопротивляться, когда Яна сунула ей в рот вымазанный в чужой крови палец, не было. Диана покорно сглотнула солоноватую слюну.

– Плоть больше не будет такой слабой и уродливой, – проронил напоследок Пасть и, перебирая жучиными конечностями, отполз к провалу в полу. Ни Яна, ни Диана даже не успели ничего сказать, как он прыгнул в темноту и растворился в ней. Будто его никогда и не было. Только дохнуло в лицо нездешним тёплым воздухом, да кошмар наконец оборвался.

– Пойдём домой, мама. Теперь ты поправишься, я уверена. Теперь ты будешь жить.


Продолжение истории: Пасть (Часть 3/3)

Соседи и знакомые торопливо проходили мимо, здоровались, кивали, сочувственно поглядывали на свою некогда активную подругу, заядлую театралку Диану Олеговну из пятого подъезда, и убегали прочь, не желая продолжать беседу. Будто боялись, что могут заразиться. Что если они постоят на мгновение дольше возле Дианы, то рак непременно приклеится к ним, как какая-нибудь гадостная инфекция.

В сумраке голого подъезда Диану опять скрутил приступ тошноты. Она склонилась было над корзиной для макулатуры, запрятанной в углу, но из горла с протяжным рычанием вырвались лишь пузыри воздуха. Желудок сжимался от спазмов, а исторгнуть из себя ничего не мог, лишь вязкая струйка слюны стекла по подбородку и шлёпнулась на выброшенную газету.

Диана крепко зажмурилась, чтобы не захлебнуться очередным приступом жалости к самой себе.

Зачем она всё это делала? Ради кого или чего продолжала терзать тело, не справлявшееся с болезнью? Давно нужно было оборвать это подобие жизни, смириться с неизбежным и просто прекратить трепыхаться. Она-то всё это понимала с необыкновенной ясность. Яна не понимала – упрямая дочь, никак не желавшая сдаваться.

– Медицина сейчас развивается невиданными темпами! Каждый год что-то новое придумывают, находят, изобретают! Есть случаи, когда с четвёртой стадией людей вытаскивали! Нельзя расслабляться, нужно бороться до последнего! – первое время твердила дочь, и Диана послушно ковыляла в больницу и позволяла резать себя, вливать в вены убийственный коктейль лекарств, от которых волосы, брови и ресницы резво осыпались с головы, слушала врачей и покорно всё сносила. Тогда от надежды дочери занималось пламя и в её душе.

Потом была плохая гистология, другие виды терапии, множественные метастазы. Яна чуть меньше стала верить в современную медицину и, как любой простой человек, переключила внимание на альтернативную: пошли иглоукалывания, банки, вонючие скипидарные ванны, а следом за ними и траволечение. Диана видела отблески надежды в глазах дочки и следовала за ней, как потерявшийся в океане корабль за светом маяка.

Когда результаты анализов стали ещё хуже, Яна не смирилась и тут – заметалась меж двух огней: религией и колдовством. Её, в общем-то, не волновала их взаимоисключаемость. Она была готова поверить в какую угодно выдумку, если бы заметила признаки улучшения у матери.

Но их не было.

Яна ещё надеялась, ещё искала новые методы, препараты, ведунов и знахарок. Бегала в храм ставить свечки, целовать мощи, подавать милостыню, а после спешила в провонявший дешёвыми благовониями салон экстрасенса в пятом поколении, чтобы, удостоверившись в присутствии порчи, проспонсировать одних шарлатанов и сразу устремиться к другим – в гомеопатическую аптеку, закупаться чудодейственными гранулами без доказанной эффективности.

Для Дианы же больше надежды не было. Всё, закончились внутренние ресурсы веры в чудо. Будь её воля, отказалась бы от всех препаратов, кроме болеутоляющих, уехала бы к себе в старый домик в дачном кооперативе, да тихо дожила бы там оставшиеся ей месяцы. Только ради дочки и терпела всё это дальше. Потому что Яна со слезами на глазах умоляла мать ещё немного полечиться, ещё кое-что попробовать, ещё подержаться за жизнь.

А разве ж это жизнь? Сплошная агония. К чему её растягивать?

Диана выпрямилась, крепко вцепившись в свою столь ненавистную палочку. Загремев ключами, открыла почтовый ящик, привычно выгребая оттуда рекламу, счета и письма. Писем, как и всегда, было много. Тем целителям и ведьмам, к которым Яна не могла отвезти мать, она слала письма, десятки писем с мольбами. И ответы приходили довольно часто. В основном, конечно, жалкие отписки. Никто не желал работать бесплатно, все зазывали на дорогостоящие приёмы.

Поднявшись в квартиру и кое-как, по стеночке, добравшись до кухни, Диана рухнула на стул. Сил не было даже сделать себе чай. Полчаса или час она просидела без движения, прислушиваясь к тиканью часов в гостиной и к собственному изнемогавшему организму. Стрелки отсчитывали последнее отмеренное ей время, а Диана думала лишь о волне нараставшей дурноты и боли.

Рак глодал её изнутри, как голодный пёс. Точил клыками косточки, с урчанием вгрызался во внутренности и жадно лакал кровь. Скоро от неё не должно было остаться ничего.

Заставив себя принять горсть таблеток и закинув в рот мятный леденец, чтобы хоть как-нибудь отвлечься от тошноты, Диана взялась перебирать письма, отсеивать рекламу и бессодержательные послания.

Один из конвертов заметно отличался от остальных. Бумага его была коричневатая, шершавая на ощупь и, кажется, пахнувшая канализацией. Диана несколько раз подносила письмо к носу, чтобы убедиться, что мерзкая вонь шла именно от этого конверта. На нём не было ни марок, ни адреса, ни строчки, ни буковки – вообще ничего. Просто пустой конверт, крепко заклеенный с обратной стороны.

Диана подивилась, надрезала бумагу ножницами, вот только письма внутри не оказалось. Тряхнув конверт, она ошарашенно уставилась на вещицу, выпавшую ей на ладонь.

Это был желтоватый хорошо поеденный кариесом человеческий зуб.

Диана сглотнула, чуть не подавившись мятной конфеткой, и с трудом сдержала первый порыв – отбросить прочь отвратительную находку. Но что-то её удержало. Наверное, то, что зуб вдруг ожил. Он медленно сдвинулся на её ладони влево, а через несколько секунд сместился ещё на миллиметр.

Диана пять минут молча и с каким-то внутренним содроганием наблюдала за попытками зуба сбежать с её ладони. Тот целенаправленно полз в одну сторону.

Чей это зуб? Зачем его прислали Диане, да и ей ли вообще предназначалось послание? И, конечно, главный вопрос: как он мог двигаться? Это ведь не жучок какой-то с лапками, в самом деле!

На время бросив скверное содержимое посылки на блюдце, Диана вернулась к конверту. Внутри так ничего и не нашлось. Женщина категорически не понимала происходящего. Зуб, что двигался сам собой. Чертовщина какая-то, честное слово! Либо чья-то безумно глупая шутка.

На блюдце зуб шевелиться отказывался. Покорно лежал на месте, но, стоило Диане вновь взять его в руки, сразу оживал. Какое-то время понаблюдав за странной вещицей, перекладывая её с места на место, Диана пропустила тот момент, когда в замке входной двери застрекотал поворачиваемый ключ. Яна пришла с работы на обед.

Не особенно отдавая себе отчёт в действиях, Диана бросила зуб на блюдце и торопливо спрятала его в выдвижной ящик обеденного стола. После прикрыла всё уголком скатерти и сделала вид, что внимательно изучает рекламу пластиковых окон.

– Мам, я дома! – звонко крикнула Яна, разулась, вымыла руки и только после этого появилась на кухне.

– Ты опять брала такси от работы? Яна, это ведь страшно дорого, – мягко пожурила дочь Диана, тем не менее послушно подставляя щёки под поцелуи.

– Зато быстро. Я смогу больше времени провести с тобой, накормить тебя полноценным обедом.

– Я и сама справлюсь, – уязвлённо заметила Диана, торопливо разгрызая остатки мятного леденца.

– Знаю я, как ты справишься! Опять до вечера только сушки сосать будешь и конфеты, – озорно улыбнулась Яна, поправив на носу вечно сползавшие очки.

– А что делать?.. Аппетита ведь нет.

– Ничего! Сейчас появится! – не терпящим возражений тоном припечатала дочка и накинула поверх белой фирменной рубашки кухонный фартук, крепко стянув завязки. Будто и не была она уже давно взрослой умудрённой жизнью спокойной женщиной, а всё ещё оставалась той настырной девчонкой-школьницей, какой её так хорошо помнила мама. Упорной до одурения, с самых начальных классов больше всего на свете любившую ставить перед собой недостижимые цели и достигать их – всё, лишь бы мать могла ей по праву гордиться.

И, кажется, даже эту безнадёжную болезнь Дианы дочь воспринимала исключительно как очередную невыполнимую задачу, своего рода личный вызов её настойчивости.

– Давай я быстренько приготовлю что-нибудь лёгкое для нас, а ты мне лучше расскажи, как прошла сегодняшняя процедура, – попросила Яна, заглядывая в холодильник, пока мама тихонько любовалась ей со стороны. – Как ты себя сейчас чувствуешь?

Блуждающая улыбка медленно сползла с лица Дианы. Приглушённая лекарствами боль вяло завозилась в животе, сжимая внутренние органы острыми когтями. Даже история с присланным зубом как-то незаметно сдвинулась на второй план и забылась.

– Всё по-прежнему, Яночка, – наблюдая за хозяйничающей на кухне дочерью, призналась Диана. – Тяжело. Плохо. Ты знаешь, вряд ли я смогу до конца пройти этот курс. Сегодня вон едва доковыляла обратно до дома… Как какая-то немощная старуха, честное слово…

– Нет, мама. Нужно пройти обязательно. А потом ещё кое-что попробуем, если не поможет. Мне тут на работе по знакомству дали телефон одного бурятского шамана. Говорят, он и на «Битве Экстрасенсов» был, представляешь? Да сам ушёл, сказал, что энергетика там, на шоу, дурная.

