YuriYug

Часть 1

Дьявол носит Прада

(название романа Лорен Вайсбергер)

1. Люся-1.

- Бабушки, здравствуйте! Извините ради Бога за беспокойство, можно мне на скамеечку с вами присесть, отдохнуть? Не помешаю?

Баба Леся оборачивается первой, за ней – одновременно, как по команде: баба Маша, баба Ира и баба Зуля.

За их спинами, на тротуаре, стоит девушка. Обычная девушка, лет двадцати пяти. Стройненькая, не дылда, но и не пигалица. Цветастое платьице, чуть выше колен, не совсем уж непристойное мини, всего лишь чуть-чуть… Правда, цвета какие-то очень уж яркие, очень уж пестрые: пламенно-желтый, кроваво-алый, оловянно-серый.

У бабы Зули начинает рябить в подслеповатых глазах, и она отводит взгляд. Правда, через минуту поворачивает голову вновь.

Любопытство всегда берет верх.

Волосы у девушки белые, но не блондинистые, крашеные, а скорее пепельные.

Лицо ее приветливое, улыбающееся открытой дружелюбной улыбкой, с ямочками на румяных щечках. Тут понятно: на улице адская июльская жара, плюс 34 по Цельсию. Ветерок, да и тот слабый, лишь на улице. Дома находиться невозможно, если только у тебя нет кондиционера.

Ни у одной из четырех пенсионерок кондиционера нет.

Но не это обстоятельство - основная причина их пребывания в этот аномальный зной на двух стоящих друг напротив друга скамеечках перед подъездом, в котором все они проживают.

Они сидят тут постоянно. Это - их рабочее место.

Даже рассадка обычно одинаковая: баба Маша и баба Зуля любят греться на солнышке, поэтому они на правой (если находится лицом к дому), почти всегда освещенной солнышком, скамейке. Левая находится в тени стоящего чуть поодаль тополя, и на ней предпочитают располагаться баба Леся и баба Ира.

Июльский зной, октябрьские дожди или февральская стужа – ничто не останавливает этих энтузиасток общения и фанаток обсуждений от встреч.

Но вернемся к девушке. Она стоит с милой улыбкой, рассматривая по очереди каждую из старушек и ожидая вердикта.

- А что, другого места не нашлось? – баба Ира едко цедит слова, - Вон, у первого подъезда никто не сидит… Такие же скамейки. Сиди – не хочу!

Девушка оборачивается в сторону первого подъезда. Там, рядом с газоном, стоит пожилой мужчина, он рассматривает засыхающие цветы.

- Вон тот меня прогнал. Сказал: «шляются тут всякие». И неприличное слово добавил…

- Незабудько-то? – баба Маша напрягает остатки не самого острого зрения, но угадывает точно, - Колька может! За словом в карман не полезет… Еще и нах… пошлет…

Все смеются, напряжение разряжается.

- Нам-то что? – баба Леся высказывает общее мнение. Она почти всегда среди коллег по рабочему месту в роли заводилы. Самая голосистая и самая ядовитая. Самая наглая и самая злобная. От нее исходят флюиды осуждения… Попадешь такой на язычок: пиши пропало! – Мы эти скамейки не покупали. Пущай сидит…

Девушка благодарно кивает и аккуратно присаживается рядом с бабой Зулей. Та всё еще настороженно смотрит на девушку и немного отодвигается.

Баба Леся лукавит. Да, пенсионерки эти сидячие места не покупали, не арендовали и не получали в дар, ни от ТСЖ, ни от «благодарных» квартиросъемщиков – соседей по дому. Сии сидения получены ими во владение незаконным путем: самозахватом. И теперь старушки негласно, но единогласно считаются владельцами двух скамеек перед третьим подъездом.

Попробуй на одну из них сесть посторонний, когда та пустует, когда вся компания занята домашними делами… Тут же «великолепная четверка» каким-то мистическим образом учует неладное, отбросит все дела, а также мораль и нравственность, и, высунувшись из своих окон, начнет хором поливать оступившегося негодника словесной грязью.

Много нового узнает о себе уставший путник, искавший всего лишь минутного отдохновения! Рано или поздно шайтан его сожрет (это баба Зуля!), а потом заболеет несчастный так, что даже еврейская медицина не поможет (баба Ира!), следом он околеет дубиной стоеросовой (баба Маша!), и, наконец, споткнется дурень на ровном месте, да убьётся (баба Леся!). Как после таких проклятий не сбежать? Сбежишь! Все сбегают, как миленькие.

И снова мы отвлеклись. Больно уж колоритные бабульки собрались у подъезда номер три дома номер семьдесят три по улице Миловадской города Энска.

А вот девушка - самая обычная. Доброжелательная, уважительная. Наверное, смелая очень. Или очень глупая. Или и то, и другое, раз попросилась присесть рядом с этими «небожьими одуванчиками».

Баба Леся уже сама удивляется своему решению дать девушке добро на посадку. В 99-ти случаях из 99-ти она отказывает в приеме на своем «аэродроме», прогоняет уставших жителей дома и их гостей к двум другим подъездам, или на детскую площадку. А тут: на тебе – «Пущай сидит»!

Но слово не воробей, скажешь и пожалеешь, а поздно будет!

Вот и сидит теперь девушка рядом с бабой Зулей, которая, в свою очередь, сидит рядом с бабой Машей. На противоположной скамейке – баба Леся и баба Ира.

И каждая из вышеперечисленных не сводит глаз с девушки.

Пятая - лишняя!

Девушка робко ерзает, отводит глаза, одергивает платье, пытается прикрыть коленки, да не получается. Так что выделяются ее красивые, молодые, стройные, загорелые девичьи ножки оазисом красоты и юности среди длинных юбок и теплых колготок старости.

Видно, что стесняется девушка, чувствует себя неуютно. Как в аду, на сковородке у чертей, голая сидит. Со всех сторон сканируют ее подслеповатые глаза (самым молодым органам зрения, принадлежащим бабе Ире, уже 70).

Девушка скованно улыбается, украдкой всё же ухитряется рассматривать высокомерно молчащих старушек. Потом решается:

- Меня Люция зовут. Здрассте… Спасибо, что приютили…

- Люся? – переспрашивает баба Зуля, сидящая с девушкой почти вплотную, но слышащая из присутствующих хуже всех.

- Люськя, - подтверждает баба Леся. Девушка с улыбкой кивает, соглашаясь с новым звучанием странного по нашим меркам имени.

- Ты к кому тут пришла? Что тут делаешь? – бесцеремонно спрашивает у Люси баба Ира.

Еврейское любопытство прет наружу, хотя, не задай этот вопрос она, секунду спустя его задала бы баба Маша. Или баба Леся. Или баба Зуля. Старческое любопытство – оно и в Африке любопытство. Как будто пожилым людям мало знаний, приобретенных за долгие годы, и организм требует еще и еще…

- Даааа… - задумчиво тянет Люся, - К кому-то пришла…

Потом сосредотачивается и добавляет: - К Семенову из 76-й.

- Это который лежит помирает третью неделю? – осведомленность старушек не знает границ. Они в курсе, кто, когда и с кем, а также – чем болеет… Баба Маша просто выражает знание коллективного пенсионерского разума.

- Помирает… - снова задумчиво говорит Люся, будто прислушиваясь к чему-то. Видимо, к чему-то внутри себя, поскольку в плавящемся июльском воздухе стоит непонятно как образовавшаяся тишина. Даже птицы спрятались куда-то от нечеловеческой жары, которая одним старушкам ни по чем.

Наконец девушка широко улыбается. Как будто наконец-то услышала то, что хотела.

- А ты ему кто? – продолжает допытывать коллектив в лице Зули. От любопытства у нее дрожат иссохшие пальцы, похожие на толстые короткие шершавые ветки, надломленные в нескольких местах.

- Я? – переспрашивает Люся и снова становится серьезной, - Родня я ему… Дальняя…

- А! – восклицает баба Леся, - Знаю! Ты его троюрОдная племянница из Москвы. Точно?