– Да неужели?

– Ага. И я хочу позвонить ему на выходных, рассказать о тебе. Может, получится договориться.

– Яна… – тихо позвала мама.

– С шаманами мы с тобой ведь ещё не связывались. А я в интернете почитала, что все эти шаманские энергетики – очень мощная штука. Звуки бубна, песнопения, пляски – исцеляет многих!.. – продолжала вещать Яна, нарезая овощной салат и одновременно отправляя в микроволновку отварную куриную грудку.

– Яночка, – ещё раз позвала Диана.

– А?.. Ты что-то сказала?

– Яна, может, хватит?

– Что «хватит»? – не поняла дочь, не отвлекаясь от огурцов.

– Всё хватит.

Мягко звякнул нож, когда Яна положила его на разделочную доску и повернулась лицом к матери. Диана постаралась придать себе спокойный смирный вид.

– Хватит терзать себя и меня, – мягко и осторожно произнесла она. – Мне тяжело. Я устала. И ты жизни сама не видишь, всё бегаешь со мной. Давай закончим это, а? Просто дай мне тихо дожить отмеренное время на паллиативах…

– Нет! – чересчур резко оборвала её Яна, вскидывая голову. – Да как ты только можешь говорить о подобном, мама?! Нужно бороться до конца!

– У меня сил уже нет.

– У меня есть! Я буду бороться за нас обеих!

Она вдруг подбежала к матери, присела и схватила её ледяные бледные пальцы, крепко сжимая их в своих ладонях, как часто делала в детстве, когда ей хотелось тепла прикосновений.

– Не надо так! Не сдавайся. Я же не сдаюсь. Я попробую что угодно, поеду, куда надо, отдам последние деньги – всё ради того, чтобы ты выздоровела, мама! Не надо, не опускай руки, не бросай меня!

Яна прижалась сухими губами к костяшкам Дианы.

– Яночка…

– Нет, мама. Я тебя не отпущу, даже не проси. Ты всё, что у меня есть, ты – моя жизнь. И ты не можешь вот так просто сдаться, позволив болезни победить. Мы с тобой обязательно найдём способ вылечить тебя. Обязательно. Верь мне, мама. Пожалуйста, верь мне. И будь со мной.

Диана, чувствуя, как сжимают горло подступившие слёзы, лишь слабо кивнула.

Разве могла она бросить свою девочку одну, когда та так в ней нуждалась?

В очереди возле кабинета химиотерапии, как всегда, собрались сплошь знакомые лица. Сплетни лились рекой, так и норовя выйти из берегов. Тесный коридор с рядами одинаковых лавочек по обеим сторонам был забит битком, а на гвалт голосов из кабинета постоянно выходила немолодая желчная медсестра Танька и грозно шикала на пациентов.

– Ведите себя тише! Невозможно работать!

Сидящие в очереди на несколько минут приглушали голоса, но потом, вновь ввязавшись в популярные здесь споры на медицинские темы, либо добившись от импозантного завсегдатая дяди Вани очередного непристойного анекдота, заполняли пространство коридора прежним уровнем шума и квакающими смешками. Чтобы через четверть часа Танька в который раз выместила на них своё раздражение.

– Вы у меня доиграетесь! Так иглу засажу каждому, чтоб надолго запомнили, здесь вам не цирк – не повышайте голос!

– Ага, доиграемся, как же! – крякнула полненькая Антонина Михайловна, едва медсестра вновь скрылась в кабинете, с грохотом захлопнув за собой дверь. – И так уже живого места нигде нет.

Все согласно покачали голова, украдкой разглядывая исколотые покрытые синюшными и желтоватыми пятнами руки. Здесь каждый мог похвастаться подобным украшением.

– Ох, миленькие мои, с какой же радостью вырвусь я из этого гиблого места! – мечтательно продолжила Антонина, кокетливо поправляя вязаную шапочку, прикрывавшую голову, ещё не обросшую пушком. – Забуду всё как страшный сон!

– А вы, что же это, планируете скоро нас оставить? – галантно поинтересовался дядя Ваня, чуть наклоняясь вперёд, чтобы лучше видеть собеседницу.

– А как же! Ещё немного, и мне тут больше нечего будет делать.

– Во брешет! – неверяще буркнул кто-то со стороны. Диана, как и многие другие сидевшие здесь завсегдатаи, мысленно поддержала это заявление, но продолжила прислушиваться к беседе.

– Неужели есть улучшения от процедур? – удивлённо вздёрнул остатки бровей Ваня.

– Ещё чего. Он этой отравы только больше организм хиреет! Для себя я другое средство отыскала. Уникальное! И уже чувствую себя куда лучше, – хвастливо улыбнулась Антонина Михайловна во весь рот, блеснув чёрным провалом на месте клыка. – Вот увидите, сегодня я с вами кукую последний день – врачу так и скажу. Завтра ноги моей тут не будет! Иду на поправку!

Взволнованно зашушукались две старухи-подружки, сидевшие напротив Антонины, но дядя Ваня только нетерпеливо махнул рукой на них и полным скепсиса тоном обратился к собеседнице:

– И что это за чудесное средство, позвольте поинтересоваться?

Антонина Михайловна, уловив сомнения в его голосе, горделиво бросила:

– Уникальное, я же сказала. В единственном экземпляре и предложенное мне одной. В магазинах подобное не продают. А я получила личное приглашение и согласилась принять эту помощь.

– Какую помощь? – негромко спросила Диана.

Усмехнувшись, Антонина уставилась на неё хищным взглядом прожжённой интриганки и, придав себе таинственный вид, проникновенно протянула:

– С той стороны.

В очереди на несколько секунд повисло молчание, а потом раздались отдельные шёпотки, перемежаемые смешками. Шум всё нарастал и нарастал, пока дядя Ваня не прервал болтовню одной едкой фразой:

– Да вы, видно, последний разум растеряли, голубушка! Какая ещё «та сторона»?

Антонина Михайловна дёрнулась, заёрзала на месте, уязвлённая в самое сердце.

– Не ваше дело! – резко ответила она. – Не верите – не надо!

– Да вы сами толком ничего объяснять не хотите…

– И не буду! Это моё дело! Я-то хотела вам по секрету доверить эту маленькую тайну, чтобы вы порадовались вместе со мной. А вы!.. Вы! Да вы просто завидуете! Что я победила рак, а вы тут все так и сгниёте в этой бесконечной очереди!

На пороге кабинета показалась измученная Танька, но не успела она открыть свой большой рот, чтобы возмутиться стоявшему в коридоре гвалту, как Антонина Михайловна подорвалась с места и пролетела по коридору в сторону выхода, по пути грубо толкнув медсестру в плечо.

– Пошли вы...!

Все проводили женщину в вязанной шапочке озадаченными взглядами, а Танька даже передумала возмущаться на шум и только негромко заметила:

– Ну вот и местечко освободилось.

Пациенты завозились, возвращаясь к своим мирским заботам и привычным темам для разговоров. Одна только Диана всё сидела, опершись на нелюбимую трость, и поглядывала на пустовавший край лавочки, где минуту назад теснилась полноватая Антонина Михайловна. И маленькая, вроде бы совсем не стоившая внимания деталь никак не давала ей покоя. Всё крутилась и крутилась в голове назойливой скользкой рыбкой, не позволяя себя схватить за хвост.

Куда делся клык Антонины – главный предмет её гордости – единственный во всём рту золотой зуб?

В среду Диана едва нашла силы, чтобы сесть утром на кровати. Её мутило так, будто весь мир вокруг был бушующим океаном, а она – маленьким утлым катером, не по своей воле попавшим в эту бурю. Яна позвонила, отпросилась с работы и убедила мать, что сводит её в диспансер.

– Да ты что, я сама дойду как-нибудь, – вяло отнекивалась Диана.

– И упадёшь в кустах где-то по дороге? Нет уж. Идём вдвоём.

И они пошли. Вернее, медленно и с остановками побрели в сторону больницы. Ради дочери Диана старалась держать спину ровно и не жаловаться, хоть кости ныли так, будто изнутри их грыз целый рой жучков-точильщиков. Диане даже казалось, что порой её слуха достигало их мерное низкое жужжание – звук тысяч челюстей и жвал, без остановки глодавших кости.

В коридоре возле кабинета химиотерапии в этот раз было не так многолюдно. Правда, шум стоял прежний. А причиной горячих обсуждений стала, как это ни странно, Антонина Михайловна.

– Видела её вчера в парке! Гуляла со своей собачкой, этим маленьким милым шпицем. И, что бы вы думали, сияет, как солнце!

– Да что вы говорите?

– Румянец на щеках, вся бледность и желтизна куда-то исчезли. Бегала за собакой своей, совсем как молоденькая девушка, с улыбкой на лице.

– Не может быть!

– Да вдруг всё дело в самоубеждении? Как это модно нынче говорить, эффект плацебо! – скрестив руки на груди, непримиримо возразил дядя Ваня, хмуро поглядывая на возбуждённо гомонивших соседей. – Напридумывала она всякой чепухи, сама же в неё и поверила, и вот оно – кратковременное улучшение. Но дальше-то всё вернётся, как было. Смерть не обманешь.

– Да вы что, какая смерть! – жарко набросилась на него одна дама, вечно до этого молча сидевшая с любовными романами в самом конце коридорчика. Диана даже имени её не знала, потому как дама в общих обсуждениях ни разу не участвовала, а только жадно поглощала дешёвое чтиво, проходила процедуры и исчезала в неизвестном направлении, чутка покачиваясь.

Теперь же лицо её пылало, книжка с целующейся парой на обложке была отброшена подальше, и дама силилась доказать всем и каждому, что Антонина Михайловна-то, оказывается, не врала.

– Мне ведь тоже это самое приглашение пришло! – взволнованно призналась она. – С той стороны! Всё, как Антонина Михайловна говорила. Я сразу, как письмо увидела, поняла, что это оно, то самое… Спасение моё.

Диана невольно вздрогнула, когда услышала о письме. Непрошенная мысль о забытом в ящике стола зубе всплыла на границе сознания, вызвав волну мурашек. Слава богу, Яна ничего не заметила, поскольку с приоткрытым ртом прислушивалась к общей беседе. Дядя Ваня же на слова дамы с книжкой лишь демонстративно закатил глаза, но её уже бомбардировали вопросами старушки-подружки, как всегда желавшие быть в курсе всего, что творилось вокруг.

– И что же там?

– И как оно? Помогло ли?

– Как добыть-то?

Дама придала себе важный вид, вытянула худую жилистую шею и шёпотом заговорила:

– Я сразу к Антонине Михайловне пошла. Она мне вот как сказала: «Следовать за содержимым. Ничего не бояться. Отдать то, что просят».

– И что это значит? – нарушила повисшее в коридоре молчание Яна. Диана мягко толкнула её локтем в бок, чтобы не лезла в разговор сумасшедших, но дочь не шелохнулась.

– Я всё сделала, как надо, – сухо ответила дама с книжкой. – И получила своё лекарство…

– Значит, вы теперь думаете, что вылечились? – язвительно перебил её дядя Ваня.

– Точно не знаю, но очень надеюсь. Мне сегодня уже куда лучше. Буду наблюдать.

Одна из старушек, нетерпеливо дёрнув уголки повязанного вокруг головы платка, воскликнула:

– Да как получить-то лекарство? Куда звонить надо, записываться? Куда ехать? Адрес дайте!

– Без приглашения – никак. Но если придёт письмо – идите без сомнений.

Очередь загалдела громче. Сразу стало ясно, что в этот день Таньку подменяла другая медсестра: иначе желчная женщина давно бы уже пробкой вылетела из кабинета и утихомирила пациентов. Дядя Ваня в полный голос уверял собравшихся, что всё сказанное – бред чистой воды, но людям хотелось верить в чудо, и они наседали на даму с любовными романами, убеждая её раскрыть подробности. Яна, не сдержавшись, пересела от матери и тоже подключилась к допросу, ухватившись за очередное волшебное средство, способное помочь Диане. Но допрашиваемая только и делала, что твердила о каком-то письме.

На Диану голодными коршунами набросились тревожные мысли. Она начинала догадываться, что странное послание с зубом, которое она получила недавно, могло иметь прямое отношение к происходившему. Если гнилой зуб и был «приглашением опробовать лекарство», то едва ли имелся хоть шанс понять это без подсказок. А таинственные напутствия вылечившейся Антонины Михайловны только вносили больший сумбур в ситуацию.

И, конечно же, едва очередь была высижена, а процедуры сделаны, Яна под руку потащила обессиленную мать домой, не уставая твердить о «чудо-средстве».

– Яночка, да это же выдумки всё. Прав Ваня, они просто сами себя убеждают, что им полегчало.

– Но ведь двоим уже помогло! Я сама видела румянец у этой женщины в очереди – она выглядела совсем как здоровая, глаза блестели. И даже после химии чувствовала себя отлично: улетела из больницы кометой, разве что дымящегося хвоста позади не хватало!

– Да всё это как-то сомнительно… Неясные приглашения только для избранных, так таинственно и туманно…

– Просто это экспериментальное лекарство, я думаю, – предположила Яна, помогая маме шагнуть в лифт, и с силой вдавила вглубь кнопку с цифрой пять. – Учёным нужны добровольцы для тестирования, вот и приходится их искать осторожно, соблюдая секретность.

– Так это же незаконно.

– Ну и что? А вдруг они не сегодня завтра совершат революцию в сфере медицины? Вдруг они, эти самоотверженные исследователи, эти загнанные в подполье филантропы, творят историю? Вдруг они нашли лекарство от рака? Разве это не волнительно, мама?

Диана была с ней не совсем согласна. Всё же выводы дочери казались ей скоропалительными, необдуманными и довольно-таки спорными. Но она смолчала.

– Боже, если бы только нам с тобой пришло это письмо! Если бы нас тоже пригласили поучаствовать в эксперименте! Такой шанс! – вздыхала Яна, придерживая маму, пока та шла от лифта до квартиры. Диана слышала в её голосе явную обиду на несправедливую судьбу, но так и не решилась сознаться, что письмо-то как раз у них имелось. Вот только это послание выглядело не совсем так, как ожидала Яна. И едва ли оно походило на приглашение от каких-то там учёных.

Продолжение истории:

Пасть (Часть 2/3)

Пасть (Часть 3/3)

Посередине, под грудой обвалившихся декораций, корчился человек. Паша узнал его. Это был тот самый исполнитель роли Треплева, относительно молодой парень с хорошей фигурой. Но теперь с ним что-то было не так: на лице остался театральный грим, который смазался, обнажив маслянисто-жёлтую кожу, остекленевшие глаза косили в разные стороны, костюм изорвался. А рухнувшая на него балка повредила левую ногу — колено неестественно выгнулось назад.

Первым порывом Паши было броситься на помощь. Он сдержался, потому что услышал из-за кулис приближающийся стук каблуков. Венера вырвалась из темноты и замерла на месте, чтобы в следующий миг разразиться бранью:

— Чёртова рухлядь! — воскликнула она. — Что ты натворил?! Нескладный урод!

— …ничтожным, каких много... У меня в мозгу точно гвоздь… — как заведённый повторял актёр, даже головы не повернув в сторону хозяйки.

Паша забыл, как дышать. Теперь он ни за что в жизни бы не пошевелился, чтобы себя не выдать. Венера явно была не в духе из-за несчастного случая, а сорваться могла на бедном студенте.

Она принялась в одиночку разбирать завалы декораций под монотонный бубнёж актёра, словно в одночасье повредившегося рассудком.

— Ещё и головой приложился! — с мрачной злобой выплюнула женщина и рывком попыталась поднять пострадавшего на ноги. Что-то со смачным звуком хрустнуло, и актёр повалился на пол как подкошенный. Из левой штанины выпала оторванная нога ниже колена с белеющим суставом.

Паша подумал, что его вывернет в то же мгновение, но тошнота отступила, стоило в голове промелькнуть пугающей мысли. Крови не было.

Обтянутая тёмно-жёлтой кожей конечность покоилась на полу, и ни единой капли крови не сочилось ни из чудовищной раны, ни из оторванной ноги.

— Дрянь! — в отчаянии завопила Венера. — Безногий и безмозглый теперь! Мусор.

Наклонившись, она подняла отделённую ногу и внимательно её осмотрела.

— Не восстановить. Чёрт… — Явственно скрипнув зубами, хозяйка кинула конечность актёру, как обглоданную кость жалкому псу. — Придётся искать тебе замену. И срочно.

Развернувшись, она решительно шагнула за кулисы, с презрением бросив напоследок:

— Сам доползёшь до комнаты отдыха.

Венеры и след простыл, а изувеченный актёр, бурча одно и то же, на локтях пополз прочь. Пашка дождался, пока тот немного отдалится, и затем сошёл со сцены обратно в партер. Бесшумно он выбрался из зала, заперев за собой дверь.

В здании никого не осталось из работников, свет почти нигде не горел. Паша на ощупь переоделся, всё ещё глубоко потрясённый увиденным, через чёрный ход покинул театр и пошёл к метро. Ему проще было поверить, что случившееся сон. Потому что в реальности люди истекали кровью, когда у них отрывались конечности. Потому что в реальности люди стонали от боли при травме, а не продолжали повторять заученную роль.

А ещё был этот пугающий белый грим, бестолковый косой взгляд. И запах.

Эту ночь Паша спал тревожно, ворочался до самого утра под храп соседей по комнате. На учёбе он всё прослушал, пребывая в тумане собственных мыслей, а на работу поехал по привычке, осознав это только в тот момент, когда переступил порог каморки, где переодевались в форму коллеги.

Едва он развернулся, чтобы успеть незамеченным сбежать, дорогу ему преградила Женя.

— Ты чего так поздно, Заболоцкий? Хочешь штраф за опоздание получить? Ну так я выпишу, ты не переживай. — Паша рта раскрыть не успел, как менеджер продолжила: — Быстро переодевайся и на гардероб. У нас тут всё кувырком. Венера Осиповна вчера прислала распоряжение, что сегодня вместо «Чайки» показываем «Медею». Кто-то из актёров заболел, замены нет. С утра толпы недовольных сдают билеты в кассах, а оставшимся гостям, кто придёт, мы весь вечер будем объяснять, почему так вышло. Так что быстрее, быстрее!

Женя оказалась совершенно права в своих догадках. Весь вечер Паша, как и остальные ребята, пояснял зрителям, почему заменили спектакль. Но, судя по всему, настоящую правду никто, кроме него и Венеры, не знал. И молодой человек откровенно боялся с кем-то заговорить о том, что он видел. Не поймут. Не услышат. Не воспримут всерьёз.

Нужно было увольняться ко всем чертям из этого театра и держаться подальше от Венеры — вот и всё, что Паша решил к тому моменту, как очередной спектакль отгремел и капельдинеры проводили всех гостей до последнего. Он уже набрал воздуха в грудь, чтобы сообщить о принятом решении менеджеру, когда та, выудив из кармана связку ключей, пихнула их Паше и попросила перенести сломанный стул из гардероба на цокольный этаж.

— Спускаешься и сразу налево, последняя дверь, маленький ключ, — проинформировала она Пашу на ходу, активно собираясь. — Там склад всякого хлама. Когда отнесёшь, то оставь ключи в нашей раздевалке. Завтра заберу. А то мне пора бежать.

Так, спихнув обязанности на Пашку, она легко упорхнула из театра в компании остальных ребят. Коря себя за покорность, Паше пришлось взять стул и нести его на нулевой этаж. Но он мысленно пообещал, что завтра с утра напишет Жене об уходе. Больше тянуть не станет.

Спускаясь по ступеням на цокольный этаж, первым он ощутил прикосновение холода. Внизу было темно и стыло, несколько тусклых люминесцентных ламп на потолке рассеивали тьму. Но ровно настолько, чтобы было видно заставленный объёмными декорациями и афишами коридор.