Девушка молча кивает, подтверждая эрудицию старой хохлушки. И добавляет:

- Я в столице… за МКАДом живу…

Баба Леся победоносно улыбается, скаля бесплатный пластмассовый зубной протез. Она уверена, что снова доказала своей осведомленностью право верховодить престарелыми вассалками.

- Всё ты знаешь… - злобно говорит Зуля и добавляет, бормоча себе под крючковатый нос, - Откуда только такие берутся?

Если вы подумали, что старушки – дружная компания, вы ошиблись. Каждая ненавидит троих других. Всеми фибрами своей нетленной души. Да, жизнь свела их вместе. В одном подъезде. Маша с Ирой даже живут на одной лестничной площадке, причем дольше всех – двадцать семь лет, с момента первого заселения. Мужья их работали в одном СМУ. Только у Маши – крановщиком, а у Ираиды – начальником смены. Какая тут может быть дружба?

Но общее место жительство не сплачивает старушек. Их сплачивает общий враг – мир вокруг. И потому они допускают по отношению друг к другу вооруженный нейтралитет.

Бабульки, потеряв интерес к общению с юным поколением, переключаются на окружающую действительность. За праздными разговорами они упустили самое важное, отвлеклись от цели своей жизни, потеряли на минуту смысл своего существования!

Как – что?

Конечно же - осуждать!

Вот оно – альфа и омега далеко не праздного, как вы наивно можете подумать, пребывания «четырех мушкетерш» на свежем воздухе с перерывами на обед и сон, ночной или послеполуденный.

А что поделать? Ведь кто-то должен отдаться этому занятию со всей душой, со всем рвением и старческим задором.

Вокруг, как назло, ни одной жертвы. На часах скоро будет три пополудни, взрослое население сейчас на работе (среда подошла – неделя прошла), младое дошкольное и младшешкольное - на дачах, вместе с поколением среднего возраста (от 45-ти до 60-ти), или в лагерях, а подростки выходить на адский зной не спешат. Их время – далеко за вечер, когда стемнеет и немного спадет жара…

Поэтому бабульки привычно переходят к плану Б.

Повышение пенсии.

- По телевизору опять говорили, что пенсию скоро поднимут… - запевалой выступает баба Маша. Ей поспешно вторит баба Зуля:

- Да, да! И я слыхала! Там еще говорили, что…

- Бряхня! – рубит с плеча баба Леся, - Чтобы пенсию подняли, надо чтоб черти в аду все поиздыхали. Слыхала я эту вашу «новость»! Диктор сказал – планируется. А вы сами знаете, КАК у нас что планируется. Пока не подымуть, загадывать рано…

- Сволочи… - философски заявляет баба Ира, политкорректно обращаясь безадресно.

- Ты-то, Идка… - баба Леся смотрит на подругу с издёвкой, - Тебе-то чего жаловаться? Тебе Вениамин твой в свое время выхлопотал пенсию… Не знаю, какие жопы он там лизал…

- Но-но! – обычно выглядящая самой забитой Ираида мгновенно превращается в адскую фурию, готовую защищать СВОЁ последними зубами и длинными, давно не стриженными ногтями, - Ты Вениамина моего не тронь! Он святой был человек!

- Га-га-га… - только смеется в ответ баба Леся.

Ей вторит баба Маша:

- Твой Валентин…! Скажешь тоже! Мой мне много чего рассказал про твоего Валентина, когда они на стройке тут работали… Наверное, твой святой сейчас в бане с чертями на сковородке парится.

К смеху присоединяется баба Зуля и троекратный злорадный хохот возносится до небес.

Баба Ира униженно отворачивается, презрительно махнув рукой на своих товарок.

Она обиделась…

Это ненадолго, потому что во двор входит мужчина с собакой. Вот он - подарок судьбы! Тут не до обид…

Лишь только мужчина с мелкой дворняжкой на поводке оказывается в поле зрения пенсионерского сканера, все четверо напрягаются. Кажется, что по мере приближения жертвы нервы у старушек сжимаются, как пружины. Они становятся похожими на гончих, еле сдерживаемых поводками: готовы броситься в атаку, лишь только ослабнет хватка невидимого хозяина.

Наконец мужчина равняется с подъездом номер три.

Доморощенные стратеги подпустили врага поближе и теперь открывают прицельный огонь, от которого никому еще не удавалось укрыться.

- Ходють тут всякие… Собачатники… Ссуть и сруть мине на ноги, - кажется, что кислота капает из бабы Лесиного рта, прожигая асфальт.

- Замучили! – вторит ей баба Зуля, - Пройтить невозможно! Черти! Идолы окаянные! Чтоб вы посдыхали со своими курвами!

- Вы чаво все только под нашими окнами ходите? - в голосе бабы Маши звучит праведный гнев, - Тут дети играють… Шагай отсель!

- Да! ЛюдЯм спокойно отдохнуть невозможно! – бабе Ире уже не до обид, - Засрали все газоны. А ты их сажал?

Обалдевший и побелевший от наглой и бурной несправедливости мужчина смотрит на бабулек, с ненавистью буравящих его глазами. Вид его совершенно несчастный. Он не чувствует своей вины. Наивный. Он виноват лишь тем… Что прошел в ненужное время в ненужном месте…

- Но я… Но мы… Мы не какаем на улице…

- Иди дальше, козел! Собака паршивая! И шавку свою уноси! Чаво стал? Милицию мне вызвать? – Старушки торопятся и перебивают друг друга, спеша унизить прохожего до того, как тот сбежит, корчась в муках совести.

Мужчина разворачивается спиной к старушкам, начинает отступать, тянет за собой упирающуюся собаку, пытаясь быстрее покинуть это судилище, где он – обвиняемый без следствия и без адвоката.

Бабули замолкают, с усмешкой оглядывая поверженного противника.

- И не забывай о своем сыне! Которого ты бросил!

В звенящей после старушечьего гомона тишине голос Люси кажется непривычно тихим. Очень тихим. До сих пор она молчала и женщины даже подзабыли о ней. Но что-то сподвигло ее присоединиться к хору обвинителей.

Люсины слова слышат все. И бабули, и мужчина. Он останавливается как вкопанный, медленно разворачивается и смотрит на Люсю. В его глазах ненависть. Если бы можно было… Если бы только было можно…

Люся смотрит на мужчину в ответ. Она спокойна и злорадна. Это бесит мужчину еще сильнее.

Собрав остатки воли, выдохнув, он наконец-то покидает злосчастный двор. Сюда он больше ни ногой.

Теперь все бабульки удивленно переводят взгляды на Люсю.

- Что за сын? – первой спрашивает баба Маша, - Ты его что, знаешь, что ли? Мужика этого?

- Знаю, - немного помедлив, отвечает Люся, - Пару раз сталкивались по этой жизни… А сын…? Сын у него есть… от другой женщины. Не от жены. Но он ему не помогает… Бросил…

- Здорово ты его поддела, - со смехом говорит баба Зуля, - Смылся, как в жопу раненый…

- Да ерунда! – девушка смущенно улыбается соседке. Молчит минуту и спрашивает у нее: - У вас же тоже есть сын?

Как будто прогремел гром в безоблачном голубом небе.

Повисает гробовая тишина.

- Не… - говорит баба Ира, - Откуда у нее дитё? Он ж бесплодная! Да, Зуля?

Все взгляды устремляются на бабу Зулю. Та всегда рассказывала, что в ранней юности у нее был неудачный аборт, она тогда еле выжила, и с тех пор по женской части давно уже негодная.

Вот сейчас она так и скажет…

Но баба Зуля молчит.

Только смотрит в упор на сидящую рядом девушку. Во взгляде пожилой женщины хватает и ненависти, и удивления, и страха. Люся спокойно смотрит в ответ. На ее губах – легкая приветливая улыбка. Она сама невинность!