Паша преодолел все ступени и замер, вращая головой и силясь вспомнить, куда сказала идти Женя. До конца направо или налево? Кажется, всё же направо. Да, точно.

Подняв стул повыше, чтобы не царапать ножками пол, он протиснулся мимо груды театрального барахла, добрался до последней двери, оказавшейся полностью металлической. На этаже стояло такое бархатистое таинственное безмолвие, что Паша невольно старался вести себя тише. Но когда он загремел ключами, этот противный звон разрушил всю атмосферу, и темнота вокруг недовольно заворочалась.

Маленький ключ не подошёл, но когда Пашка случайно дёрнул неожиданно холодную ручку, незапертая дверь вдруг послушно распахнулась перед ним, заскрипев петлями. Из тёмной комнаты в лицо Паше дохнуло знакомым зловонием и пробирающей до костей прохладой. Оставив ключи на стуле, он поспешил рукой нащупать выключатель на стене.

Кнопка обожгла пальцы осколком льда. Щелчок. Бледно-голубой свет вспыхнул на потолке.

В идеально квадратной комнате в абсолютном молчании стояли актёры театральной труппы, расставленные ровными рядами, будто шахматные фигуры на доске. Их остекленевшие глаза были распахнуты, взор устремлён прямо перед собой. Пашка отступил, когда подумал, что они пялятся на него, возмутителя спокойствия. Но нет. Они смотрели и не видели.

Густо покрытые гримом лица не выражали совершенно никаких эмоций. Затянутые в театральные костюмы, эти похожие на кукол актёры смиренно ожидали следующего спектакля. Никто из них не шелохнулся, стоило Паше открыть дверь, никто не сказал ни слова. Они не дышали.

И одуряюще тошнотворная вонь шла от этих людей, оставленных стоять в комнате без окон и света, в сухой прохладе тёмного плена.

Чуть дальше, за спинами безмолвствующих актёров, Паша разглядел нечто более жуткое: гору человеческих останков. Изломанные лишённые отдельных конечностей трупы тихо догнивали у задней стенки, и эта объёмная смрадная куча почти касалась потолка. А у самого её подножия валялся одноногий актёр, которого ещё вчера Паша видел на сцене под грудой обломков. Теперь его место было среди мусора, как и сказала Венера.

— Тело без души гниёт, — раздался внезапно из-за спины Паши вкрадчивый, сочащийся надменностью голос.

Он резко обернулся, чтобы увидеть, как из темноты коридора к нему медленно ступала Венера. Грива её чёрных волос клубилась, колыхалась юбка платья, словно тьма только что выпустила её из своих объятий, но тени ещё тянули незримые длани к женской фигурке, лаская силуэт.

Впервые Паше почудилось нечто потустороннее в облике хозяйки.

— И как бы я ни пыталась замедлить этот процесс всеми доступными мне средствами, ни бальзамирование, ни поддерживаемая температура и влажность не позволяют моим актёрам играть достаточно долго. Я вынуждена постоянно искать новые кадры.

— В-вы… Вы! — запнувшись воскликнул Паша. — Вы превратили людей в ходячие трупы?! И играете ими, как марионетками, на сцене?!

У него в голове никак не укладывалось увиденное.

— Я позволила этим бездарных актёришкам стать частью моего бессмертного искусства! — чуть повысив голос, ответила женщина. Она прошла мимо Пашки, прижавшегося к стене в испуге, и перешагнула порог комнаты отдыха. — Знаешь ли ты, какими жалкими они были до того, как я дала им шанс? Они забывали текст, болели, падали на сцене, напивались, не могли достойно сыграть ключевые роли… Теперь это лучшие актёры на свете. Они безупречны, покорны. Они полностью подчинены мне, они не ошибаются и не устают.

С необычайной лаской она коснулась кончиками ногтей лица ближайшей актрисы.

— Но ведь это были живые люди… — проблеял Паша.

Венера развернулась к нему, как чёрная пантера, одним хищным слитным движением.

— Живые люди не способны воплотить на сцене мой замысел так, как нужно. А вот те, у кого я забрала душу, — вполне. — Уголки её губ дрогнули в слабой улыбке, и Пашка был готов поклясться, что заметил раздвоенный змеиный язык, на миг выскользнувший у неё изо рта и сразу втянувшийся обратно. — Великое искусство требует великих жертв. Я свою жертву принесла давным-давно. Ты тоже должен отринуть всё лишнее, чтобы примкнуть к труппе.

— Я-я не хочу! — выставил перед собой руки Паша.

— Теперь твоё мнение ничего не значит. Мне нужна достойная замена для роли Треплева. И ты идеально подходишь. Я ведь обещала, что сделаю из тебя огранённый бриллиант, мальчишка? Твоё милое личико привлечёт к моей постановке новых зрителей, выведет её на иной уровень популярности. И тогда критики наконец по достоинству оценят мою работу…

Паша понял, что больше медлить нельзя. Пробудившийся здравый смысл подстегнул его, он оторвался от стены и побежал прочь, петляя по коридору, как загнанный заяц. Надо было убираться ко всем чертям из этого проклятого театра ещё вчера, когда он увидел оторванную ногу у актёра. Теперь это промедление дорого ему обойдётся.

— Догнать и схватить, — послышался из-за спины отчётливый приказ Венеры.

Обернувшись на миг, Пашка успел заметить, как вся труппа покинула отведённую им комнату отдыха и устремилась в погоню. Их белые загримированные лица то возникали в слабом ореоле люминесцентных ламп вереницами безжизненных масок, то вновь исчезали в полумраке коридора, поглощённые тенями.

Толпа живых мертвецов по пятам следовала за Пашей, постепенно ускоряя ход.

Он птицей взлетел по лестнице, задыхаясь от охватившего его ужаса. Первой мыслью было броситься к парадному входу, расположенному поблизости. К счастью, Паша вовремя вспомнил, что Женя запирала эти двери сразу, стоило последнему зрителю покинуть театр. Оставался лишь чёрный выход, которым все работники обычно и пользовались.

Рванув в нужную сторону, Паша прислушивался к рокоту собственного сердца в груди и нестройному топоту пары десятков ног за спиной. Они настигали его с сумасшедшей скоростью, ведь у мертвецов не ныли мышцы, не стучала в висках кровь и не сжимались болезненно лёгкие от бега, в отличие от Паши.

Он свернул в узкий коридор, за которым ждала желанная дверца, ведущая к свободе. Преодолев это расстояние в считанные секунды, Пашка схватился за ручку, но дверь глухо дрогнула и не открылась. Холодный пот заструился по спине молодого человека, когда он понял, что оказался заперт в здании театра с толпой бездушных мертвецов и их жестокой хозяйкой.

Это промедление, лишние секунды, потраченные на осознание, чуть не стали роковыми. Со спины к Паше подобрались те из покойников, что опередили остальных. Холодные пальцы впились в плечо беглеца, без труда вспарывая кожу и проникая ногтями в мясо.

Паша заорал от боли и крутанулся вокруг оси. Схватившая его рука актёра с сухим хрустом вышла из сустава и безжизненно обмякла в рукаве старомодного пиджака, соскользнув с плеча Пашки. Он сразу оттолкнул второго мертвеца, освобождая проход, и кинулся прочь от чёрного выхода, куда прибывало всё больше и больше ходячих трупов.

Плутая по неосвещённым знакомым коридорам театра, Паша не представлял, где бы мог спрятаться хоть на время, чтобы перевести дух. Его постоянно кто-то настигал. Одна не в меру ретивая покойница поймала беглеца на лестнице, в прыжке схватив за щиколотку. Он рухнул на ступени, чудом не сломав нос. Обернувшись, Пашка разглядел обрамлённое светлыми волосами личико девушки, на котором застыло вечное выражение безразличия.

— Диана! — вспомнил её имя Паша, пытаясь высвободить ногу. — Диана, не подчиняйся ей! Пусти меня!

Но бездушный мертвец слушался лишь того, в чьих руках была заключена его украденная душа.

Паше пришлось переступить через все свои рыцарские принципы и второй ногой ударить девушку по лицу. Её голова дёрнулась, как на шарнирах, а из глазниц на ступеньки выпали два гладких стеклянных шарика. Диана медленно повернула голову прямо, блеснув чернотой пустых глазниц, давно лишённых сгнивших очей. Очевидно, отсутствие зрения ничуть ей не мешало.

Паше пришлось бить её по запястью до тех пор, пока истлевшая конечность не развалилась, распавшись лохмотьями пергаментно-жёлтой кожи, костей и грязно-бурого мяса. Едва гнилая плоть отпала, он смог освободиться и ринулся на второй этаж, надеясь там скрыться от преследователей.

Утратив надежду, он метался по коридорам и просторным холлам, то и дело слыша за спиной шаги. Не было надёжного укрытия, где он мог отсидеться. Следовало выбираться любым возможным способом, пока у него ещё были силы. Но все пути на первый этаж оказались отрезаны — на лестницах блуждали рассеянные забальзамированные актёры.

Пашка тряхнул пыльные портьеры, закрывавшие окна в фойе на втором этаже, чтобы выглянуть наружу и посмотреть, далеко ли было до земли. Выходило прилично, но выбирать не приходилось. Подобрав ближайший горшок с декоративным цветком, он бросил его в одну из нижних секций окна, разделённого на равные прямоугольники.

Стекло с жалобным звоном рассыпалось осколками, усеяв весь пол. Этот громкий звук непременно привлёк нежеланное внимание, так что Паша поторопился. Сорвав портьеру с карниза и обмотав ей руку, он быстро расчистил проход от торчащих осколков и намеревался уже прыгнуть во мрак ночи, когда его немилосердно схватила за волосы чья-то рука, царапнув длинными когтями кожу.

— Думал улизнуть от меня? — прошипела на ухо Паше Венера, оттягивая его голову назад. Он почувствовал на мочке легчайшее прикосновение змеиного языка.

— Я здесь не останусь! Пустите!