- Ты кто такая? – баба Зуля говорит тихо, но твердо, - Чего тебе тут надо? Вынюхиваешь чего? Какого черта приперлась?

Девушка начинает испуганно хлопать глазами.

- Тетя Зуля, не нервничайте так, не рвите свою душу… Я просто спросила… Просто… предположила… А вдруг…? Угадала, да?

Она испуганно смотрит на старушку, хлопая идеально накрашенными глазками.

- Предположила? Угадала? Гадалка хренова!

Отказ бабы Зули подтвердить отсутствие у нее детей поражает всех старушек разом.

Они знают друг друга, как им кажется, вдоль и поперек. Тысячи раз рассказанные и перерассказанные истории, автобиографии до пятого колена, похождения с малых лет, даже любовники… Они – как одна большая семья, в которой никто ничего не скрывает.

И вот: на тебе!

- Зулька, так у тебя сын есть? – спрашивает баба Леся. В ее команде непорядок. Одна из компаньонок, оказывается, утаила очень важное обстоятельство. Предводительница видимо все еще надеется на поспешное отрицание порочащего факта, но Зуля молчит, а потом, глядя себе под ноги, злобно бормочет:

- Тебя это не касаемо! Командирша чертова! Завсегда в кишки, в кости влезешь… Душу вывернешь…

В полной тишине она с явным трудом встает со скамейки, и, никому ничего не говоря, медленно переставляя ноги, уходит в подъезд. Даже на улице слышно, как она шаркает, пока поднимается на третий этаж.

Все молчат. Баба Леся с подозрением смотрит на Люсю, которая как ни в чем не бывало копается в своем мобильном телефоне.

Однако уже через минуту и девушка встает:

- Ну, мне пора! Спасибо, бабушки, за компанию. Берегите себя… До свидания.

Ее провожает мертвая тишина…

2. Зульфия.

В детдом я его сдала в 1962-м.

Ну а что мне оставалось делать? Мы жили тогда на съемной квартирке в маленьком городке, куда переехали из Ферганы, впятером: мы с мужем, который был старше на 15 лет, его мама, мой отец и пятилетний Алик.

Мой Алишерчик. Сыночек…

Работал только муж. На трубном заводе фрезеровщиком. Приползал домой в 3-4 часа ночи, падал на кровать, а в 6 уже снова шел на смену.

Его матери было 63, моему отцу - 52. Папа очень сильно болел туберкулезом.

Я пыталась устроиться на работу, ходила каждый день в самые разные организации, но все было бесполезно: узбечка! Своих, русских, хватало.

Каждая вакансия в городке была на вес золота и заполнялась мгновенно, как правило - знакомыми. Даже уборщицей было не устроиться.

Муж отговаривал меня. Но я настояла. Слушалась его всегда и во всем. Боялась. Любила.

Но тут стала стеной. Иначе не прокормимся.

Как он смотрел мне вслед! Я тогда обернулась и на всю жизнь запомнила его жалобные голубенькие глазки.

Мой Алик. Сколько страдания было в этих прекрасных глазах, сколько ужаса! Мама, ты меня бросаешь?!

Через год мужа посадили. Он ударил своего бригадира, русского. Ударил несильно, можно сказать, дал затрещину. Даже следа не осталось. Но бригадир был мстительным. Договорился с врачом, дал денег, и тот написал, что получены повреждения средней тяжести. Кто тогда что-то проверял? Мужа арестовали, судили быстро, добавили попытку саботажа и дали двенадцать лет.

Через три месяца умер мой отец. Через полтора года свекровь.

И я уехала. Без денег, без надежды. Одинокая.

Семь лет скиталась по стране, пока не остановилась в этом задрипанном Энске. Навсегда…

Тогда казалось, что этот город – сказка.

Сюда меня привез второй муж. Он меня любил. Очень любил! По-своему. Иногда поколачивал, но я была не в обиде.

Он был импотентом, поэтому детей у меня больше не было.

Восемь лет назад муж умер, и я осталась одна в нашей двухкомнатной квартире на третьем этаже.

С тех пор мне все чаще казалось, что это другая Зульфия жила в другое время, в другом месте.

Это она, а не я родила и растила Алика. Это она предала его.

Я убедила себя в этом, и теперь верила всей душой.

И поэтому никогда больше не вспоминала о сыне.

До сегодняшнего дня.

Как только я вошла в прихожую, раздумывая о странных словах этой потаскушки, сразу поняла: в квартире кто-то есть.

Было тихо. Неестественно тихо. А главное - Петруччо не шумел в своей клетке. Он всегда радуется, когда я прихожу, начинает бормотать своим скрипучим голоском: «Зулечка, Зулечка… Зульфия… Петруччо ждал… Петруччо ждал… Петруччо хочет кушать…»

Но сейчас из квартиры не доносилось ни звука.

Стояла гробовая тишина.

Я разулась и, стараясь не шуметь, медленно вошла в зал.

Когда я уходила на улицу, распахнула окно и раздвинула шторы. Теперь же окно было закрыто, а шторы – тщательно задернуты. В комнате было сумрачно. Хотя солнце, яркое в это время суток, немного освещало комнату, и я сразу увидела, что клетка Петруччо открыта, а сам попугай лежит на полу, плотно прижав зелено-желтые крылья к тельцу.

У него не было головы.

С недавних пор мне стало казаться, что умирать не страшно. Жизнь моя была тяжелой, я многое повидала, в основном страдания, разлуки, потери и обиды. Я устала от нее. Можно и умирать… Ведь если подумать - что меня ждет дальше? Или кто? Проклятые бабки – соседки по скамейке? Они ненавидели всё и всех. Сидя с ними днями, неделями и месяцами напролет, я и сама пропитывалась злобой, завистью, осуждением… Незаметно и сама стала такой же. Уже не мучала себя сомнениями: а вдруг тот или иной человек хороший, добрый, а я обижу его напрасно?

Жить ради них? Лучше уж скорее умереть.

Глядя на яркое пятно мертвого, растерзанного моего единственного друга, я подумала: возможно, смерть сегодня пришла не только к моему попугаю, но и ко мне?

И вдруг мне стало страшно умереть. Вспомнила, что в этом месяце я еще не оплатила коммуналку. Сериал на канале «Домашний» не досмотрела. В пятницу – скидки в «Пятерочке»…

Жизнь будет продолжаться, но меня… меня не будет?!

Эти мысли роились у меня в голове, пока я медленно шла к двери во вторую комнату – мою спальню. Что там?

Я тихо вошла в приоткрытую дверь. Здесь занавешена была лишь половина окна и солнце освещало каждый уголок. И я увидела…

На моей тщательно застеленной кровати сидел Алик.

На вид ему было лет 5. Он как будто немного подрос. Я уже и забыла, как он выглядит. Только голубые глазки узнала сразу.

Он улыбался, глядя на меня, и его губы, испачканные кровью, все растягивались и растягивались, обнажая острые белоснежные зубки.

- Мама! – сказал он наконец, - Мамочка!

Я отшатнулась.

Это не он! Это не мог быть он! Прошло много десятков лет, он давно вырос, если…

…Если остался жив…

Он неспешно встал с кровати и пошел ко мне, протягивая детские ручонки.

- Мамочка…

Я стала отступать, потом развернулась и выскочила в дверь.

Зал преобразился. Решетки были везде, и не только на окнах, но даже на стенах. Эти прутья скругляли комнату так, словно в нее втиснули птичью клетку.

Посредине стоял круглый стол. Он был накрыт. Столовые приборы располагались в соответствии с правилами этикета: ножи, вилки, фужеры для вина, бокалы для шампанского…

За столом сидело пятеро. Четверо из них обернулись и смотрели на меня, улыбки растягивались на их лицах, подобно тому, как только что растягивалась улыбка Алика.

Мой муж, отец Алика.

Мой отец.

Моя свекровь.

Алик.