— Поздно! Я выбрала тебя! Ты отдашь душу мне и моему театру!

Тени вокруг стали сгущаться, становясь всё плотнее и тяжелее.

— Ни за что! — рявкнул Паша, пытаясь вырваться. — Я не стану частью такого искусства! Никто и ничто не спасёт ваш театр и унылые постановки! Они бездушны, как и вы, как и вся ваша труппа!..

Венера замерла, глубоко уязвлённая его словами, и Паша воспользовался возможностью. Он нырнул вперёд, в пролом окна, оставив в руках режиссёра приличный клок волос. Но эта боль была пустяком в сравнении с тем, что его лицо наконец овеял благодатный свежий воздух. Вокруг больше не было никакой тошнотворной мертвецкой вони.

Приземлился Пашка криво, сделав вынужденный перекат, но всё равно подвернул ногу и изгваздался в уличной грязи. Он торопливо похромал прочь от театра, как можно дальше от него. А раскалённый взгляд Венеры, наблюдавшей за упущенной добычей через окно, жёг ему спину.

Прошло целых три месяца с тех самых пор, как Паша бросил университет и вернулся в родной захолустный город, из которого он некогда вырвался с большой радостью. Конечно, родители были счастливы, что сын вновь возвратился в семью, хотя и не знали причины.

Мать винила во всём сумасшедший ритм большого города, подкосивший её мальчика. Она давно твердила сыну, что в мегаполисах люди чёрствы, бессердечны, они привыкли идти по головам ради достижения своих целей. И, чтобы пробиться там, нужно соответствовать стандартам, тоже обладать толикой беспринципности. У Пашки, по мнению мамы, был слишком мягкий характер для такого, не пробивной.

Он с родительницей не спорил. Конечно, упущенные возможности отдавали горечью на корне языка, но Паша ни за что в жизни бы не вернулся туда, где его могла настигнуть хозяйка театра бездушных. Здесь, на отшибе жизни, он был в безопасности.

Потихоньку Пашка обустроился, стал подрабатывать репетитором, преподавая школьникам иностранные языки. В свободное время рубился в любимые компьютерные игры. С искусством и театром он решительно завязал, оставив это в прошлом.

Особенно Паша старался не вспоминать о жуткой ночи, проведённой с мертвецами, никому об этом не рассказывал. Но изредка в кошмарах его навещал окутанный мраком облик Венеры, простирающей к нему чёрные щупальца тьмы. И тогда он просыпался в поту, ощущая на лице зыбкие отголоски прикосновений змеиного языка.

Со старыми друзьями и коллегами Паша не общался. Они до обидного быстро вычеркнули его из своей жизни. Только однажды бывший сосед по комнате вдруг написал, что к ним в общежитие заглядывала не так давно какая-то молодая девушка, представилась Пашиной начальницей, интересовалась, куда он делся. И узнав, что с концами уехал из города, быстро ушла.

В один из дней Паша возвращался домой от ученика. Стояла хорошая погода, по улицам в потоке транспорта медленно ползали троллейбусы, цепляясь рогами за провода, и молодой человек терпеливо дожидался нужного номера на остановке, когда его внимание привлекла яркая афишная тумба, установленная возле киоска с прессой.

Полностью обклеенная плакатами и рекламой музыкальных концертов, эта тумба не вызвала бы интереса у Паши, если бы не одна свежая афиша, располагавшаяся поверх остальных.

Не поверив собственным глазам и сделав несколько робких шагов вперёд, Паша воззрился на новенький плакат и напечатанный на нём крупным шрифтом текст:

ГАСТРОЛИ

ведущего российского театра под руководством Венеры Киреевой

* * * * *

На сцене городского драматического театра состоится показ

спектакля по пьесе А. П. Чехова

«Чайка»

Роль Треплева исполняет Павел Заболоцкий

Конец.

Паша самодовольно улыбнулся, как увенчанный славой герой, хотя едва ли кто-то в бельэтаже разделял его триумф, никто и не видел этой победы в полутьме. Но ему всё равно доставляло немыслимое удовольствие ставить на место нахальных зрителей, которые отказывались следовать правилам театра.

Ещё два месяца назад он и подумать не мог, что судьба приведёт его в эту обитель искусства. Он в жизни не читал пьесы, не ходил на спектакли и свободное время предпочитал проводить вовсе не в душном партере, обмахиваясь программкой с важным видом, а перед ноутбуком, исследуя всякие виртуальные миры и кося монстров направо и налево.

Пашка случайно наткнулся на вакансию с пафосным названием «капельдинер» в какой-то группе в соцсети, почитал условия и решил попробовать. Деньги лишними не бывают, особенно для живущего в общежитии студента с мизерной стипендией. Работа обещала быть непыльной, с удобным графиком: все спектакли начинались как раз после пар в университете, а самое главное — от Паши не требовали никакого опыта. Его приняли вместе с кучкой таких же студиозусов, вырядили в строгие жилетки, вооружили рациями и лазерными указками и отправили в заполненный зал, творить порядок.

Едва Паша втянулся, разобрался во всех правилах и тонкостях, он неожиданно для себя самого очень проникся театральной атмосферой в целом, и полученной должностью в частности. Было нечто невыразимо гордое в том, чтобы именоваться капельдинером, с чопорным видом открывать двери зала перед зрителями после первого звонка, помогать гостям с рассадкой и отвечать на их однотипные вопросы.

— Без театра нельзя, — словно бы вторя его чувствам, сказал актёр со сцены.

Конечно, театральным знатоком в одночасье Паша не стал. Его всё ещё воротило от одной мысли, чтобы сесть и прочесть какую-нибудь нудную пьесу целиком. Но он старался в меру сил прислушиваться к тому, что происходило на сцене, следить за игрой актёров, когда среди зрителей устанавливались тишина и покой. Иногда почитывал программки, которые выдавались ему для продажи.

В целом, несмотря на нищенскую зарплату, эта работа оказалась неожиданно интересной, а новым друзьям Паша теперь непременно при знакомстве говорил, что работает в известном театре в центре города. И наблюдал за тем, как рос градус уважения в глазах новоиспечённых приятелей, поскольку он никогда не уточнял про работу билетёром и гардеробщиком.

На поясе глухо затрещала рация, и, прежде чем зрители устремили на нарушителя спокойствия возмущённые взгляды, Паша выскочил за двери в пустующий холл.

— Левый бельэтаж, ответьте. Приём, — прошипел голос менеджера в рации.

— Левый бельэтаж слушает. Приём, — отозвался Пашка.

— Спускайся в партер на замену.

Не особенно удивившись — подобное было не редкостью — Паша сбежал по лестнице на первый этаж. У дверей, ведущих в партер, его дожидалась, нетерпеливо постукивая ножкой, менеджер Женя со строгой косой, заплетённой вокруг головы, будто венец. Жене было двадцать пять лет, всего немного старше остальных, но она мнила себя главнейшей в стае этих несмышлёных щенков в жилетках, хотя её обязанности, как и её зарплата, едва ли сильно отличались от их.

— Насте что-то плохо стало, я отпустила её домой, — сухо сказала Женя и наставила на Пашку палец: — Партер на тебе до конца спектакля, а, как откроешь двери, мигом в гардероб помогать с вещами. Всё ясно, Заболоцкий?

Паша ограничился кивком, и менеджер затолкала его в темноту зала. Выпутавшись из занавески, он придал себе уверенный вид, одёрнул жилетку и встал возле стеночки. Вот за что он не любил смены в партере, так это за то, что здесь, в отличие от бельэтажа, запрещено было сидеть. В партере капельдинер должен был стоять весь спектакль, как каменный истукан.

Зато отсюда лучше всего просматривалась сцена, где разворачивалось действо. Актёры и актрисы в старомодных костюмах вели философские разговоры, расхаживая по авансцене. Все их движения и жесты были выверены до мелочей: они далеко не первый раз ставили «Чайку», чтобы ошибаться, забывать слова или спотыкаться на ровном месте.

Но сколько бы Паша ни смотрел на труппу из показа в показ, его не отпускало ощущение, что их игра напрочь лишена самоотдачи. Он слышал от Жени, что эту постановку театральные критики не любили: считали чрезмерно чопорной и выхолощенной.

По Пашкиному дилетантскому мнению, спектаклю и впрямь чего-то не хватало. Актёры играли идеально, так идеально, что зубы сводило от их размеренных пауз и отрепетированных интонаций, но при этом они не вкладывали собственные эмоции в роли. Лишь держали маски, которые были им назначены, а сами оставались эмоционально пусты. Словно куклы с намалёванными на лицах улыбками.

Осторожно и мягко ступая, Паша двинулся ближе к сцене, чтобы размять ноги и получше рассмотреть труппу. Он заметил, что вдоль рампы были расставлены напольные вентиляторы, которые, как и прожекторы, оказались направлены на актёров, развевая их волосы и одежду. Пашка слышал, что под софитами, да ещё и в костюмах, бывает чертовски жарко, а тут начальство великодушно позаботилось об исполнителях.

Взгляд его сместился чуть вправо, и театральный смотритель, к своему неудовольствию, внезапно увидел в середине третьего ряда партера одинокого зрителя. Некая женщина, закинув ногу на ногу, самозабвенно ела банан, наслаждаясь спектаклем. Задохнувшись от возмущения, Пашка стал пробираться к нарушительнице спокойствия, пригнувшись пониже.

По распоряжению художественного руководителя театра, первые пять рядов партера всегда должны были пустовать. На них не продавали билетов, бессовестно пересевших зрителей оттуда гоняли. Паша, конечно, считал это просто очередным маленьким бзиком руководства, но послушно делал то, что велели.

Когда до женщины оставалось пройти всего пару кресел, Пашка вдруг почуял не самый приятный запах, рассеянный в воздухе. Он был слабым, едва уловимым, но гадким. Как если бы где-то под креслом сдохла огромная помойная крыса и теперь разлагалась, невыносимо воняя.