Пятого гостя я рассмотреть не смогла. Он вроде бы и сидел за столом, но оставался каким-то неразличимым, словно смазанным, пятном.

Кто он? Почему-то даже не мертвые близкие люди, а это существо пугало меня больше всего. Не только кровавые потеки на лицах моих родственников, не только лежащие в беспорядке на белоснежной скатерти вместо закусок части тел: ладони, часть пальцев на которых отсутствовала, бедро, скользкие маслянистые кишки, что-то непонятное и мерзкое. Но слепое пятно пятого гостя изгоняло мою душу так далеко, что, казалось, она проваливается в сам Ад…

- Мамочка, покушай с нами! – Алик с тонким хрустом отломил свой маленький пальчик, подергал и оторвал совсем, потом второй, третий, собрал их все в горстку и протянул мне, - Наконец-то я наелся досыта. И ты тоже… наешься! Вот!

Муж взял со стола вилку и стал выковыривать свой глаз. Мой папа зашелся в туберкулезном кашле и принялся выхаркивать что-то пузыристое, похожее на части легкого, а затем тыкать в это вилкой и отправлять обратно в рот. Мама мужа с треском разорвала на себе халат (пуговицы брызнули во все стороны!), схватила столовый нож и принялась отрезать свою левую отвислую грудь, бормоча про себя: «Вкусно, дочка, это так вкусно! Это для тебя! Ешь!»

Я метнулась к двери в прихожую. Мой крик всё пытался заглушить чавканье, треск ломающихся костей, звуки рвущейся плоти, но тщетно…

К двери попасть было невозможно, толстые прутья клетки плотно и надежно покрывали стены моей когда-то бывшей уютной квартиры. Только что ярко блестевшие, они на моих глазах покрывались пятнами ржавчины. Или это была не ржавчина?

Кровь?

Я обернулась. Муж уже копался в голове своей мамы, выбирая, по-видимому, самые вкусные части мозга. Папа сполз под стол, разорвал штанину мужа и грыз его ногу, чавкая и мурча от удовольствия, как кот.

- Как же давно я не ела так вкусно! Так сытно! – свекровь не обращала внимания на своего сына, поедающего ее мозг. Кровь текла по улыбающемуся лицу, густая, темно-вишневая, стекала прямо на сальные губы женщины, жующие чьи-то кишки.

- Ты уже хочешь уйти? – Алик единственный смотрел на меня и ничего не ел. Его голубые глаза были наполнены болью, - Мамочка… Ты снова меня бросишь?

Я вжалась в прутья клетки, спиной ощущая их ледяной холод.

- Пппрости… сссынок… пппрости…

Слезы душили меня. Казалось: вот она - смерть!

Раскаяние разрывало мою грудную клетку, сжимало сердце, перекрывало дыхание…

- Мамочка… Подожди, еще рано уходить. А десерт? Ты же должна съесть меня! – Алик сполз с не по возрасту высокого стула, и, удивленно вглядываясь в мое лицо, не обращая никакого внимания на мои рыдания, направился ко мне, - Ты должна наконец-то наесться! Наесться навсегда.

- Это не ты! – закричала я, - Это не ты! Кто ты? Кто вы такие?

Папа приподнялся, оторвавшись от основательно обглоданной ноги собственного зятя, удивленно посмотрел на меня:

- Дочка? Ты что, не узнаешь папу? Я – твой папа! И я проклят! Как и ты, родная! Ты нас всех прокляла, и себя прокляла. А вот твой муженек! Тоже проклят… Его мама… Мы твои самые близкие люди, мы любим тебя!

- А это кто? – я указала на безмолвную фигуру, которая за все это время не произнесла ни звука, однако выглядела вполне живой, так как двигалась, покачиваясь на стуле, явно поворачивала голову, поднимала руки.

- Это? – переспросил папа, - Это же наш благодетель! Благодаря ему вся наша семья наконец-то в сборе. Ты должна сказать ему «спасибо». Нет, ты должна поклониться ему, должна полюбить его…

Всей ДУШОЙ!

Последнее слово прогремело как гром в абсолютной тишине.

Рядом стоял Алик. Он протягивал мне свой окровавленный мизинчик, оторванный им самим от собственной нежной детской ручонки.

Я покорно взяла пальчик сына. Алик выжидательно смотрел, не сводя с меня глаз. Прекрасных голубых глаз…

Я откусила…

В тот же момент все, сидящие за столом, все, кроме жуткой нечеткой фигуры, метнулись из-за стола ко мне.

Четыре пары челюстей впились в мою плоть, вырывая куски, перегрызая вены и артерии, захлебываясь моей брызжущей на стены и на пол кровью.

Я так не хочу умирать!!!

Последнее, что я увидела перед смертью: фигура, оставшаяся за столом, постепенно приобретает четкие очертания.

Я узнала ее…

1. Первый покойник.

Похороны Серпа проходили стрёмно.

Каждый из четверых на реальных похоронах был в первый раз, подобное они видели только в иностранных боевиках, ужастиках, и в клипах сатанинских групп, и представляли себе это действо совсем по-другому.

В тех фильмах на огромном, покрытом газонной травкой кладбище, с обязательным пафосным дубом неподалеку, с параллелепипедами надгробий без заборчиков, многочисленная толпа родни умершего и прочие персонажи собиралась вокруг красивой ямы прямоугольной формы - могилы. К стоящему рядом на возвышении лакированному гробу подходили присутствующие, все как один - в строгих черных костюмах, как на показе мод, долго всматривались в безмятежное красивое лицо покойника, говорили пафосные речи, с цитатами из Ветхого (а может и Нового, кто ж их знает?) Завета. Потом все кидали по горсти земли вслед опускаемого специальным механизмом гламурного гроба, а вдова в шляпе от Кардена рыдала на плече мужчины в костюме от Дольче-Габана…

Ага, хрена с два!

День похорон Серпа был хмурым и тоскливым, небо заволокли низкие октябрьские тучи. Кладбище представляло собой мрачное хаотичное место с разномастными крестами и вычурными надгробия, к примеру, в форме огромной гитары.

Газонной травкой и не пахло, зато грязь была родная – по колено.

Все присутствующие (и это с учетом четверых друзей Серпа!) свободно поместились в видавший виды и разваливающийся на ходу ПАЗик с черной полосой на борту. На задней площадке стоял неказистый и явно дешманский гроб с самим желтолицым Серпом, похожим на хреново сделанную восковую фигуру Петра Первого из местного краеведческого музея, где все пятеро друзей были на экскурсии в 7-м классе.

Мать Серпа была одета в костюм из местного Центрторга, из черного на ней только выделялся нелепый платок, напоминающий бандану байкера. Остальной ее наряд был разноцветным: темно-синяя бесформенная кофта, темная юбка в таком мелкий белый горошек, что временами, с изменением степени освещенности, она казалась светлой, коричневые стоптанные полуботинки. И даже хозяйственная сумка в ее руках была зеленой.

Из сумки этой по приезду была извлечена большая икона и какие-то приблуды: узкая черная ленточка с неким нечитаемым текстом, крест величиной с ладонь, маленькая иконка, аудиокассета.

Увидев, как ленточку с надписями кладут Серпу на лоб, маленькую иконку – на грудь, а в руки вкладывают крестик, Бир, и до того широко улыбавшийся, оживился. Он толкнул Смуглую в бок и громко зашептал:

- Слышь, Смуглая? Ритуал! Ща ритуал будет, пацаны! Демона вызовут, ёпт…! Чтоб Серпа забрали в Аааад!

Последние слова он произнес протяжно, закатив глаза, и, как ему показалось, зловеще.

Смуглая еле сдержала ржание, а присутствующие родственники Серпа укоризненно оглянулись на стоящих поодаль друзей покойного.

Аудиокассету (Смуглая ее узнала: «Король и Шут», Серпова любимая) мать положила в гроб сбоку от непривычно выглядевшего в костюме тела ее однокурсника и друга.

Родственников, если сравнивать с киношкой, тоже было маловато.

Кроме матери, был мужик в мешковатых трениках с начесом и теплой олимпийке эпохи начала застоя. Отчим, которого Серп терпеть не мог. Мужик равнодушно курил и периодически сплёвывал, поглядывая на часы.

Две тетки, постоянно державшиеся под ручку, как сиамские близнецы, к тому же одетые практически одинаково: затертые куртки и длинные суконные засаленные юбки вишневого цвета.

Пацан лет десяти, видимо сын одной из теток, угрюмый и производящий впечатление умственно отсталого.

Трое мужиков разного возраста, все в телогрейках, настолько бесцветные и обычные, что, исчезни они вмиг, в природе даже листья бы на деревьях не колыхнулись бы.

До киношных похорон не дотягивал ни антураж, ни сама процедура.

Мать Серпа не плакала, а деловито следила, чтобы был соблюден ритуал: поправляла иконку и крестик, одергивала покойному брючки. Будто была на ответственной работе, а не прощалась с единственным сыном.

Неказистая могила находилась в самом центре лабиринта самодельных загородок, оград, кустарника. Одинокого дуба не было, зато были какие-то осины и тополя, а еще несколько пирамид сметенных с окрестностей листвы, с добавлением мусора.

Пока гроб с Серпом споро и совсем буднично несли к месту захоронения, Бир со скуки пытался дать исподтишка пендаля Горбу, но тот успел отскочить, вышло неловко, и он врезался в Шашу. Шаша замахнулся было, чтоб дать Горбу ответную затрещину, но наткнулся на взгляд матери Серпа и передумал.

Все присутствующие, кроме четверки, встали рядом с могилой. Гроб был прямо на земле, возле ямы и огромного холма выкопанной земли.

Бир остановился поодаль и к нему присоединились Горб, Шаша и Смуглая. Молодежь держались особняком, и в процедуре участвовать не собиралась, хотя мать Серпа сама позвала каждого из них на похороны как лучшего друга ее сына.

Все пятеро жили неподалеку и дружили с детства. Все, кроме Бира, учились в одной группе «технаря». Бир же учился на втором курсе Политеха.

Речей никто не говорил, в восковой лоб Серпа не целовал, Ветхий Завет не цитировал.

Три бесцветных мужика профессионально  забили крышку, скрыв воскового покойника, и на веревках опустили его ящик в землю. Бир снова заунывным голосом зашептал пацанам:

- Прах к праху, пыль к пыли… Иди в Ад, друг мой!

Все прыснули от смеха. Горб возобновил возню с Шашей. Смуглая помирала от желания покурить, стоять на одном месте ей надоедало, о чем она громким шепотом делилась с Биром.

Бир, конечно же, затянул в ответ свою песню о невероятном желании пивка для рывка…

Не прошло и двадцати минут, как Серпова родня, а с ней и вся четверка, тряслась в ПАЗике обратно в городок.

Мать Серпа демонстративно попросила водителя остановить у дома Бира и с ненавистью глядя на всех четверых, молча указала на выход. На поминки друзей не звали.

Однако никто расстроен не был. Еще бы… Сидеть с этими тухлыми рожами…?

Бир предложил завалиться к нему и отпраздновать сошествие друга в ад. В доме напротив друзья затарились полдюжиной нефильтрованных полторашек «Жигулей», орешками, мелочью типа копченых кальмаров, чипсов, сЕмок… Продавец «Пивас для вас» компанию знал давно и выкатил «Жигуля» посвежее, подмигнув при этом Смуглой. Та злобно изобразила рожу повешенного. Флиртовать она не любила.

2. Остальные.

Предки Бира еще с утра отчалили на работу, и квартира была в полном распоряжении дружбанов.

К орешкам, чипсам, кальмарам и семкам Бир достал пару банок шпрот, черствый черный хлеб, ржавое сало на разделочной доске, полторашку «Дюшеса».

Сели в зале вокруг стола.

Часы в форме веселого зайца на стене показывали без четверти пять.

Налили по бокалу.

Смуглая вовсю дымила «Парламентом Легкими» и со своей обычной ядовитой ухмылкой разглядывала всю компанию, остановив, наконец, взгляд на Бире:

- Давай, Бир, скажи чонить… типа пафосное… типа: мой дражайший друг и там… тоси-боси…

- Чо я-то сразу? – зло отозвался тот, уставившись на Смуглую.

- А чо нет-то? Серп твой дружбан был - капец. Тем более, ты же его и отправил в ад погреться…

Повисла тишина… Только тикали неспешно часы на стене и бибикали на улице автомобили.

- Блин, Смуглая, ты чо несешь… Я-то тут причем?

- Во, блин! Только послушайте чувака! – Смуглая повернулась к Горбу, который теперь тоже смотрел на Бира и лыбился. – А кто Серпу сказал, что его Олеська в «Бар-Бек-Ю» тусит с этим дрыщом из педа? Не сказал бы ты, промолчал, Серп не рванул бы на Шашиковом моцике и не впечатался бы в этого дальнобоя…

- Ты, Смуглая, совсем охренела! Ну не сказал бы я… - Бир замолчал и задумался… - Ну и сказал! А хрен ли другу глаза не открыть? Я виноват чо ли, чо он так подорвался!?

Все замолчали. Бир злобно выпил залпом бокал, за ним и все остальные.

Повисла тишина, прерываемая лишь хрустом чипсов и орешков. Все молчали, не зная, о чем говорить.

Комната стала наполняться вечерними ранними сумерками. Но Бировы предки работали, как всегда, допоздна, и можно было не спешить расходиться.

Накатили еще по бокалу, потом еще и еще. Полторашку «Жигуля» сменила очередная полторашка, потом еще одна.

Горб хотел было включить свет, но Бир остановил его и зажег фонарик на телефоне. Шаша и Горб сделали так же и поставили телефоны на стол. Свет от них падал крест-накрест… Бир любил мрачный антураж…

- Пацаны… - начал было Горб, но внезапно где-то в глубине квартиры негромко заиграла музыка. Похоже, она доносилась из спальни родителей Бира.

- Блин, пацаны, - сказал испуганно Бир, - Там нечему играть так то. Центр только у меня, как и ноут… Предки ща вообще зачморенные, чтоб музон слушать... Они раньше кроме телика – ничего… Не представляю…

- Ну так ты сходи, позырь, - почему-то громким шепотом посоветовал Горб.

- Ссыкатно мне чо-то…

- А вы слышите? – Смуглая подняла палец, призывая к тишине, - Там же… Король и Шут играют… «Прыгну со скалы…», – Она помолчала и добавила еще тише… - Серпова любимая…

За то время стемнело окончательно, комната погрузилась во мрак, и друзья видели в свете телефонных фонариков лишь зловещие лица друг друга, да нечеткие тени на стенах.

Шаша вдруг вскочил с места и сказал громко: - Да ну вас всех в… Вы меня разыгрываете, спецом подстроили музло… - затем подошел к выключателю и включил свет.

Лампочка в люстре над столом загорелась ровно на две секунды. Потом ее свет на мгновение стал ослепительным, будто она нагревалась все больше и больше… Одновременно увеличилась громкость песни…

…

Разбежавшись, прыгну со скалы,

Вот я был, и вот меня не стало

И когда об этом вдруг узнаешь ты,

Тогда поймешь, кого ты потеряла.

…

…и, наконец, она брызнула искрами и погасла!

И снова наступила кромешная уже темнота, освещенная лишь фонариками телефонов.

Песня еще секунд десять звучала так, будто кто-то выкрутил громкость на максимум. Слова повторялись раз за разом, будто сбилась пластинка… Потом все резко оборвалось и повисла звенящая тишина.

Бир сидел с бокалом, выпучив глаза и глядя в пустоту перед собой. Шаша стоял у выключателя, прикрывая уши руками. Смуглая не сводила глаз с обугленной лампочки в люстре над столом. Горб открыл рот и глядел куда-то за спину Смуглой. Наконец, он шепотом, будто боясь спугнуть кого-то, произнес:

- Капец, пацаны, сукой буду, там Серп!