— Извините, — стараясь не дышать носом, обратился Паша к одинокой зрительнице, надеясь, что эта вонь шла не от неё, — но в зрительном зале нельзя есть. И я попрошу вас немедленно вернуться на своё место. Эти ряды запрещено занимать…

Он оборвался на полуслове, когда женщина резко обернулась к нему, рассерженно сверкнув глазами, как дикая кошка. Её чёрные вьющиеся волосы взметнулись облаком живой тьмы.

— Мальчишка, — она длинным ногтем поманила его поближе и разгневанно зашептала на ухо, когда Паша наклонился: — Позволь мне самой решать, что можно, а что нет!

— Простите, но правила театра едины для всех…

— Ты что, совсем страх потерял? Или ослеп? Не видишь, кто перед тобой?!

Паша, сражённый злым тоном, отпрянул и внимательнее вгляделся в черты незнакомки. На сцене как раз сменилось место действия, прожекторы засияли ярче, и молодой человек, к своему ужасу, рассмотрел и бледное лицо с острым подбородком, и бездонно-чёрные очи. И, конечно, узнал их.

Когда он только поступил в театр, Женя первым делом сунула ему в руку телефон с открытой фотографией и сказала:

— Это Киреева Венера Осиповна. Худрук театра и его полновластная хозяйка, известный режиссёр. Чтоб знал её лицо, как своё собственное, понял? При встрече всегда здоровайся, будь вежлив, не перечь ни в коем случае.

С экрана смотрела властная черноволосая женщина лет сорока с печатью неумолимости на лице.

Потом ещё пару дней Женя вылавливала Пашку перед работой и строго спрашивала:

— Заболоцкий, как зовут худрука?

— Киреева Венера Осиповна! — рапортовал Паша, и менеджер, довольная результатами муштры, удалялась.

С тех самых пор нигде, кроме как на фотографии, Пашка и не видел этого самого худрука. А теперь вот она сидела прямо перед ним, дожёвывая банан и изничтожая взглядом мелкого служку, осмелившегося ей указывать.

— Простите, Венера Осиповна… Не разглядел вас…

— Пошёл вон! — презрительно выплюнула худрук.

Пашку как ветром сдуло. Он вернулся на прежнее место, к стеночке, и стоял обливаясь потом. Все мысли его были о том, что Женя по завершении спектакля оторвёт ему голову.

Во время антракта Венера оставила наблюдательный пост и проскользнула на сцену, скрывшись за кулисами. Напоследок она окинула сжавшегося Пашу цепким изучающим взглядом, словно бы отпечатывая в памяти каждую чёрточку его лица. В зал она больше не вернулась.

Стоило представлению закончиться, актёры вышли на поклон. Труппа быстро откланялась и испарилась. А все цветы, что им принесли зрители, так и остались лежать на краю авансцены нетронутыми. Позже их собрала Женя и куда-то унесла, но Пашка не успел заметить куда, поскольку убежал на помощь ребятам в гардеробе.

После спектакля там всегда творился форменный ад. В стремлении быстрее покинуть театр, люди превращались в недовольную алчущую стаю зверья. Ещё полчаса назад они с интеллигентным видом восседали в зрительном зале, а теперь неотвратимо теряли последние остатки человечности. Паша с другими капельдинерами метался по гардеробу, роняя чужие зонты, шляпки и шарфы, а народ, отделённый широкой стойкой, чуть ли не с рычанием их поторапливал.

— Да как вы несёте моё пальто! Оно же испачкается!

— Молодой человек! Молодо-ой челове-ек, вы дали мне не тот зонт! Разуйте глаза!

Вымотанный и взмокший, Паша только через четверть часа смог вздохнуть полной грудью и опуститься передохнуть на стул, когда в гардеробе почти не осталось вещей. Но тут же откуда-то подскочила Женя и взяла его за локоть:

— Заболоцкий, Венера Осиповна желает тебя видеть.

Похолодев до кончиков ногтей, Паша позволил менеджеру увлечь себя на третий этаж, в крыло административных помещений. А когда дверь кабинета захлопнулась за спиной, оставив его один на один с расхаживающей по комнате женщиной, Пашка окончательно струхнул. Хозяйка театра чующей кровь акулой сновала мимо рабочего стола, от окна к книжному шкафу и обратно, сложив руки на груди.

Всё свободное место в кабинете оказалось заставлено вазами со свежими цветами с представления, которые наполняли небольшую комнатку приторным сладковатым ароматом. От этого густого запаха у молодого человека слегка закружилась голова.

— Пришёл, мальчишка? — наконец обратила внимание Венера на испуганного Пашку у двери. Тон её был высокомерным, колючим. И это подстегнуло провинившегося студента излиться в потоке извинений прежде, чем начальница продолжила:

— Венера Осиповна, пожалуйста, простите меня. Я тут недолго работаю, видел вас впервые. Не узнал в темноте, не разглядел лица… Такого больше не повторится, обещаю!..

Женщина перестала расхаживать, остановилась и воззрилась на собеседника, вздёрнув тонкую чёрную бровь.

— Я тебя не для того позвала, чтобы отчитывать. Думаю, если не дурак, то выводы ты и сам уже сделал.

— А для чего тогда вы меня звали? — опешил Паша, сглотнув.

Липким клейстером молчание заполнило весь кабинет. Венера не торопилась с ответом. Не сводя с подчинённого пристального взгляда, эта эффектная женщина элегантно присела на край стола.

— Скажи, ты любишь театр?

— Мм, — замялся Пашка, подбирая формулировку получше, — думаю, что с недавних пор — да.

— Думаешь? А вот я точно знаю, что люблю. Театр — это вся моя жизнь. Я не мыслю своего существования без него. И в стремлении воплотить на сцене все те замыслы, что рождаются в моей голове, добиться высокой оценки публики и критиков, я готова трудиться без устали, идти на любые жертвы. Кажется ли тебе такой подход правильным? Разделяешь ли ты моё мнение?

— Наверное. Если это важно для вас. Простите, Венера Осиповна, но при чём тут я? Вы так и не сказали толком, зачем меня позвали.

Она лукаво сверкнула глазами, а потом произнесла, растягивая звуки:

— В антракте я хорошенько разглядела твоё лицо. Ты довольно смазлив, надо признать. — Голос её изменился, стал более снисходительным. — Ладный профиль, есть стать…

Паша не представлял, что на это ответить.

— Ты бы неплохо смотрелся на сцене, мальчишка.

Эта небрежно брошенная фраза просто сбила Пашку с ног, сразила наповал пушечным выстрелом.

— Ну что ты хлопаешь глазами? — усмехнулась начальница, поправляя чёрное платье, отороченное кружевами. — Я уже много лет руковожу театром, у меня богатый опыт. Я сразу вижу, кого стоит брать в труппу, а кого нет. Кто будет выгоднее смотреться на сцене.

— Но ведь я не актёр совсем… Никогда даже не пробовал. Я вообще на переводчика учусь…

— Я открою перед тобой двери в мир драматургии, поделюсь всеми секретами актёрского мастерства. Если театр для тебя — не пустой звук, и ты готов положить себя на алтарь величайшего из искусств ради воплощения режиссёрского замысла, моего замысла, то нам по пути.

— Не уверен, что нужен вам, — повторил Паша. — Это ведь надо тонны текста наизусть знать. А помимо этого, ещё и играть — жесты там, мимика, слёзы из глаз выдавливать…

— Это всё второстепенно. — Хозяйка хлестнула его холодом брошенной фразы.

— Это явно не моё, — покачал головой Паша.

— А ты подумай ещё раз, мальчишка. С твоим личиком ты станешь бриллиантом. Я ограню тебя, подберу нужную оправу. Будешь сиять под софитами. Неужели тебе этого никогда не хотелось? Приобщиться к вечному искусству? Стать его неотъемлемой частью?

Паша промолчал, чтобы не злить Венеру категоричным отказом.

— Давай поступим так. Я дам тебе время на раздумья. Вижу, что ты сейчас не в силах мыслить ясно. Но не тяни с ответом слишком долго. Иначе я приму решение за тебя.

Этой фразой она поставила жирную точку в их разговоре и непреклонно указала Паше на дверь. В коридор он вышел растерянный, ничего толком не понимающий и с чувством подступающей к горлу тошноты от запаха цветов, пропитавшего одежду насквозь.

Внизу уже всё убрали. Посетители покинули театр, гардероб опустел, а коллеги Пашки ушли переодеваться в отведённую им каморку. Только Женя, поглядывая на часы, дожидалась последнего сотрудника, устроившись на мягком пуфе.

— Ну наконец! — воскликнула она, заслышав шаги издалека. — Чего так долго, Заболоцкий? Рацию мне сдавай, а то я домой хочу.

— Я думал, Венера Осиповна меня отчитывать будет... — поделился собственными переживаниями Паша, протягиваю рацию. — А она предложила играть у неё в театре.

Брови менеджера взлетели на лоб.

— Правда?

— Угу.

— Это твой счастливый шанс на самом деле. Знаешь, полгода назад с нами тут работала девочка, Дианой звали. Так Венера Осиповна её тоже под своё крыло взяла.

— И как?

— Блистает теперь. Вон роль Нины Заречной в «Чайке» играет. Ну да ты сегодня её видел на сцене.

Паша вспомнил белокурую красавицу в белом платье, которая будто не ходила, а плавала по сцене с томным видом.

— Жалко только, что зазналась девочка, — неохотно призналась Женя. — Сразу, как взяли в труппу, перестала с нами всеми общаться. Как отрезало.

— А до этого?

— До этого была улыбчивой, дружелюбной, а потом вдруг стала надменной ледышкой. Я теперь её если случайно встречаю где-то в театре, то даже не здороваюсь… Да и она со мной…

Через мгновение, будто устыдившись несвойственной ей печали, менеджер передёрнула плечами и приняла обычный невозмутимый вид. Забрав рацию, она отпустила подчинённого домой, а сама растворилась в темноте неосвещённых коридоров.

На следующий вечер в театре опять давали «Чайку». Паше впервые стало казаться, что он не может смотреть на неё без тошноты. Это ощущение усиливалось ещё и из-за того, что его вновь поставили в партер, где распространялся сладковато-гниющий отвратительный запах неизвестного происхождения. Один из вентиляторов у края рампы вышел из строя, и эта вонь явственно тянула с театральных подмостков.