- Какой нахрен Серп? Где? – Шаша отпустил уши и испуганно смотрел почему-то на окно. Но темнота была уже такая, что казалось - квартира висит в космическом пространстве.

- Такой блин Серп…! Там! – он показал куда-то в угол комнаты.

Бир взял фонарик и направил его свет туда, куда был направлен палец Шаши. Все стали напряженно всматриваться. Никого не было…

Все немного успокоились.

- Он мстит нам!

- Ты чо буровишь, Горбатый? Завали хлебальник! Я…

- Ты! Да, Смуглая, ты! – Горб в ярости ткнул в ее сторону пальцем, - Это же ты Серпа довела! Ты всегда его подкалывала: «Ой, Сереженька, тебе с девочками не везет. И с Наташкой Ходько облом, и с Валечкой-Жулей ты в пролете… Куда уж тебе до меня!» Вот он и хотел доказать, что может эту Олеську охмурить. Тебе хотел доказать, что мужик, и что бабы от него балдеют, а значит, и тебя он достоин. Не нужна ему была эта тощая-прыщавая. Ради тебя он тогда ломанулся. А то прикинь: третий облом намечался…

- Ты ж его динамила! Все это видели, - уже спокойно поддержал Горба Бир, - А он бесился… Горб прав. И на кладбище даже не подошла…

- Горб прав, значит? Да? – Смуглая в ярости посмотрела на Горба, - А ты, Горбачев, вспомни, что говорил мне несколько раз? Не помнишь, сучёныш? «Разведи Серпа на любовь, разведи Серпа на любовь…. А потом кинь... Это же прикольно! Это же капец как прикольно!» Кто дал мне полтос, чтоб мы в «Бар-Бек-Ю» целовались на Серповых глазах? А потом в раж вошел, еще и под юбку полез, помнишь? Ты же подзуживал меня, чтоб я его дразнила! Ты же ревновал меня к нему, как жареный петух…!

- Пацаны… - вмешался Шаша, - Ну что за гнилой базар? Серп сам впаялся в дальнобоя. Никто же его не подпихивал… Никто тут не причем…

- А ты, Сашок…? Ты-то типа вааще не при чем… - Бир улыбался, и в свете телефонных фонариков его улыбка выглядела страшно, - Только вот у Серпа-то моцика нет! Кто сказал – бери мой? Ооох… Да ты же сказал…! Серп, говоришь, бери, раз такое дело, раз о любви вопрос встал, говоришь, мой моцик. И ключи чуть не насильно сунул ему в руку. Серп же колебался – ехать, не ехать, я же видел своими глазами… А ты решил вопрос за него и ключи ему от моцика в руку сунул… И подпихнул… Даже шлем не дал! Так что завали хлебало…

На кухне что-то загремело, да так громко, что Смуглая подпрыгнула на стуле… Звук, похожий на падающую кастрюлю, зазвенел у всех в ушах.

- Бир, у тебя, чо, кот появился? – Шаша уставился на хозяина квартиры. Тот молча отрицательно замотал головой… - Но я же слышал мурчание…

- Бир, сукой буду, я тоже слышу… - Горб повернулся в сторону кухни.

- Да какой кот? Нету никакого кота! Я ж их ненавижу!

- Да знаем, что ненавидишь! Ты и Серпова Мудика всегда мучал… - теперь Смуглая лыбилась, глядя на Бира.

На кухне действительно слышалось тихое, еле слышное мурчание.

- Так Мудик всегда мурчал… - Шаша помолчал и предложил: – Давайте на кухню сходим? Не съест же он нас там?

Бир и Горб в сомнении промолчали, но тут решительно встала Смуглая: - Сашок, ты прав. А эти… Еще мужики называются, - и медленно направилась в кухню. Она достала свой телефон и освещала путь. С неохотой к ней присоединились Горб и Бир. Шаша тоже встал, но сза ними не пошел, а сказал:

- Блин, я терпеть больше не могу, в туалет мотнусь, отолью…

На него внимания не обратили, и он пошел по коридору в противоположную сторону. Смуглая щелкнула кухонным выключателем, но свет не включился.

- Пробки выбило, - мрачно констатировал Бир. – Бывает. Потом смотаюсь на лестничную площадку, свет забомбим…

Все трое медленно вошли в кухню. В свете телефонов на полу высветилась лежащая кверху дном кастрюля. Но попытки найти в помещении кота ничем не завершились. Мурчание давно прекратилось, еще когда троица выходила из зала.

- Пацаны, - сказал Горб, - Но ведь не померещилось же… Блин, я точняк кота слыхал…

- Ну где он, твой кот? - прошипел злобно Бир, - Видишь: пусто как у негра в жопе.

- У негра в жопе темно… Хотя и ты правильно сказал. Пусто. Никого… – сказала Смуглая.

Троица направилась по коридору к входной двери, врубать свет.

Проходя мимо туалета, Горб стукнул в дверь:

- Шаша, ты еще тут? Смотри не обоссысь, будь готов, ща свет будет.

Смуглая и Бир тихо заржали, предчувствуя завершение своих тревог. Шаша в туалете не откликнулся, только зашуршал чем-то.

Однако входная дверь тоже преподнесла странный сюрприз. Замок открывался простой защелкой, но та как будто вросла в механизм и заклинилась навечно. Сначала ее пытался повернуть Бир, потом Горб его оттолкнул и принялся давить на сраную железяку, но все было напрасно, защелка будто застыла. Парни в недоумении отошли, а их место заняла Смуглая. Она принялась колотить ногой в кроссовке по двери, долбить по ней обоими руками и даже орать, осыпая бранью проклятую преграду между ней и свободой.

Минуты через три пыл Смуглой угас и она присела на корточки и опустила голову. Бир ожидал, что она заплачет, но та неожиданно зло сказала:

- Это вы все виноваты! Доставали, суки, Серпа, вот он и сдох… А после смерти мстит вам, козлам… А я с вами влипла….

- Дура долбаная… - сказал в ответ Горб, - Ты больше всех виновата, овца…

- Тихо, тихо, Оксан, - Бир нечасто называл Смуглую по имени, и в его голосе внезапно зазвучал неподдельный испуг, - С чего вы все взяли, что это Серп тут мутит? Да это, блин, совпадение! Ну перегорела лампочка! Выбило же пробки! Ну музон заиграл… Может, это у соседей? Дверь заклинило? Заржавела нафиг… Кастрюля упала… Ууу… Привидение… - Было видно, что он пытается уговорить скорее себя, чем друзей, - Мы попали, это факт, но что нам теперь делать…? Хорош вам всем цапаться. Ты, Горб, харэ докапываться до Смуглой! Давайте вернемся и покумекаем, чо делать-то… По-любому предки когда-то же вернутся…

Смуглая тихо встала и молча направилась по коридору в сторону зала. Горб и Бир поплелись за ней. Проходя мимо туалета, Горб снова стукнул в дверь:

- Шаша, ты не оборзел? Другим тоже надо… И да… Света не будет…

За дверью молчали.

Горб стукнул еще раз. Снова тишина. Смуглая и Бир притормозили и вернулись к туалету.

- Сааааш? – голос Смуглой был явно испуган. – Ты там?

Ручка не поддалась. Было закрыто изнутри. Бир сказал:

- Там щеколда, она хлипкая. Я открывал пару раз, когда… Ну, когда… - он явно смутился, - Девчонки кое-какие когда ко мне приходили…

- Да, Бир, извращенец ты… - В темноте было непонятно, осуждает Смуглая друга или бесстрастно констатирует факт. – Давай уж, раз хлипкая…

Бир нажал на дверь плечом, она с треском распахнулась и они вошли в туалет.

Над ванной на толстом пластиковом шнуре висел Шаша.

Телефонные фонарики выхватили его темно-синее, почти фиолетовое, лицо, вывалившийся язык, белый шнур, закрепленный на полке над ванной… Открытые глаза навыкате смотрели на каждого из друзей с укором. Казалось, сейчас он улыбнется и скажет:

- А!!! Повелись? Видели бы вы свои рожи!!!

Но Шаша так не сказал. Молчал, будучи мертвым…

За спиной повешенного, на кафельной плитке чем-то красным была нарисована недлинная вертикальная полоса. Как упрощенная единичка…

Выскочившая первой Смуглая добежала до зала и запрыгнула на диван, забиваясь в угол. Догнавший ее Бир осветил телефоном обалдевшие глаза девушки. Ее била мелкая дрожь…

Бир плюхнулся рядом с ней, а рядом с Биром на диван рухнул Горб.

- Блиииин, чо это? – Горба тоже немного колотило. Он лишь повторял, - Чо эта, а? Чо эта…?

- Заткнись, Горб, - зашипела на него Смуглая. – Чо, чо? Через плечо… Шаша склеил ласты. Не смог жить с виной в душе…

Они посидели, медленно приходя в себя.

Посреди молчания Бир внезапно сказал:

- Он сам бы не повесился…

- Чо? – переспросил Горб, - Ты чо, рехнулся, чувак?

- Нет. Горб, ты не понимаешь. Это же моя ванна! Во мне сколько? Метр восемьдесят. А Шаша только весом берет – сто кило при росте метр шестьдесят пять. И знаете, что…? Чтоб достать с той самой полки инструменты, мне надо в саму ванну поставить табуретку. И с бортиков до нее достать тоже невозможно: проверено! Я раз пытался, чуть не убился нафиг! Чтобы закрепить провод, Шаша должен был взлететь птицей… Да и смысл какой ему вешаться? Муки совести? Брехня! Он их явно не испытывал. Отлить пошел, а не по-тихому сдохнуть….

- То есть, думаешь, Шаше помогли? – Смуглая опять задрожала. – В квартире же, кроме нас, никого… Или…?

- Я же видел Серпа! Ясно видел, хоть и секунду, пока свет горел. Стоял, сука, в своем костюмчике погребальном, лыбился… А вы не верили… - договорить Горбу не удалось. В запечатанную входную дверь резко и громко застучали.

- Предки! – в голосе Бира звучала искренняя радость. Он вскочил с дивана и хотел уже бежать в прихожую, но тут застучали одновременно в закрытую дверь спальни Бировых родителей, а потом в дверь комнаты самого Бира. Через секунду требовательный стук раздался и со стороны кухни… Грохот стоял невероятный!

- Ааааааааааааааа!!!!!!!!!!! – заорала Смуглая, сжимая уши ладонями. Глаза Бира и Горба наполнились ужасом.

Стук прекратился так же внезапно, как и начался. Звенящая тишина ударила по ушам не менее больно, чем адский грохот.

- Блин…блин…блин… - повторял Горб.

Смуглая продолжала сжимать уши, тихо всхлипывая. Бир увидел, что она все-таки плачет.

Тишина продолжалась минуты три. Это были долгие три минуты…

Наконец, Горб спросил негромко у Бира:

- У вас хоть свечки есть? У всех же должны быть свечи! Хоть новогодние…

Бир обрадовался:

- Есть! На кухне! - но потом сник и твердо сказал: - Но я с этого дивана ни ногой….

Услышав его, Смуглая схватила Бира за локоть и прижала к себе:

- Не бросай меня, прошу, не бросай…

- Блииин…. – тоскливо сказал Горб, - мне одному, что ли, идти?

В ответ Бир и Смуглая промолчали. Они старались не смотреть ни в сторону Горба, ни друг на друга…

Горб медленно встал, постоял пару секунд и двинулся на кухню, подсвечивая дорогу телефоном.

- Там рядом с раковиной шкафчик на стене. Покопайся в нем. Спички там тоже… - сказал Бир вслед.

Горб исчез в темноте. Повисла тишина.

- Горб! Горб! – позвала Смуглая, но никто не откликнулся. Зато с кухни еле слышно донеслось:

- Мрррррррр…. Мррррррррр….

- Опять этот гребаный кот! – Бир потянулся встать с дивана, но девушка схватила его за руку и вернула обратно. – Горб, нафиг эти свечки, давай назад…

На кухне что-то мягко осело.

Смуглая снова стала трястись и выводить свое монотонное «Аааааааааа!!!!». Бир тряхнул ее и она замолчала.

- Давай сходим на кухню, - Бир уже решительно встал, - вдруг этот мудак споткнулся или хрен еще знает что… Он прав был, надо было вместе… Короче, я иду. Ты остаешься?

Смуглая вскочила, вцепилась в руку Бира, а точнее, повисла на нем. Так они и потащились в кухню.

Кошачье мурчанье затихло, как только они встали, и в тишине, кроме их робких шагов, было слышно только еле слышное бормотание: «Ой-ёй-ёй… Ой-ёй-ёй»…

Бир и Смуглая вошли в кухню, посветили по сторонам.

Кота снова видно не было.

Зато на полу сидел Горб.

Это он бормотал «Ой-ёй-ёй».

Когда свет фонариков упал на его лицо, Смуглая всхлипнула от ужаса: глаза Горба смотрели сквозь нее и сквозь свет. Точнее, то, что от глаз осталось: искромсанные глазницы… Две полоски крови быстро засыхали на щеках.

Затем фонарик выхватил из тьмы руки Горба. Вены были вскрыты и на полу образовалась уже приличная темная лужа, блестящая в лучах фонариков. Рядом с Горбом валялась открытая банка шпрот и было ясно, чем вскрыли вены. А в ладонях…

В ладонях он держал глазные яблоки. Свои…

Бормотание Горба, и так еле слышное, прекратилось, он мягко повалился на бок. Смуглая отпрянула, ища защиты за спиной Бира. Тот продолжал смотреть на мертвого друга.

Глазницы Горба, до этого направленные лишь в пустоту перед собой, теперь уставились на друзей.

Бир стал шарить лучиком фонарика по кухне, пытаясь понять, что же случилось, пока свет не выхватил на одной из стен две длинные вертикальные полосы.

- Оль… - тихо прошептал Бир, - смотри, как в туалете…

- Только там одна полоска была… - отозвалась шепотом девушка.

- Это он отсчитывает нас…

- Кто - он?

- А ты еще не понимаешь? Он! Серп…

- Ты офигел… При чем тут Серп? Ты сам говорил: совпадение!

- Дура… Ты так и не поняла… Как и я поначалу, дурень… Он мстит нам… И тащит за собой… В Ад…

- Ты точно офигел!

- Да оглянись ты вокруг, Оль! Ты же не тупая, все-таки в технаре учишься...

Они уже вернулись в зал и, обнявшись, забились в угол дивана. Девушку трясло, Бир ее прижимал к себе, но сам постоянно вертел головой, вглядываясь в темноту. Та была кромешной, если не считать двух бледных лучей фонариков.

Так они сидели, как им показалось, целую вечность.

Потом Бир взглянул в телефон и вскрикнул.

- Олька…!

Та прошептала встревоженно:

- Ну чо снова?

- Блин… Знаешь, сколько времени? Пять часов и тридцать одна минута! Мы сели за стол в без пятнадцати пять! – он поднял фонарик и посветил на зайчика. Стрелки часов были как усики: на трех и на девяти… И они не двигались…

Девушка недоверчиво достала свой телефон. 5:31. Она хотела уже спрятать его обратно, но заметила, что имеется непрочитанное смс.

- Миииш…. – Она впервые назвала Бира по имени. В ее голосе был ужас. Он повторила, только тише, - Миииш…

- Чо там?

- У меня смс-ка…

- Ну и чо там…?

- Миш, тут написано, кто отправитель… Это Серп!

- Не может быть… - Бир схватил телефон Смуглой и вгляделся в экран. Там значилось: «Серп. Фото.» И квадратик, означавший, что в смс-ке содержится изображение.