Паша её чувствовал, менеджер её чувствовала, зрители её чувствовали, недовольно обмахиваясь программками. Два ряда в партере пришлось рассадить в незанятые ложи бенуара в антракте.

Но больше запаха Пашу волновал пристальный взгляд Венеры, занявшей место в пустующем третьем ряду партера и наблюдавшей вовсе не за тем, что творилось на сцене, а за одиноким капельдинером, покорно стоявшим у стенки. Пашку очень нервировало внимание начальства — дышать и шевелиться он старался пореже.

Обдумывал ли он всерьёз её предложение о вступлении в труппу? Едва ли. Желание стать актёром никогда его не посещало, иначе он учился бы в ГИТИСе, а не на переводческом. Просто Паша надеялся, что через пару дней хозяйка театра забудет о его существовании, как было до этого, и всё вновь станет на свои места. Но, судя по взгляду, Венера не планировала ничего забывать. Кажется, мысленно она уже видела своего избранника на сцене.

После спектакля, когда зрители покинули здание театра, а гардероб опустел, Женя, взглянув на часы, строго приказала:

— Так. Даша с Максимом идут запирать двери бельэтажа и лож. Настя пересчитывает бинокли. Паша, ты закрываешь кресла чехлами.

Пашка поморщился от такого назначения. Работа не особенно трудная, но вот запах…

— Там в зале какие-то проблемы с вентиляцией, да? — обратил он на себя внимание менеджера. — Просто эта вонь, которая сегодня стояла весь вечер, жуткая была.

— Там всегда так. Иногда сильнее, иногда слабее, — пожав плечами и не дав никакого вразумительного ответа, Женя отправила Пашу в партер с ключом.

Он забрал из подсобки груду струящегося атласа, длинные полотна ткани, которыми следовало накрыть кресла от пыли. В тишине и полумраке безлюдного зала, он медленно шагал по рядам, укутывая сиденья. Ткань с шуршанием скользила по спинкам, растекалась блестящими волнами. Но чем ближе Паша подступал к сцене, тем отчётливее он различал какие-то посторонние звуки за плотным театральным занавесом.

Продолжение истории: Театр бездушных (Часть 2/2)

Он шмыгнул носом, запах не ослаб. Его босая нога неожиданно заскользила в темноте на чём-то влажном. Чудом удержав равновесие, Федя быстро нашарил рукой торшер, включил свет и уставился под ноги. От окна и до самого дивана тянулась неровная цепочка лужиц. И именно от них шёл этот навязчивый запах влажной земли.

Было нечто до дрожи жуткое в этих лужицах. Будто через окно в квартиру Феди пробрался чужак, прошлёпал мокрыми ногами через всю комнату, а потом исчез. Но Федя жил на восьмом этаже.

До позднего утра он спал рывками. То проваливаясь в дрёму, то просыпаясь и боязливо оглядываясь. Ему всё казалось, что в серой предрассветной дымке из угла за ним кто-то молча наблюдал. Федя был готов поклясться, что слышал пару раз отчётливый звук падающих капель и журчание стекающей воды. Но к его пробуждению в углу не было ни следа. А мокрые пятна на полу, тянувшиеся от самого окна, видимо, высохли.

Всё явнее дурные грёзы казались ему лишь последствием чрезмерного возлияния. В самом деле, зачем он только накрутил себя после вчерашнего звонка?..

Голова побаливала, в теле чувствовалась неприятная скованность, и Федя решил перед завтраком полежать в ванне четверть часа. Горячая вода всегда помогала ему прийти в себя и расслабиться.

Он забрался в объятья эмалированного ложа, подтянул колени и включил воду. Шумный горячий поток с рёвом хлынул в ванну, лаская обнажённую кожу. Федя закрыл глаза и отдался этому теплу, смывавшему всю тяжесть прошедшей ночи.

Ванна наполнялась быстро, и только когда вода пощекотала Феде подбородок, он распахнул веки и потянулся к крану. Но оцепенел, стоило ему увидеть, что он лежал в ванне, наполненной мутной грязной водой, будто с примесью глины и песка. Он охнул, брезгливо поднимаясь и сверху оглядывая отвратительную жижу, в которой ему невольно пришлось поплавать.

В то же мгновение его ступню что-то безжалостно схватило под водой костлявыми пальцами, и Федя испуганно взвыл, завалившись на стену. Ногти впились в кожу, пронзая плоть чуть ли не до костей, и Федя выскочил из ванны, практически выдрав ступню из цепких пальцев. Он потрясённо уставился на мутную воду, но едва ли в ней было видно, что за чудовище таилось на дне.

Дёрнув цепочку, Федя вытащил пробку из слива. Вода закрутилась водоворотом, с хлюпаньем всасываясь в трубы. Пока в ванне не осталось ничего. Совсем ничего.

Федя ошеломлённо взглянул на ступню — там кровоточили пять глубоких ранок.

Ему это всё не казалось. Ему это всё не мерещилось. Боль стала мерилом его реальности.

Накинув на мокрое тело халат, он бросился в спальню. И сразу споткнулся на пороге. Всюду стояла вода, покрывая пол тонким слоем. Из центра в сторону Фёдора медленно плыл пустой гроб, обитый пурпурным бархатом. Он плавно покачивался, словно величественная ладья на озёрной глади, и на бортах подрагивали огоньки тонких церковных свечек. Расплавленный воск стекал по гробу вниз и жёлтыми каплями срывался в воду, порождая рябь.

Было утро, сквозь занавески сочился рассеянный свет, но отчего-то ночной кошмар продолжался, будто рассвет ещё не наступил и по-прежнему властвовали тени.

Смолянистая непрозрачная вода волнами билась о порог, касаясь ног Феди, а он распахнутыми от ужаса глазами наблюдал за качавшимся гробом, неумолимо приближавшимся к нему. Пустой гроб искал того, кто займёт его тесное нутро.

— Нет… Нет… Нет!.. — исступлённо зашептал Фёдор. — Старуха, неужели это ты? Неужели даже после смерти ты будешь терзать меня?!

Он нервно захлопнул дверь, ведущую в комнату, и привалился к ней спиной.

Такого не могло быть, просто не могло быть! Он словно стал героем хоррор-игры, в которые сам так любил играть. Вот только быть этим героем в реальности ему не очень хотелось.

Из-под двери в коридор медленно стала сочиться ледяная вода, подбираясь к босым ступням Феди неумолимым хищником, неотступно преследующим добычу. Фёдор испуганно шарахнулся в сторону. Дома оставаться было просто небезопасно.

Накинув куртку прямо на халат и сунув ноги в обувь, он выскочил из квартиры, торопливо запирая входную дверь. Судорожно ткнул кнопку лифта, прислушиваясь к лязгу стальных канатов в шахте. Слева раздалось тихое журчание.

Из-под входной двери Фединой квартиры просачивалась тёмная вода, заполняя тамбур. Она текла сквозь щели, выискивая любые пути, а через пару ударов сердца хлынула из замочной скважины. Федя сжал губы и в два раза быстрее стал щёлкать кнопкой лифта. Но тот всё с утробным гулом ползал по шахте, не приближаясь к нужному этажу.

Плюнув на всё, Федя ринулся к лестнице. Он перескакивал ступеньки через одну, практически пролетая пролёты один за другим. А за спиной слышался звук воды, ручьями стекавшей по лестнице. Она всё набирала скорость, будто полноводная река, прорвавшая плотину и угрожавшая затопить всё и вся.

Когда Федя был на пятом этаже, вдруг с грохотом распахнулись створки старого лифта. В тусклом жёлтом свете внутри вертикально стоял открытый гроб, где на белой подушке покоилась Раиса. Но в облике усопшей не было ни покоя, ни умиротворения. Её седые волосы мокрыми неприглядными сосульками свисали вниз, влажное покрытое глиной и песком платье сгодилось бы теперь лишь на половые тряпки. Неживое лицо было искривлено в гримасе недовольства и злобы, глаза закрыты, а скрюченные пальцы шевелились, как безобразные паучьи лапки.

— Бросил бабушку… Бросил… — плачущим срывающимся голосом прошелестела покойница. — Теперь бабушка совсем одна лежит в сырой могиле. В воде и холоде… В холоде и воде…

Волосы на затылке у Феди встали дыбом от увиденного, но он нашёл силы ответить этому жуткому видению:

— Всю жизнь я у тебя мальчиком на побегушках был и ни слова благодарности не услышал! Хватит! Достала, старая карга! Умерла, так лежи себе в земле мирно, дай мне пожить спокойно!

Его крик эхом разнёсся по всем этажам в подъезде, но покойница не исчезла. Лишь продолжила недовольно шамкать мёртвыми губами:

— Бросил бабушку…

Не слушая больше старуху, Федя продолжил спускаться. Под ногами стояла вода, натёкшая с верхних этажей. Она покрывала ступени, и Федя, чтобы не поскользнуться, ступал медленнее. А на каждом пролёте его ждали распахнутые двери лифта, где стоял гроб с мёртвой Раисой, и бабка настойчиво шептала:

— Бросил…

— В воде бабушку оставил…

— Давит могильная водица, давит…

Зажав уши, Фёдор выскочил из подъезда, сипло дыша и пребывая в крайней степени злости. До того ему было гадко на душе, что капризная докучливая старуха не оставила его и после смерти. И хотя и страшно было наблюдать все эти видения, насылаемые покойницей, но повестись у неё на поводу ещё хотя бы раз казалось Фёдору настоящим поражением. Он всю жизнь ей угождал, не переваривая в душе, но вот теперь последнее слово должно было остаться за ним!

Отыскав на стоянке машину и нырнув в стылый салон, Федя завёл двигатель. Он повернул зеркало заднего вида и решительно уставился на своё отражение:

— Пусть лежит там, где похоронили! Потому что я так сказал! Потому что хватит с меня, хватит делать всё по её указке! Сколько там ещё она сможет меня пугать, пока дьявол не затащит её в ад? Девять дней? Сорок? Плевать! Я найду, как сбежать!