- Я боюсь открывать, Миш…

Бир помедлил, потом решительно вернул телефон Смуглой:

- Тебе... Ты и читай…

Он покопался в своем телефоне и сказал мрачно:

- Мне он не пишет…

Девушка долго колебалась, но потом решительно нажала на сообщение.

Текста не было, только несколько фото.

Смуглая и Бир завороженно принялись листать неизвестно кем и непонятно как сделанные изображения. Глаза их расширялись…

…Серп едет на Шашином моцике. Вид сбоку. Волосы развеваются от скорости и отсутствия позабытого шлема…

…Серп лежит на асфальте в неестественной позе. Голова повернута набок, половина затылка отсутствует…

…Смуглая танцует на дискотеке с Горбом, рука которого скрыта под ее короткой кожаной юбкой. Смуглая хохочет…

…И внезапно…

…Кладбище. Вся четверка стоит поодаль от могилы, Бир корчит рожи, Шаша и Смуглая смеются…

…Крупный план: фиолетовое лицо Шаши с высунутым языком и выпученными глазами…

…Крупный план: лицо Горба с выцарапанными глазами…

…И последнее фото…

…Бир и Смуглая сидят на диване, прижавшись друг к другу, и внимательно вглядываются в еле светящийся свет телефонного экранчика…

Увидев последнее фото, Бир даже подскочил на месте.

- Он здесь… - зашептал он хрипло, - Серп… Я знаю…

Фонарик его телефона пару раз мигнул и погас.

- Оль, у меня заряда еще процентов на 20 оставалось, а теперь труба вообще сдохла, зараза…

Смуглая направила свой телефон на него. На лице парня был неподдельный испуг.

- Что же делать, Миш…?

- Знаешь, я вспомнил…! У меня ведь есть самопальный аккумулятор для подзарядки телефонов на случай каких-нибудь вылазок на природу. Мне дружбан подкатил, недорого. Вещь!

- Ну так давай, где он?

- Блиин…. Он в моей комнате, в нижнем ящике стола.

- Миш, надо что то делать… У моей трубы зарядка уже тоже 10%...

- Нууу… Надо сходить за аппаратом…

- Миш, я с места не сдвинусь, прости…

Смуглая действительно сидела, забившись в угол и сжавшись в комок. Было видно, что она очень напугана и никуда не пойдет ни в коем случае.

Бир вздохнул.

- Я тогда быстро, туда-обратно. Только ты мне свой телефон дай, а?

- Ага! А я в темноте?

- Блин, я же там ничего не найду без света. А с твоим телефоном раз-два и обернусь. И твой сразу зарядим, там несколько минут всего надо…

Смуглая неохотно протянула Биру телефон. Тот непривычно перекрестился и двинулся в свою комнату.

Смуглая осталась в темноте…

- Бир!?

- Чего?

- Ты говори чонить…

Скрипнула дверь в комнату Бира и его голос стал тише, заглушенный стенами.

- Чо?

- Ну не знаю, чонить… Почему ты Бир?

- Ты же знаешь… Моя фамилия Биркин… Серп же всем кликухи выдал…

- Норм. Говори еще…

- А ты Смуглая потому что в детстве загорела однажды как негр. Тебя Серпухов тогда и начал дразнить: «Смуглянка», «Смуглая»… А ты его – Серп…Серп…

- Точно! Я злилась тогда, терпеть его не могла, он всегда меня подкалывал… Это я недавно только начала понимать, что он уже тогда неровно ко мне дышал… Миш? Миииш?

Бир не отозвался. Дверь снова скрипнула и щелкнула защелкой: закрылась. Смуглая обратилась в слух, но ни звука из-за стен не доносилось.

- Миииш! Мишка!!!

Тишина…

Минут пять Смуглая сидела в кромешной темноте, поджав ноги и обняв себя за колени. Она беззвучно плакала… Потом спустила одну ногу с дивана, аккуратно вставила ее в тапок, вторую…

В комнате родителей Бира снова негромко зазвучала любимая песня Серпа.

Уже не обращая на нее внимания, девушка беззвучно поднялась и наощупь направилась в ту сторону, куда ушел Бир.

Дорога показалась ей бесконечной. Она дважды налетала на стулья и раз на угол стола. Трижды от страха на нее накатывало обморочное состояние.

Но она дошла.

Дверь снова скрипнула и впустила Смуглую…

На Мишкином столе стоял ночник в форме зеленой лягушки. Несмотря на отсутствие электричества во всей квартире, лягушка была включена в розетку и светилась. Свет еле - еле освещал комнату.

Но Бира Смуглая все равно увидела.

Он был распят на стене прямо напротив двери.

Огромные, невозможные в обычной Олькиной жизни гвозди, похожие на металлические колышки со шляпками, были вбиты в его раскрытые ладони, в икры ног, и один - точно в центр лба. Левый глаз Бира смотрел на потолок, а правый, грустный – прямо на Смуглую.

Рядом с телом Бира на стене были нарисованы три вертикальные полосы.

Смуглая секунду смотрела на эту картину, после чего попятилась и вышла спиной из комнаты.

Дверь без какой-либо помощи захлопнулась перед ее носом.

Она осталась одна в кромешной темноте. Не зная, куда идти, а главное – зачем, она стояла долго на одном месте, боясь пошевелиться. Потом зашептала:

- Серпик, миленький, прости… Прости меня, дуру… Прости, прости, прости, прости…. Я не хотела, я не хотела… Мне жалко, мне очень жалко… Серп… Милый! Прости, прости, прости…

Сверху что-то громыхнуло, будто у соседей что-то упало. Смуглая вскрикнула, но звук не повторился. Может, это и вправду у соседей…

Потом снова очень долго было тихо.

А потом Смуглая увидела, как на балконе в темноте зажегся огонек. Он был похож на огонек зажжённой сигареты…

- Балкон… - сказала Смуглая непонятно кому, - Мы же не выходили на балкон…

Она медленно двинулась к огоньку.

Тот действительно двигался так, будто кто-то курил. Вот он пару секунд неподвижен, вот описал дугу и опустился вниз, стряхивая пепел… Снова вверх, снова неподвижен…

Балконная дверь открылась без проблем, и Смуглая вошла в октябрьскую прохладу: одно из окон, дальнее, было распахнуто настежь, дул пронизывающий ветер. Но Смуглая не замечала холода: она обрадовалась, что может высунуться наружу и позвать на помощь...

Внутри балкона огонька не было. Темнота снова стала непроницаемой, хотя очертания противоположной многоэтажки все-таки виднелись.

Смуглая направилась к открытому окну, глядя на такие далекие и такие нереальные теперь огни жилья нормальных, непроклятых, людей. Она почти дошла до окна, когда в стекле со стороны улицы, отразился Серп.

Он улыбался. Лицо его оставалось все таким же восковым, как утром, в гробу. Только глаза его на этот раз были открыты и презрительно рассматривали Смуглую. Рот растянулся в ухмылке, в которой Оксана узнала собственную ухмылку. На лбу оставалась черная ленточка с неизвестным текстом…

Смуглая закрыла рот руками, чтобы не закричать и бросилась к сквозняку открытого окна. Она уже набрала в рот холодный воздух, когда ледяные руки взялись за ее щиколотки. Ее крик застрял в горле, она забилась, пытаясь зацепиться хоть за что-то.

Но ледяные руки быстро и неумолимо подняли ее тело и высунули далеко вперед, в холод. Такая же неумолимая сила тяжести понесла отчаянно визжащую Смуглую вниз, сквозь пять этажей. Она по пути ударилась: вначале о балкон четвертого этажа, затем – третьего… Отскочила, перевернулась в воздухе и понеслась теперь уже окончательно и бесповоротно к асфальту. Последнее, что она увидела в своей короткой никчемной жизни за последние доли секунды этого полета, были нарисованные кем-то четыре короткие параллельные линии на тротуаре …