Когда он вернул зеркало на место, с заднего сиденья автомобиля через отражение на него смотрела бабушка Раиса, недовольная, как и всегда, презрительно сжавшая губы, глядящая исподлобья и широко раздувшая ноздри.

Федя медленно поднял руку и показал отражению средний палец, а после отвернул зеркало.

Он выехал с парковки, и машина понеслась по городским улочкам, рассекая глубокие лужи. Склонившись к самому рулю, Фёдор напряжённо думал. Решимость крепла в нём всё больше. В конце концов, что этот злобный призрак неупокоенной бабки мог ему сделать? Облить вонючей водой или поцарапать ногтями ногу? Смешно! Жалкие пугалки, которые не страшили его даже в хоррор-играх. Он найдёт место, где Раиса не сможет до него добраться.

Например, в церкви. В церкви ведь покойница вряд ли захочет появиться, верно?

Окрылённый этой идеей, Федя вырулил на центральную улицу и в потоке других машин помчался вперёд. Один крупный храм располагался в паре кварталов от раскидистого городского парка. Ехать было не так долго, и Федя прибавил газу, ловко обгоняя медлительных водителей, вяло плетущихся на работу.

Впереди показался железобетонный мост, связывавший две части города, стоявшего на разных берегах реки. Фёдор перестроился в крайний ряд и вдруг заметил краем глаза смутное движение. На пассажирском кресле сидела мёртвая старуха. И стоило Феде её заметить, как она вытянула высохшую костлявую руку и резко крутанула руль в сторону.

— Иди к бабушке, внучок.

Машину развернуло на полной скорости. Федя вдавил педаль тормоза, завизжали шины, и автомобиль, сломав ограждение, замер на самом краю моста, над пропастью. Практически сразу в багажник врезался водитель, не успевший притормозить. Искорёжился, сжался металл, послышался новый грохот. В лицо Феде выстрелила подушка безопасности.

А после машина медленно и неумолимо стала со скрежетом заваливаться вперёд и вниз. Пока мир вдруг решительно и резко не покачнулся, устремляя навстречу Феде. Автомобиль камнем рухнул с моста в реку, подняв фонтан брызг. В то же мгновение Федя, крепко стукнувшись головой о потолок, потерял сознание, успев заметить, как непрозрачная вода окружила машину.

В себя он пришёл, по ощущениям, почти сразу. Вздрогнул, вспоминая, что случилось. Перед глазами стояла беспросветная мгла. Федя ощупал лицо — с ним всё было в порядке. Он точно находился не в машине и точно лежал на чём-то жёстком. Вытянув вперёд руки, Федя сразу упёрся в деревянные доски, обитые тонкой гладкой тканью. Он пошарил по бокам, попытался согнуть колени, и его пронзила ужасающая в своей истине мысль — он был в гробу.

Его прошиб пот. Федя закричал и забарабанил руками по крышке гроба.

— Эй! Помогите! Я живой! Помогите!

От ударов с той стороны крышки зашуршала земля, застучали мелкие камешки.

Он не просто лежал в закрытом гробу, он уже был похоронен в земле.

— Боже мой! — в ужасе воскликнул Федя и забарабанил кулаками активнее. — Кто-нибудь! Спасите меня! Вытащите меня отсюда!

Воздух внезапно стал густым, как патока, он неохотно проталкивался в лёгкие, совершенно не насыщая кровь. Федя замолк, беспомощно хватая ртом воздух. Его сознание билось в панике.

Куртка и халат вдруг намокли, а под голыми икрами будто разлилась вода. Федя испуганно стал ощупывать руками дно гроба. Оно увлажнилось. Сквозь щели в досках внутрь неторопливо проникала ледяная вода. Она пропитывала одежду Феди, обжигала холодом кожу.

— Нет! Только не это!

Он попытался выбить крышку, ударяясь в неё плечом, пытаясь поднять колено. Но всё было тщетно. А вода неостановимо прибывала. Она уже заполнила гроб на треть. Фёдор молотил руками, вопил и ссадил костяшки до крови, но ничего не мог поделать.

Студёная могильная вода погребла под собой всё его тело. Федя, вытянув голову вверх, в отчаянии глотал оставшиеся крупицы кислорода. А вскоре не стало и их, когда вода заполнила всё пространство. Фёдор задержал дыхание, он до последнего мгновения надеялся на чудесное спасение, на шанс.

Когда воздух закончился, вода хладными щупальцами скользнула в рот и нос. И Федя, чувствуя, как горят огнём лёгкие, утонул в темноте.

Он пришёл в себя от грубого удара в живот. Изо рта, вместе со слюнями и соплями, хлынул поток грязной воды с землистым привкусом. Федя едва успел сделать желанный глоток воздуха, как вода хлынула из лёгких через нос, заставляя кашлять и кашлять.

— Живой! — радостно гаркнули сверху.

Федя был на берегу реки, под мостом, вымокший насквозь, промёрзший до костей. Вокруг толпились люди, кто-то, держа колено у него под животом, выбивал из Феди воду, пока тот нормально не прокашлялся и не задышал, сам встав на четвереньки.

Люди о чём-то говорили, гудели, вдали орали сирены. У Фёдора в голове стоял шум воды, заглушавший всё. Во рту был отчётливый привкус могильной воды, а в памяти ещё свежа была память о затопленном гробе. Слишком отчётливо он помнил, как вода обволакивала его, как лишала последних крох жизни. По всему выходило, что покойница представляла вовсе не мнимую угрозу, она была пострашнее игровых монстров. И вполне реально могла его убить. А оказаться ещё раз в том гробу, полном воды, Фёдор теперь боялся больше всего на свете.

Покачиваясь, он рывком поднялся на ноги. Люди принялись голосить о скорой помощи, о больнице, но он их всех растолкал. Некогда ему было тратить время на больницы.

— Твоя взяла, старая карга, — как блаженный шептал себе под нос Фёдор, пока брёл по городу в сырой одежде и ловил удивлённые взгляды прохожих. — Последний раз. Последний раз сделаю так, как ты хочешь. Будешь лежать в сухой земле на кладбище в Вешнянках. И крест будет, и поминки. Только отстать от меня потом, старуха. Отстань.

Пешком добравшись до дома, он поднялся в квартиру. Следов потопа не было, как и жутких видений — покойница покорно притихла. Действуя как во сне, Федя переоделся, собрался и через пару часов, одолжив у соседа машину, уже ехал к деревне Порубы. К деревне, куда он обещал больше не возвращаться.

Машина была старая, не позволявшая разгоняться до нормальной скорости, так что до нужного поворота с указателем Федя доехал лишь к заходу солнца. Серое небо медленно гасло, теряя по капле дневной свет. Автомобиль, то подпрыгивая на колдобинах, то утопая в ямах с грязью, крался в сторону затопленного погоста. Когда Фёдор подъехал к ограждению, войлочный полумрак опустился ему на плечи.

В домике могильщика свет не горел. Федя долго стучал в дверь, но Василия либо не было, либо он не собирался открывать. Позаимствовав из сарая дедка всё, что могло ему понадобиться, Федя побрёл в сторону погоста. Он был готов копать всю ночь напролёт, мастерить опалубку из досок или мешков с песком, вычерпывать воду. Всё что угодно, лишь бы достать этот чёртов гроб и увезти его в Вешнянки как можно быстрее.

Погост превратился в озеро. В наступающих сумерках тёмно-серое небо отражалось в воде, и из неё то здесь, то там выступали кресты. Покосившиеся и ровные, они перемежались с выщербленными ветром могильными камнями, и тянулись вдаль, насколько хватало глаз.

Опираясь на лопату, Федя обречённо брёл по воде вдоль ограды. Ему чудились за спиной чужие шаги, шлёпанье, но он не оборачивался — пусть нетерпеливая покойница наблюдает, сколько ей хочется, он же будет делать ей последнее одолжение.

Вот показался тот самый угол, где должна была находиться могила Раисы. Из воды выступал простой деревянный крест с прибитой табличкой. Только вместо имени старухи на нём почему-то было написано нечто совсем другое:

Рябов Фёдор Денисович

1992-2023

Федя дёрнулся. Вода перед крестом вдруг забурлила, пошла рябью и стала уходить, всасываясь в почву, пока взору Феди не открылась глубокая разрытая могила. Нигде больше вода не отступила, и этот прямоугольный провал выглядел как портал в ад посреди безмятежной глади. Он вытянул шею и заглянул в могилу. На самом дне в воде плавал пустой гроб со сдвинутой крышкой.

— Что ж ты медлишь? Она тебя одного дожидается. Нет ей покоя без тебя, — проговорили из-за спины знакомым старческим голосом, и одновременно с этим чьи-то руки толкнули Федю.

Толчок был такой силы, что Федя полетел вниз пушечным ядром, грохнувшись прямо в открытый зев гроба. Крышка сама собой стала закрываться, и Федя не смог её остановить.

— Нет! Нет! Только не это! — завопил он что есть мочи. — Нет! Выпустите!

Но сколько бы он ни надрывал горло, как бы отчаянно ни барабанил по крышке закрывшегося гроба, ничто не помогало. Сбывался его худший кошмар.

Дед Василий, стоя на краю, молча наблюдал, как в могиле стала прибывать вода. Она всё поднималась и поднималась, пока не затопила гроб, пока не стихли крики Феди, пока вода не заполнила всю могилу и не остался торчать один голый крест над ровной гладью.

Из-за спины Василия выступили Зоя и Лида, набожно крестясь.

— С миром покойся теперь, Раиса, — забормотали они, поглядывая на воду. — Никого из наших в деревне не тронь. Последнего своего себе забери.

— Аминь, — закончил за них Василий.

Вскоре они втроём молча ушли прочь от безмолвной затопленной могилы. Могилы бабушки Раисы и её любимого внука, бывшего с ней при жизни, оставшегося с ней и в посмертии.


Конец.